Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (23)

 Вот, например, тут был один человек, которого только через много-много
лет я узнал вполне, а между тем он был со мной и постоянно около меня почти
во все время моей каторги. Это был арестант Сушилов. Как только заговорил я
теперь о каторжниках, которые были не хуже других, то тотчас же невольно
вспомнил о нем. Он мне прислуживал. У меня тоже был и другой прислужник.
Аким Акимыч еще с самого начала, с первых дней, рекомендовал мне одного из
арестантов - Осипа, говоря, что за тридцать копеек в месяц он будет мне
стряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж так противно казенное и если
я имею средства завести свое. Осип был один из четырех поваров, назначаемых
арестантами по выбору в наши две кухни, хотя, впрочем, оставлялось вполне и
на их волю принять или не принять такой выбор; а приняв, можно было хоть
завтра же опять отказаться. Повара уж так и не ходили на работу, и вся
должность их состояла в печении хлеба и варке щей. Звали их у нас не
поварами, а стряпками (в женском роде), впрочем, не из презрения к ним, тем
более что на кухню выбирался народ толковый и по возможности честный, а так,
из милой шутки, чем наши повара нисколько не обижались. Осипа почти всегда
выбирали, и почти несколько лет сряду он постоянно был стряпкой и
отказывался иногда только на время, когда его уж очень забирала тоска, а
вместе с тем и охота проносить вино. Он был редкой честности и кротости
человек, хотя и пришел за контрабанду. Это был тот самый контрабандист,
высокий, здоровый малый, о котором уже я упоминал; трус до всего, особенно
до розог, смирный, безответный, ласковый со всеми, ни с кем никогда не
поссорившийся, но который не мог не проносить вина, несмотря на всю свою
трусость, по страсти к контрабанде. Он вместе с другими поварами торговал
тоже вином, хотя, конечно, не в таком размере, как, например, Газин, потому
что не имел смелости на многое рискнуть. С этим Осипом я всегда жил очень
ладно. Что же касается до средств иметь свое кушанье, то их надо было
слишком немного. Я не ошибусь, если скажу, что в месяц у меня выходило на
мое прокормление всего рубль серебром, разумеется, кроме хлеба, который был
казенный, и иногда щей, если уж я был очень голоден, несмотря на мое к ним
отвращение, которое, впрочем, почти совсем прошло впоследствии. Обыкновенно
я покупал кусок говядины, по фунту на день. А зимой говядина у нас стоила
грош. За говядиной ходил на базар кто-нибудь из инвалидов, которых у нас
было по одному в каждой казарме, для надсмотра за порядком, и которые сами,
добровольно, взяли себе в обязанность ежедневно ходить на базар за покупками
для арестантов и не брали за это почти никакой платы, так разве пустяки
какие-нибудь. Делали они это для собственного спокойствия, иначе им
невозможно бы было в остроге ужиться. Таким образом, они проносили табак,
кирпичный чай, говядину, калачи и проч. и проч., кроме только разве одного
вина. Об вине их не просили, хотя иногда и потчевали. Осип стряпал мне
несколько лет сряду все один и тот же кусок зажаренной говядины. Уж как он
был зажарен - это другой вопрос, да не в том было и дело. Замечательно, что
с Осипом я в несколько лет почти не сказал двух слов. Много раз начинал
разговаривать с ним, но он как-то был неспособен поддерживать разговор:
улыбнется, бывало, или ответит да или нет, да и только. Даже странно было
смотреть на этого Геркулеса семи лет от роду.
 Но, кроме Осипа, из людей, мне помогавших, был и Сушилов. Я не призывал
его и не искал его. Он как-то сам нашел меня и прикомандировался ко мне;
даже не помню, когда и как это сделалось. Он стал на меня стирать. За
казармами для этого нарочно была устроена большая помойная яма. Над этой-то
ямой, в казенных корытах, и мылось арестантское белье. Кроме того, Сушилов
сам изобретал тысячи различных обязанностей, чтоб мне угодить: наставлял мой
чайник, бегал по разным поручениям, отыскивал что-нибудь для меня, носил мою
куртку в починку, смазывал мне сапоги раза четыре в месяц; все это делал
усердно, суетливо, как будто бог знает какие на нем лежали обязанности, -
одним словом, совершенно связал свою судьбу с моею и взял все мои дела на
себя. Он никогда не говорил, например: "У вас столько рубах, у вас куртка
разорвана" и проч., а всегда: "У нас теперь столько-то рубах, у нас куртка
разорвана". Он так и смотрел мне в глаза и, кажется, принял это за главное
назначение всей своей жизни. Ремесла, или, как говорят арестанты, рукомесла,
у него не было никакого, и, кажется, только от меня он и добывал копейку. Я
платил ему сколько мог, то есть грошами, и он всегда безответно оставался
доволен. Он не мог не служить кому-нибудь и, казалось, выбрал меня особенно
потому, что я был обходительнее других и честнее на расплату. Был он из тех,
которые никогда не могли разбогатеть и поправиться и которые у нас брались
сторожить майданы, простаивая по целям ночам в сенях на морозе,
прислушиваясь к каждому звуку на дворе на случай плац-майора, и брали за это
по пяти копеек серебром чуть не за всю ночь, а в случае просмотра теряли все
и отвечали спиной. Я уж об них говорил. Характеристика этих людей -
уничтожать свою личность всегда, везде и чуть не перед всеми, а в общих
делах разыгрывать даже не второстепенную, а третьестепенную роль. Все это у
них уж так по природе. Сушилов был очень жалкий малый, вполне безответный и
приниженный, даже забитый, хотя его никто у нас не бил, а так уж, от природы
забитый. Мне его всегда было отчего-то жаль. Я даже и взглянуть на него не
мог без этого чувства; а почему жаль - я бы сам не мог ответить.
Разговаривать с ним я тоже не мог; он тоже разговаривать не умел, и видно,
что ему это было в большой труд, и он только тогда оживлялся, когда, чтоб
кончить разговор, дашь ему что-нибудь сделать, попросишь его сходить,
сбегать куда-нибудь. Я даже, наконец, уверился, что доставляю ему этим
удовольствие. Он был не высок и не мал ростом, не хорош и не дурен, не глуп
и не умен, не молод и не стар, немножко рябоват, отчасти белокур. Слишком
определительного об нем никогда ничего нельзя было сказать. Одно только: он,
как мне кажется и сколько я мог догадаться, принадлежал к тому же
товариществу, как и Сироткин, и принадлежал единственно по своей забитости и
безответности. Над ним иногда посмеивались арестанты, главное, за то, что он
сменялся дорогою, идя в Сибирь, и сменился за красную рубашку и за рубль
серебром. Вот за эту-то ничтожную цену, за которую он себя продал, над
смеялись арестанты. Смениться - значит перемениться с кем-нибудь именем, а
следовательно, и участью. Как ни чуден кажется этот факт, а он справедлив, и
в мое время он еще существовал между препровождающимися в Сибирь арестантами
в полной силе, освященный преданиями и определенный известными формами.
Сначала я никак не мог этому поверить, хотя и пришлось наконец поверить
очевидности.