Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (16)

 Этот Газин был ужасное существо. Он производил на всех страшное,
мучительное впечатление. Мне всегда казалось, что ничего не могло быть
свирепее, чудовищнее его. Я видел в Тобольске знаменитого своими злодеяниями
разбойника Каменева; видел потом Соколова, подсудимого арестанта, из беглых
солдат, страшного убийцу. Но ни один из них не производил на меня такого
отвратительного впечатления, как Газин. Мне иногда представлялось, что я
вижу перед собой огромного, исполинского паука, с человека величиною. Он был
татарин; ужасно силен, сильнее всех в остроге; росту выше среднего, сложения
геркулесовского, с безобразной, непропорционально огромной головой; ходил
сутуловато, смотрел исподлобья. В остроге носились об нем странные слухи:
знали, что он был из военных; но арестанты толковали меж собой, не знаю,
правда ли, что он беглый из Нерчинска; в Сибирь сослан был уже не раз, бегал
не раз, переменял имя и наконец-то попал в наш острог, в особое отделение.
Рассказывали тоже про него, что он любил прежде резать маленьких детей,
единственно из удовольствия: заведет ребенка куда-нибудь в удобное место;
сначала напугает его, измучает и, уже вполне насладившись ужасом и трепетом
бедной маленькой жертвы, зарежет ее тихо, медленно, с наслаждением. Все это,
может быть, и выдумывали, вследствие тяжелого впечатления, которое
производил собою на всех Газин, но все эти выдумки как-то шли к нему, были к
лицу. А между тем в остроге он вел себя, не пьяный, в обыкновенное время,
очень благоразумно. Был всегда тих, ни с кем никогда не ссорился и избегал
ссор, но как будто от презрения к другим, как будто считая себя выше всех
остальных; говорил очень мало и был как-то преднамеренно несообщителен. Все
движения его были медленные, спокойные, самоуверенные. По глазам его было
видно, что он очень неглуп и чрезвычайно хитер; но что-то
высокомерно-насмешливое и жестокое было всегда в лице его и в улыбке. Он
торговал вином и был в остроге одним из самых зажиточных целовальников. Но в
год раза два ему приходилось напиваться самому пьяным, и вот тут-то
высказывалось все зверство его натуры. Хмелея постепенно, он сначала начинал
задирать людей насмешками, самыми злыми, рассчитанными и как будто давно
заготовленными; наконец, охмелев совершенно, он приходил в страшную ярость,
схватывал нож и бросался на людей. Арестанты, зная его ужасную силу,
разбегались от него и прятались; он бросался на всякого встречного. Но скоро
нашли способ справляться с ним. Человек десять из его казармы бросались
вдруг на него все разом и начинали бить. Невозможно представить себе ничего
жесточе этого битья: его били в грудь, под сердце, под ложечку, в живот;
били много и долго и переставали только тогда, когда он терял все свои
чувства и становился как мертвый. Другого бы не решились так бить: так бить
- значило убить, но только не Газина. После битья его, совершенно
бесчувственного, завертывали в полушубок и относили на нары. "Отлежится,
мол!" И действительно, наутро он вставал почти здоровый и молча и угрюмо
выходил на работу. И каждый раз, когда Газин напивался пьян, в остроге все
уже знали, что день кончится для него непременно побоями. Да и сам он знал
это и все-таки напивался. Так шло несколько лет. Наконец, заметили, что и
Газин начинает поддаваться. Он стал жаловаться на разные боли, стал заметно
хиреть; все чаще и чаще ходил в госпиталь... "Поддался-таки!" - говорили про
себя арестанты.
 Он вошел в кухню в сопровождении того гаденького полячка со скрипкой,
которого обыкновенно нанимали гулявшие для полноты своего увеселения, и
остановился посреди кухни, молча и внимательно оглядывая всех
присутствующих. Все молчали. Наконец, увидя тогда меня и моего товарища, он
злобно и насмешливо посмотрел на нас, самодовольно улыбнулся, что-то как
будто сообразил про себя и, сильно покачиваясь, подошел к нашему столу.
 - А позвольте спросить, - начал он (он говорил по-русски), - вы из
каких доходов изволите здесь чаи распивать?
 Я молча переглянулся с моим товарищем, понимая, что всего лучше молчать
и не отвечать ему. С первого противоречия он пришел бы в ярость.
 - Стало быть, у вас деньги есть? - продолжал он допрашивать. - Стало
быть, у вас денег куча, а? А разве вы затем в каторгу пришли, чтоб чаи
распивать? Вы чаи распивать пришли? Да говорите же, чтоб вас!..
 Но видя, что мы решились молчать и не замечать его, он побагровел и
задрожал от бешенства. Подле него, в углу, стояла большая сельница (лоток),
в которую складывался весь нарезанный хлеб, приготовляемый для обеда или
ужина арестантов. Она была так велика, что в ней помещалось хлеба для
половины острога; теперь же стояла пустая. Он схватил ее обеими руками и
взмахнул над нами. Еще немного, и он бы раздробил нам головы. Несмотря на то
что убийство или намерение убить грозило чрезвычайными неприятностями всему
острогу: начались бы розыски, обыски, усиление строгостей, а потому
арестанты всеми силами старались не доводить себя до подобных общих
крайностей, - несмотря на это, теперь все притихли и выжидали. Ни одного
слова в защиту нас! Ни одного крика на Газина! - до такой степени была
сильна в них ненависть к нам! Им, видимо, приятно было наше опасное
положение... Но дело кончилось благополучно; только что он хотел опустить
сельницу, кто-то крикнул из сеней:
 - Газин! Вино украли!..
 Он грохнул сельницу на пол и как сумасшедший бросился из кухни.
 - Ну, бог спас! - говорили меж собой арестанты. И долго потом они
говорили это.
 Я не мог узнать потом, было ли это известие о краже вина справедливое,
или кстати придуманное, нам во спасение.
 Вечером, уже в темноте, перед запором казарм, я ходил около паль, и
тяжелая грусть пала мне на душу, и никогда после я не испытывал такой грусти
во всю мою острожную жизнь. Тяжело переносить первый день заточения, где бы
то ни было: в остроге ли, в каземате ли, в каторге ли... Но, помню, более
всего занимала меня одна мысль, которая потом неотвязчиво преследовала меня
во все время моей жизни в остроге, - мысль отчасти неразрешимая,
неразрешимая для меня и теперь: это о неравенстве наказания за одни и те же
преступления. Правда, и преступление нельзя сравнять одно с другим, даже
приблизительно. Например: и тот и другой убили человека; взвешены все
обстоятельства обоих дел; и по тому и по другому делу выходит почти одно
наказание. А между тем, посмотрите, какая разница в преступлениях. Один,
например, зарезал человека так, за ничто, за луковицу: вышел на дорогу,
зарезал мужика проезжего, а у него-то и всего одна луковица. "Что ж, батька!
Ты меня посылал на добычу: вон я мужика зарезал и всего-то луковицу нашел".
- "Дурак! Луковица - ан копейка! Сто душ - сто луковиц, вот те и рубль!"
(острожная легенда). А другой убил, защищая от сладострастного тирана честь
невесты, сестры, дочери. Один убил по бродяжничеству, осаждаемый целым
полком сыщиков, защищая свою свободу, жизнь, нередко умирая от голодной
смерти; а другой режет маленьких детей из удовольствия резать, чувствовать
на своих руках их теплую кровь, насладиться их страхом, их последним
голубиным трепетом под самым ножом. И что же? И тот и другой поступают в ту
же каторгу. Правда, есть вариация в сроках присуждаемых наказаний. Но
вариаций этих сравнительно немного; а вариаций в одном и том же роде
преступлений - бесчисленное множество. Что характер, то вариация. Но
положим, что примирить, сгладить эту разницу невозможно, что это своего рода
неразрешимая задача - квадратура круга, положим так! Но если б даже это
неравенство и не существовало, - посмотрите на другую разницу, на разницу в
самых последних наказаниях... Вот человек, который в каторге чахнет, тает
как свечка; и вот другой, который до поступления в каторгу и не знал даже,
что есть на свете такая развеселая жизнь, такой приятный клуб разудалых
товарищей. Да, приходят в острог и такие. Вот, например, человек
образованный, с развитой совестью, с сознанием, сердцем. Одна боль
собственного его сердца, прежде всяких наказаний, убьет его своими муками.
Он сам себя осудит за свое преступление беспощаднее, безжалостнее самого
грозного закона. А вот рядом с ним другой, который даже и не подумает ни
разу о совершенном им убийстве, во всю каторгу. Он даже считает себя правым.
А бывают и такие, которые нарочно делают преступления, чтоб только попасть в
каторгу и тем избавиться от несравненно более каторжной жизни на воле. Там
он жил в последней степени унижения, никогда не наедался досыта и работал на
своего антрепренера с утра до ночи; а в каторге работа легче, чем дома,
хлеба вдоволь, и такого, какого он еще и не видывал; по праздникам говядина,
есть подаяние, есть возможность заработать копейку. А общество? Народ
продувной, ловкий, всезнающий; и вот он смотрит на своих товарищей с
почтительным изумлением; он еще не видал таких; он считает их самым высшим
обществом, которое только может быть в свете. Неужели наказание для этих
двух одинаково чувствительно? Но, впрочем, что заниматься неразрешимыми
вопросами! Бьет барабан, пора по казармам.