Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (25)

 Это был самый отвратительный пример, до чего может опуститься и
исподлиться человек и до какой степени может убить в себе всякое
нравственное чувство, без труда и без раскаяния. А-в был молодой человек, из
дворян, о котором уже я отчасти упоминал, говоря, что он переносил нашему
плац-майору все, что делается в остроге, и был дружен с денщиком Федькой.
Вот краткая его история: не докончив нигде курса и рассорившись в Москве с
родными, испугавшимися развратного его поведения, он прибыл в Петербург и,
чтоб добыть денег, решился на один подлый донос, то есть решился продать
кровь десяти человек для немедленного удовлетворения своей неутолимой жажды
к самым грубым и развратным наслаждениям, до которых он, соблазненный
Петербургом, его кондитерскими и Мещанскими, сделался падок до такой
степени, что, будучи человеком неглупым, рискнул на безумное и бессмысленное
дело. Его скоро обличили; в донос свой он впутал невинных людей, других
обманул, и за это его сослали в Сибирь, в наш острог, на десять лет. Он еще
был очень молод, жизнь для него только что начиналась. Казалось бы, такая
страшная перемена в его судьбе должна была поразить, вызвать его природу на
какой-нибудь отпор, на какой-нибудь перелом. Но он без малейшего смущения
принял новую судьбу свою, без малейшего даже отвращения, не возмутился перед
ней нравственно, не испугался в ней ничего, кроме разве необходимости
работать и расстаться с кондитерскими и с тремя Мещанскими. Ему даже
показалось, что звание каторжного только еще развязало ему руки на еще
большие подлости и пакости. "Каторжник, так уж каторжник и есть; коли
каторжник, стало быть, уж можно подличать, и не стыдно". Буквально, это было
его мнение. Я вспоминаю об этом гадком существе как об феномене. Я несколько
лет прожил среди убийц, развратников и отъявленных злодеев, но положительно
говорю, никогда еще в жизни я не встречал такого полного нравственного
падения, такого решительного разврата и такой наглой низости, как в А-ве. У
нас был отцеубийца, из дворян; я уже упоминал о нем; но я убедился по многим
чертам и фактам, что даже и тот был несравненно благороднее и человечнее
А-ва. На мои глаза, во все время моей острожной жизни, А-в стал и был
каким-то куском мяса, с зубами и с желудком и с неутолимой жаждой
наигрубейших, самых зверских телесных наслаждений, а за удовлетворение
самого малейшего и прихотливейшего из этих наслаждений он способен был
хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на все, лишь бы спрятаны
были концы в воду. Я ничего не преувеличиваю; я узнал хорошо А-ва. Это был
пример, до чего могла дойти одна телесная сторона человека, не сдержанная
внутренно никакой нормой, никакой законностью. И как отвратительно мне было
смотреть на его вечную насмешливую улыбку. Это было чудовище, нравственный
Квазимодо. Прибавьте к тому, что он был хитер и умен, красив собой,
несколько даже образован, имел способности. Нет, лучше пожар, лучше мор, чем
такой человек в обществе! Я сказал уже, что в остроге все так исподлилось,
что шпионство и доносы процветали и арестанты нисколько не сердились за это.
Напротив, с А-м все они были очень дружны и обращались с ним несравненно
дружелюбнее, чем с нами. Милости же к нему нашего пьяного майора придавали
ему в их глазах значение и вес. Между прочим, он уверял майора, что он может
снимать портреты (арестантов он уверял, что был гвардии поручиком), и тот
потребовал, чтоб его высылали на работу к нему на дом, для того, разумеется,
чтоб рисовать майорский портрет. Тут-то он и сошелся с денщиком Федькой,
имевшим чрезвычайное влияние на своего барина, а следственно, на всех и на
все в остроге. А-в шпионил на нас по требованию майора же, а тот, хмельной,
когда бил его по щекам, то его же ругал шпионом и доносчиком. Случалось, и
очень часто, что сейчас же после побоев майор садился на стул и приказывал
А-ву продолжать портрет. Наш майор, кажется, действительно верил, что А-в
был замечательный художник, чуть не Брюллов, о котором и он слышал, но
все-таки считал себя вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь
ты хоть и тот же художник, но каторжный, и хоть будь ты раз-Брюллов, а я
все-таки твой начальник, а стало быть, что захочу, то с тобою и сделаю.
Между прочим, он заставлял А-ва снимать ему сапоги и выносить из спальни
разные вазы, и все-таки долго не мог отказаться от мысли, что А-в великий
художник. Портрет тянулся бесконечно, почти год. Наконец, майор догадался,
что его надувают, и, убедившись вполне, что портрет не оканчивается, а,
напротив, с каждым днем все более и более становится на него непохожим,
рассердился, исколотил художника и сослал его за наказание в острог, на
черную работу. А-в, видимо, жалел об этом, и тяжело ему было отказаться от
праздных дней, от подачек с майорского стола, от друга Федьки и от всех
наслаждений, которые они вдвоем изобретали себе у майора на кухне. По
крайней мере майор с удалением А-ва перестал преследовать М., арестанта, на
которого А-в беспрерывно ему наговаривал, и вот за что: М. во время прибытия
А-ва в острог был один. Он очень тосковал; не имел ничего общего с прочими
арестантами, глядел на них с ужасом и омерзением, не замечал и проглядел в
них все, что могло бы подействовать на него примирительно, и не сходился с
ними. Те платили ему тою же ненавистью. Вообще положение людей, подобных М.,
в остроге ужасно. Причина, по которой А-в попал в острог, была М.
неизвестна. Напротив, А-в, догадавшись, с кем имеет дело, тотчас же уверил
его, что он сослан совершенно за противоположное доносу, почти за то же, за
что сослан был и М. М. страшно обрадовался товарищу, другу. Он ходил за ним,
утешал его в первые дни каторги, предполагая, что он должен был очень
страдать, отдал ему последние свои деньги, кормил его, поделился с ним
необходимейшими вещами. Но А-в тотчас же возненавидел его именно за то, что
тот был благороден, за то, что с таким ужасом смотрел на всякую низость, за
то именно, что был совершенно не похож на него, и все, что М., в прежних
разговорах, передал ему об остроге и о майоре, все это А-в поспешил при
первом случае донести майору. Майор страшно возненавидел за это и угнетал
М., и если б не влияние коменданта, он довел бы его до беды. А-в же не
только не смущался, когда потом М. узнал про его низость, но даже любил
встречаться с ним и с насмешкой смотреть на него. Это, видимо, доставляло
ему наслаждение. Мне несколько раз указывал на это сам М. Эта подлая тварь
потом бежала с одним арестантом и с конвойным, но об этом побеге я скажу
после. Он очень сначала и ко мне подлизывался, думал, что я не слыхал о его
истории. Повторяю, он отравил мне первые дни моей каторги еще большей
тоской. Я ужаснулся той страшной подлости и низости, в которую меня
ввергнули, среди которой я очутился. Я подумал, что здесь и все так же подло
и низко. Но я ошибался: я судил обо всех по А-ву.