Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (40)

 Я было хотел и ему купить место подле меня; но он уселся у моих ног и
объявил, что ему очень ловко. Баклушин между тем покупал нам воду и подносил
ее по мере надобности. Петров объявил, что вымоет меня с ног до головы, так
что "будете совсем чистенькие", и усиленно звал меня париться. Париться я не
рискнул. Петров вытер меня всего мылом. "А теперь я вам ножки вымою", -
прибавил он в заключение. Я было хотел отвечать, что могу вымыть и сам, но
уж не противоречил ему и совершено отдался в его волю. В уменьшительном
"ножки" решительно не звучало ни одной нотки рабской; просто-запросто Петров
не мог назвать моих ног ногами, вероятно, потому, что у других, у настоящих
людей, - ноги, а у меня еще только ножки.
 Вымыв меня, он с такими же церемониями, то есть с поддержками и с
предостережениями на каждом шагу, точно я был фарфоровый, доставил меня в
предбанник и помог надеть белье и, уже когда совершенно кончил со мной,
бросился назад в баню, париться.
 Когда мы пришли домой, я предложил ему стакан чаю. От чаю он не
отказался, выпил и поблагодарил. Мне пришло в голову раскошелиться и
попотчевать его косушкой. Косушка нашлась и в нашей казарме. Петров был
отменно доволен, выпил, крякнул и, заметив мне, что я совершенно оживил его,
поспешно отправился в кухню, как будто там без него чего-то не могли решить.
Вместо него ко мне явился другой собеседник, Баклушин (пионер), которого я
еще в бане тоже позвал к себе на чай.
 Я не знаю характера милее Баклушина. Правда, он не давал спуску другим,
он даже часто ссорился, не любил, чтоб вмешивались в его дела, - одним
словом, умел за себя постоять. Но он ссорился ненадолго, и, кажется, все у
нас его любили. Куда он ни входил, все встречали его с удовольствием. Его
знали даже в городе как забавнейшего человека в мире и никогда не теряющего
своей веселости. Это был высокий парень, лет тридцати, с молодцеватым и
простодушным лицом, довольно красивым, и с бородавкой. Это лицо он коверкал
иногда так уморительно, представляя встречных и поперечных, что окружавшие
его не могли не хохотать. Он был тоже из шутников; но не давал потачки нашим
брезгливым ненавистникам смеха, так что его уж никто не ругал за то, что он
"пустой и бесполезный" человек. Он был полон огня и жизни. Познакомился он
со мной еще с первых дней и объявил мне, что он из кантонистов, служил потом
в пионерах и был даже замечен и любим некоторыми высокими лицами, чем, по
старой памяти, очень гордился. Меня он тотчас же стал расспрашивать о
Петербурге. Он даже и книжки читал. Придя ко мне на чай, он сначала
рассмешил всю казарму, рассказав, как поручик Ш. отделал утром нашего
плац-майора, и, сев подле меня, с довольным видом объявил мне, что, кажется,
театр состоится. В остроге затевался театр на праздниках. Объявились актеры,
устраивались помаленьку декорации. Некоторые из города обещались дать свои
платья для актерских ролей, даже для женских; даже, через посредство одного
денщика, надеялись достать офицерский костюм с эксельбантами. Только бы
плац-майор не вздумал запретить, как прошлого года. Но прошлого года на
рождестве майор был не в духе: где-то проигрался, да и в остроге к тому же
нашалили, вот он и запретил со зла, а теперь, может быть, не захочет
стеснять. Одним словом, Баклушин был в возбужденном состоянии. Видно было,
что он один из главных зачинщиков театра, и я тогда же дал себе слово
непременно побывать на этом представлении. Простодушная радость Баклушина об
удаче театра была мне по сердцу. Слово за слово, и мы разговорились. Между
прочим, он сказал мне, что не все служил в Петербурге; что он там в чем-то
провинился и его послали в Р., впрочем, унтер-офицером, в гарнизонный
батальон.
 - Вот оттуда-то меня уж и прислали сюда, - заметил Баклушин.
 - Да за что же это? - спросил я его.
 - За что? Как вы думаете, Александр Петрович, за что? Ведь за то, что
влюбился!
 - Ну, за это еще не пришлют сюда, - возразил я смеясь.
 - Правда, - прибавил Баклушин, - правда, что я при этом же деле одного
тамошнего немца из пистолета подстрелил. Да ведь стоит ли ссылать из-за
немца, посудите сами!
 - Однако ж как же это? Расскажите, это любопытно.
 - Пресмешная история, Александр Петрович.
 - Так тем лучше. Рассказывайте.
 - Аль рассказать? Ну, так уж слушайте...
 Я выслушал хоть не совсем смешную, но зато довольно странную историю
одного убийства...
 - Дело это было вот как, - начал Баклушин. - Как послали это меня в Р.,
вижу - город хороший, большой, только немцев много. Ну, я, разумеется, еще
молодой человек, у начальства на хорошем счету, хожу себе шапку набекрень,
время провожу, значит. Немкам подмигиваю. И понравилась тут мне одна
немочка, Луиза. Они обе были прачки, для самого ни на есть чистого белья,
она и ее тетка. Тетка-то старая, фуфырная такая, а живут зажиточно. Я
сначала мимо окон концы давал, а потом и настоящую дружбу свел. Луиза и
по-русски говорила хорошо, а только так, как будто картавила, - этакая то
есть милушка, что я и не встречал еще такой никогда. Я было сначала того да
сего, а она мне: "Нет, этого не моги, Саша, потому я хочу всю невинность
свою сохранить, чтоб тебе же достойной женой быть", и только ласкается,
смеется таково звонко... да чистенькая такая была, я уж и не видал таких,
кроме нее. Сама же взманила меня жениться. Ну как не жениться, подумайте!
Вот я готовлюсь с просьбой идти к подполковнику... Вдруг смотрю - Луиза раз
на свидание не вышла, другой не пришла, на третий не бывала... Я письмо
отправляю; на письмо нет ответу. Что ж это, думаю? То есть кабы обманывала
она меня, так ухитрилась бы, и на письмо бы отвечала, и на свидание бы
приходила. А она и солгать-то не сумела; так просто отрезала. Это тетка,
думаю. К тетке я ходить не смел; она хоть и знала, а мы все-таки под видом
делали, то есть тихими стопами. Я как угорелый хожу, написал последнее
письмо и говорю: "Коль не придешь, сам к тетке приду". Испугалась, пришла.
Плачет; говорит, один немец, Шульц, дальний их родственник, часовщик,
богатый и уж пожилой, изъявил желание на ней жениться, - "чтоб, говорит, и
меня осчастливить, и самому на старости без жены не остаться; да и любит он
меня, говорит, и давно уж намерение это держал, да все молчал, собирался.
Так вот, говорит, Саша, он богатый, и это для меня счастье; так неужели ж ты
меня моего счастья хочешь лишить?" Я смотрю: она плачет, меня обнимает...
Эх, думаю, ведь резон же она говорит! Ну, что толку за солдата выйти, хотя б
я и унтер? "Ну, говорю, Луиза, прощай, бог с тобой; нечего мне тебя твоего
счастья лишать. А что он, хорош?" - "Нет, говорит, пожилой такой, с длинным
носом..." Даже сама рассмеялась. Ушел я от нее; что ж, думаю, не судьба! На
другое это утро пошел я под его магазин, улицу-то она мне сказала. Смотрю в
стекло: сидит немец, часы делает, лет этак сорока пяти, нос горбатый, глаза
выпучены, во фраке и в стоячих воротничках, этаких длинных, важный такой. Я
так и плюнул; хотел было у него тут же стекло разбить... да что, думаю!
нечего трогать, пропало, как с возу упало! Пришел в сумерки в казарму, лег
на койку и вот, верите ли, Александр Петрович, как заплачу...
 Ну, проходит этак день, другой, третий. С Луизой не вижусь. А меж тем
услыхал от одной кумы (старая была, тоже прачка, к которой Луиза иногда
хаживала), что немец про нашу любовь знает, потому-то и решил поскорей
свататься. А то бы еще года два подождал. С Луизы будто бы он клятву взял,
что она меня знать не будет; и что будто он их, и тетку и Луизу, покуда еще
в черном теле держит; что, мол, дескать, еще и раздумает, а что совсем-то
еще и теперь не решился. Сказала она мне тоже, что послезавтра, в
воскресенье, он их обеих утром на кофе звал и что будет еще один
родственник, старик, прежде был купец, а теперь бедный-пребедный, где-то в
подвале надсмотрщиком служит. Как узнал я, что в воскресенье они, может
быть, все дело решат, так меня зло взяло, что и с собой совладать не могу. И
весь этот день и весь следующий только и делал, что об этом думал. Так бы и
съел этого немца, думаю.