Началась последняя поверка. После этой поверки запирались казармы,
каждая особым замком, и арестанты оставлялись запертыми вплоть до рассвета.
Поверка производилась унтер-офицером с двумя солдатами. Для этого
арестантов выстраивали иногда на дворе, и приходил караульный офицер. Но
чаще вся эта церемония происходила домашним образом: поверяли по казармам.
Так было и теперь. Поверяющие часто ошибались, обсчитывались, уходили и
возвращались снова. Наконец бедные караульные досчитались до желанной цифры
и заперли казарму. В ней помещалось человек до тридцати арестантов, сбитых
довольно тесно на нарах. Спать было еще рано. Каждый, очевидно, должен был
чем-нибудь заняться.
Из начальства в казарме оставался только один инвалид, о котором я уже
упоминал прежде. В каждой казарме тоже был старший из арестантов,
назначаемый самим плац-майором, разумеется, за хорошее поведение. Очень
часто случалось, что и старшие в свою очередь попадались в серьезных
шалостях; тогда их секли, немедленно разжаловали в младшие и замещали
другими. В нашей казарме старшим оказался Аким Акимыч, который, к удивлению
моему, нередко покрикивал на арестантов. Арестанты отвечали ему обыкновенно
насмешками. Инвалид был умнее его и ни во что не вмешивался, а если и
случалось ему шевелить когда языком, то не более как из приличия, для
очистки совести. Он молча сидел на своей койке и тачал сапоги. Арестанты не
обращали на него почти никакого внимания.
В этот первый день моей острожной жизни я сделал одно наблюдение и
впоследствии убедился, что оно верно. Именно: что все не арестанты, кто бы
они ни были, начиная с непосредственно имеющих связь с арестантами, как-то:
конвойных, караульных солдат, до всех вообще, имевших хоть какое-нибудь дело
с каторжным бытом, - как-то преувеличенно смотрят на арестантов. Точно они
каждую минуту в беспокойстве, что арестант нет-нет да и бросится на
кого-нибудь из них с ножом. Но что всего замечательнее - сами арестанты
сознавали, что их боятся, и это, видимо, придавало им что-то вроде куражу. А
между тем самый лучший начальник для арестантов бывает именно тот, который
их не боится. Да и вообще, несмотря на кураж, самим арестантам гораздо
приятнее, когда к ним имеют доверие. Этим их можно даже привлечь к себе.
Случалось в мое острожное время, хотя и чрезвычайно редко, что кто-нибудь из
начальства заходил в острог без конвоя. Надо было видеть, как это поражало
арестантов, и поражало с хорошей стороны. Такой бесстрашный посетитель
всегда возбуждал к себе уважение, и если б даже действительно могло
случиться что-нибудь дурное, то при нем бы оно не случилось. Внушаемый
арестантами страх повсеместен, где только есть арестанты, и, право, не знаю,
отчего он собственно происходит. Некоторое основание он, конечно, имеет,
начиная с самого наружного вида арестанта, признанного разбойника; кроме
того, всякий, подходящий к каторге, чувствует, что вся эта куча людей
собралась здесь не своею охотою и что, несмотря ни на какие меры, живого
человека нельзя сделать трупом: он останется с чувствами, с жаждой мщения и
жизни, с страстями и с потребностями удовлетворить их. Несмотря на то, я
положительно уверен, что бояться арестантов все-таки нечего. Не так легко и
не так скоро бросается человек с ножом на другого человека. Одним словом,
если и возможна опасность, если она и бывает когда, то, по редкости подобных
несчастных случаев, можно прямо заключить, что она ничтожна. Разумеется, я
говорю теперь только об арестантах решоных, из которых даже многие рады, что
добрались наконец до острога (до того хороша бывает иногда жизнь новая!), а
следовательно, расположены жить спокойно и мирно; да, кроме того, и
действительно беспокойным из своих сами не дадут много куражиться. Каждый
каторжный, как бы он смел и дерзок ни был, боится всего в каторге.
Подсудимый же арестант - другое дело. Этот действительно способен броситься
на постороннего человека так, ни за что, единственно потому, например, что
ему завтра должно выходить к наказанию; а если затеется новое дело, то,
стало быть, отдаляется и наказание. Тут есть причина, цель нападения: это -
"переменить свою участь" во что бы то ни стало и как можно скорее. Я даже
знаю один странный психологической случай в этом роде.
У нас в остроге, в военном разряде, был один арестант, из солдатиков,
не лишенный прав состояния, присланный года на два в острог по суду,
страшный фанфарон и замечательный трус. Вообще фанфаронство и трусость
встречаются в русском солдате чрезвычайно редко. Наш солдат смотрит всегда
таким занятым, что если б и хотел, то ему бы некогда было фанфаронить. Но
если уж он фанфарон, то почти всегда бездельник и трус. Дутов (фамилия
арестанта) отбыл наконец свой коротенький срок и вышел опять в линейный
батальон. Но так как все ему подобные, посылаемые в острог для исправления,
окончательно в нем балуются, то обыкновенно и случается так, что они, побыв
на воле не более двух-трех недель, поступают снова под суд и являются в
острог обратно, только уж не на два или на три года, а во "всегдашний"
разряд, на пятнадцать или на двадцать лет. Так и случилось. Недели через три
по выходе из острога, Дутов украл из-под замка; сверх того, нагрубил и
набуянил. Был отдан под суд и приговорен к строгому наказанию. Испугавшись
предстоящего наказания донельзя, до последней степени, как самый жалкий
трус, он накануне того дня, когда его должны были прогнать сквозь строй,
бросился с ножом на вошедшего в арестантскую комнату караульного офицера.
Разумеется, он очень хорошо понимал, что таким поступком он чрезвычайно
усилит приговор и срок каторжной работы. Но расчет был именно в том, чтоб
хоть на несколько дней, хоть на несколько часов отдалить страшную минуту
наказания! Он до того был трус, что, бросившись с ножом, он даже не ранил
офицера, а сделал все для проформы, для того только, чтоб оказалось новое
преступление, за которое бы его опять стали судить.