Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (35)

 Но, видно, он еще не набрел
на эту мысль и не пожелал этого вполне. Большого рассуждения, особенного
здравого смысла я никогда в нем не замечал. Эти люди так и родятся об одной
идее, всю жизнь бессознательно двигающей их туда и сюда; так они и мечутся
всю жизнь, пока не найдут себе дела вполне по желанию; тут уж им и голова
нипочем. Удивлялся я иногда, как это такой человек, который зарезал своего
начальника за побои, так беспрекословно ложится у нас под розги. Его иногда
и секли, когда он попадался с вином. Как и все каторжные без ремесла, он
иногда пускался проносить вино. Но он и под розги ложился как будто с
собственного согласия, то есть как будто сознавал, что за дело; в противном
случае ни за что бы не лег, хоть убей. Дивился я на него тоже, когда он,
несмотря на видимую ко мне привязанность, обкрадывал меня. Находило на него
это как-то полосами. Это он украл у меня Библию, которую я ему дал только
донести из одного места в другое. Дорога была в несколько шагов, но он успел
найти по дороге покупщика, продал ее и тотчас же пропил деньги. Верно, уж
очень ему пить захотелось, а уж что очень захотелось, то должно быть
исполнено. Вот такой-то режет человека за четвертак, чтоб за этот четвертак
выпить косушку, хотя в другое время пропустить мимо с сотнею тысяч. Вечером
он мне сам и объявил о покраже, только без всякого смущения и раскаянья,
совершенно равнодушно, как о самом обыкновенном приключении. Я было пробовал
хорошенько его побранить; да и жалко мне было мою Библию. Он слушал, не
раздражаясь, даже очень смирно; соглашался, что Библия очень полезная книга,
искренно жалел, что ее у меня теперь нет, но вовсе не сожалел о том, что
украл ее; он глядел с такою самоуверенностью, что я тотчас же и перестал
браниться. Брань же мою он сносил, вероятно рассудив, что ведь нельзя же без
этого, чтоб не изругать его за такой поступок, так уж пусть, дескать, душу
отведет, потешится, поругает; но что в сущности все это вздор, такой вздор,
что серьезному человеку и говорить-то было бы совестно. Мне кажется, он
вообще считал меня каким-то ребенком, чуть не младенцем, не понимающим самых
простых вещей на свете. Если, например, я сам с ним об чем-нибудь
заговаривал, кроме наук и книжек, то он, правда, мне отвечал, но как будто
только из учтивости, ограничиваясь самыми короткими ответами. Часто я
задавал себе вопрос: что ему в этих книжных знаниях, о которых он меня
обыкновенно расспрашивает? Случалось, что во время этих разговоров я нет-нет
да и посмотрю на него сбоку: уж не смеется ли он надо мной? Но нет;
обыкновенно он слушал серьезно, внимательно, хотя, впрочем, не очень, и это
последнее обстоятельство мне иногда досаждало. Вопросы задавал он точно,
определительно, но как-то не очень дивился полученным от меня сведениям и
принимал их даже рассеянно... Казалось мне еще, что про меня он решил, не
ломая долго головы, что со мною нельзя говорить, как с другими людьми, что,
кроме разговора о книжках, я ни о чем не пойму и даже не способен понять,
так что и беспокоить меня нечего.
 Я уверен, что он даже любил меня, и это меня очень поражало. Считал ли
он меня недоросшим, неполным человеком, чувствовал ли ко мне то особого рода
сострадание, которое инстинктивно ощущает всякое сильное существо к другому
слабейшему, признав меня за такое... не знаю. И хоть все это не мешало ему
меня обворовывать, но, я уверен, и обворовывая, он жалел меня. "Эх, дескать!
- думал он, может быть, запуская руку в мое добро, - что ж это за человек,
который и за добро-то свое постоять не может!" Но за это-то он, кажется, и
любил меня. Он мне сам сказал один раз, как-то нечаянно, что я уже "слишком
доброй души человек" и "уж так вы просты, так просты, что даже жалость
берет. Только вы, Александр Петрович, не примите в обиду, - прибавил он
через минуту, - я ведь так от души сказал".
 С такими людьми случается иногда в жизни, что они вдруг резко и крупно
проявляются и обозначаются в минуты какого-нибудь крутого, поголовного
действия или переворота и таким образом разом попадают на свою полную
деятельность. Они не люди слова и не могут быть зачинщиками и главными
предводителями дела; но они главные исполнители его и первые начинают.
Начинают просто, без особых возгласов, но зато первые перескакивают через
главное препятствие, не задумавшись, без страха, идя прямо на все ножи, - и
все бросаются за ними и идут слепо, идут до самой последней стены, где
обыкновенно и кладут свои головы. Я не верю, чтоб Петров хорошо кончил; он в
какую-нибудь одну минуту все разом кончит, и если не пропал еще до сих пор,
значит, случай его не пришел. Кто знает, впрочем? Может, и доживет до седых
волос и преспокойно умрет от старости, без цели слоняясь туда и сюда. Но,
мне кажется, М. был прав, говоря, что это был самый решительный человек из
всей каторги.

VIII 
 РЕШИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ. ЛУЧКА

 Насчет решительных трудно сказать; в каторге, как и везде, их было
довольно мало. С виду, пожалуй, и страшный человек; сообразишь, бывало, что
про него рассказывают, и даже сторонишься от него. Какое-то безотчетное
чувство заставляло меня даже обходить этих людей сначала. Потом я во многом
изменился в моем взгляде даже на самых страшных убийц. Иной и не убил, да
страшнее другого, который по шести убийствам пришел. Об иных же
преступлениях трудно было составить даже самое первоначальное понятие: до
того в совершении их было много странного. Я именно потому говорю, что у нас
в простонародье иные убийства происходят от самых удивительных причин.
Существует, например, и даже очень часто, такой тип убийцы: живет этот
человек тихо и смирно. Доля горькая - терпит. Положим, он мужик, дворовый
человек, мещанин, солдат. Вдруг что-нибудь у него сорвалось; он не выдержал
и пырнул ножом своего врага и притеснителя. Тут-то и начинается странность:
на время человек вдруг выскакивает из мерки. Первого он зарезал
притеснителя, врага; это хоть и преступно, но понятно; тут повод был; но
потом уж он режет и не врагов, режет первого встречного и поперечного, режет
для потехи, за грубое слово, за взгляд, для четки, или просто: "Прочь с
дороги, не попадайся, я иду!" Точно опьянеет человек, точно в горячечном
бреду. Точно, перескочив раз через заветную для него черту, он уже начинает
любоваться на то, что нет для него больше ничего святого; точно подмывает
его перескочить разом через всякую законность и власть и насладиться самой
разнузданной и беспредельной свободой, насладиться этим замиранием сердца от
ужаса, которого невозможно, чтоб он сам к себе не чувствовал. Знает он к
тому же, что ждет его страшная казнь. Все это может быть похоже на то
ощущение, когда человек с высокой башни тянется в глубину, которая под
ногами, так что уж сам наконец рад бы броситься вниз головою: поскорей, да
дело с концом! И случается это все даже с самыми смирными и неприметными
дотоле людьми. Иные из них в этом чаду даже рисуются собой. Чем забитее был
он прежде, тем сильнее подмывает его теперь пощеголять, задать страху. Он
наслаждается этим страхом, любит самое отвращение, которое возбуждает в
других. Он напускает на себя какую-то отчаянность, и такой "отчаянный"
иногда сам уж поскорее ждет наказания, ждет, чтоб порешили его, потому что
самому становится наконец тяжело носить на себе эту напускную отчаянность.
Любопытно, что большею частью все это настроение, весь этот напуск,
продолжается ровно вплоть до эшафота, а потом как отрезало: точно и в самом
деле этот срок какой-то форменный, как будто назначенный заранее
определенными для того правилами. Тут человек вдруг смиряется,
стушевывается, в тряпку какую-то обращается. На эшафоте нюнит - просит у
народа прощения. Приходит в острог, и смотришь: такой слюнявый, такой
сопливый, забитый даже, так что даже удивляешься на него: "Да неужели это
тот самый, который зарезал пять-шесть человек?"