Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (38)

 И он разложил перед ним принесенные лохмотья.
 Исай Фомич, который при входе в острог сробел до того, что даже глаза
не смел поднять на эту толпу насмешливых, изуродованных и страшных лиц,
плотно обступивших его кругом, и от робости еще не успел сказать слова,
увидев заклад, вдруг встрепенулся и бойко начал перебирать пальцами
лохмотья. Даже прикинул на свет. Все ждали, что он скажет.
 - Что ж, рубля-то серебром небось не дашь? А ведь стоило бы! -
продолжал закладчик, подмигивая Исаю Фомичу.
 - Рубля серебром нельзя, а семь копеек можно.
 И вот первые слова, произнесенные Исаем Фомичем в остроге. Все так и
покатились со смеху.
 - Семь! Ну давай хоть семь; твое счастье! Смотри ж, береги заклад;
головой мне за него отвечаешь.
 - Проценту три копейки, будет десять копеек, - отрывисто и дрожащим
голосом продолжал жидок, опуская руку в карман за деньгами и боязливо
поглядывая на арестантов. Он и трусил-то ужасно, и дело-то ему хотелось
обделать.
 - В год, что ли, три копейки проценту?
 - Нет, не в год, а в месяц.
 - Тугонек же ты, жид. А как тебя величать?
 - Исай Фомиць.
 - Ну, Исай Фомич, далеко ты у нас пойдешь! Прощай.
 Исай Фомич еще раз осмотрел заклад, сложил и бережно сунул его в свой
мешок при продолжавшемся хохоте арестантов.
 Его действительно все как будто даже любили и никто не обижал, хотя
почти все были ему должны. Сам он был незлобив, как курица, и, видя всеобщее
расположение к себе, даже куражился, но с таким простодушным комизмом, что
ему тотчас же это прощалось. Лучка, знавший на своем веку много жидков,
часто дразнил его, и вовсе не из злобы, а так, для забавы, точно так же, как
забавляются с собачкой, попугаем, учеными зверьками и проч. Исай Фомич очень
хорошо это знал, нисколько не обижался и преловко отшучивался.
 - Эй, жид, приколочу!
 - Ты меня один раз ударишь, а я тебя десять, - молодцевато отвечает
Исай Фомич.
 - Парх проклятый!
 - Нехай буде парх.
 - Жид пархатый!
 - Нехай буде такочки. Хоть пархатый, да богатый; гроши ма.
 - Христа продал.
 - Нехай буде такочки.
 - Славно, Исай Фомич, молодец! Не троньте его, он у нас один! - кричат
с хохотом арестанты.
 - Эй, жид, хватишь кнута, в Сибирь пойдешь.
 - Да я и так в Сибири.
 - Еще дальше ушлют.
 - А что там пан бог есть?
 - Да есть-то есть.
 - Ну нехай; был бы пан бог да гр`оши, так везде хорошо будет.
 - Молодец, Исай Фомич, видно, что молодец! - кричат кругом, а Исай
Фомич хоть и видит, что над ним же смеются, но бодрится; всеобщие похвалы
приносят ему видимое удовольствие, и он на всю казарму начинает тоненьким
дискантиком петь: "Ля-ля-ля-ля-ля!" - какой-то нелепый и смешной мотив,
единственную песню, без слов, которую он пел в продолжение всей каторги.
Потом, познакомившись ближе со мной, он уверял меня под клятвою, что это та
самая песня и именно тот самый мотив, который пели все шестьсот тысяч
евреев, от мала до велика, переходя через Чермное море, и что каждому еврею
заповедано петь этот мотив в минуту торжества и победы над врагами.
 Накануне каждой субботы, в пятницу вечером, в нашу казарму нарочно
ходили из других казарм посмотреть, как Исай Фомич будет справлять свой
шабаш. Исай Фомич был до того невинно хвастлив и тщеславен, что это общее
любопытство доставляло ему тоже удовольствие. Он с педантскою и выделанною
важностью накрывал в уголку свой крошечный столик, развертывал книгу,
зажигал две свечки и, бормоча какие-то сокровенные слова, начинал облачаться
в свою ризу (рижу, как он выговаривал). Это была пестрая накидка из
шерстяной материи, которую он тщательно хранил в своем сундуке. На обе руки
он навязывал наручники, а на голове, на самом лбу, прикреплял перевязкой
какой-то деревянный ящичек, так что казалось, изо лба Исая Фомича выходит
какой-то смешной рог. Затем начиналась молитва. Читал он ее нараспев,
кричал, оплевывался, оборачивался кругом, делал дикие и смешные жесты.
Конечно, все это было предписано обрядами молитвы, и в этом ничего не было
смешного и странного, но смешно было то, что Исай Фомич как бы нарочно
рисовался перед нами и щеголял своими обрядами. То вдруг закроет руками
голову и начинает читать навзрыд. Рыданья усиливаются, и он в изнеможении и
чуть не в с воем склоняет на книгу свою голову, увенчанную ковчегом; но
вдруг, среди самых сильных рыданий, он начинает хохотать и причитывать
нараспев каким-то умиленно торжественным, каким-то расслабленным от избытка
счастья голосом. "Ишь его разбирает! " - говорят, бывало, арестанты. Я
спрашивал однажды Исая Фомича: что значат эти рыдания и потом вдруг эти
торжественные переходы к счастью и блаженству? Исай Фомич ужасно любил эти
расспросы от меня. Он немедленно объяснил мне, что плач и рыдания означают
мысль о потере Иерусалима и что закон предписывает при этой мысли как можно
сильнее рыдать и бить себя в грудь. Но что в минуту самых сильных рыданий
он, Исай Фомич, должен вдруг, как бы невзначай, вспомнить (это вдруг тоже
предписано законом), что есть пророчество о возвращении евреев в Иерусалим.
Тут он должен немедленно разразиться радостью, песнями, хохотом и
проговаривать молитвы так, чтобы самым голосом выразить как можно более
счастья, а лицом как можно больше торжественности и благородства. Этот
переход вдруг и непременная обязанность этого перехода чрезвычайно нравились
Исаю Фомичу: он видел в этом какой-то особенный, прехитрый кунштик и с
хвастливым видом передавал мне это замысловатое правило закона. Раз, во
время самого разгара молитвы, в комнату вошел плац-майор в сопровождении
караульного офицера и конвойных. Все арестанты вытянулись в струнку у своих
нар, один только Исай Фомич еще более начал кричать и кривляться. Он знал,
что молитва дозволена, прерывать ее нельзя было, и, крича перед майором, не
рисковал, разумеется, ничем. Но ему чрезвычайно приятно было поломаться
перед майором и порисоваться перед нами. Майор подошел к нему на один шаг
расстояния: Исай Фомич оборотился задом к своему столику и прямо в лицо
майору начал читать нараспев свое торжественное пророчество, размахивая
руками. Так как ему предписывалось и в эту минуту выражать в своем лице
чрезвычайно много счастья и благородства, то он и сделал это немедленно,
как-то особенно сощурив глаза, смеясь и кивая на майора головой. Майор
удивился; но наконец фыркнул от смеха, назвал его тут же в глаза дураком и
пошел прочь, а Исай Фомич еще более усилил свои крики. Через час, когда уж
он ужинал, я спросил его: а что если б плац-майор, по глупости своей, на вас
рассердился?