ПРАЗДНИК РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
Наконец наступили и праздники. Еще в сочельник арестанты почти не
выходили на работу. Вышли в швальни, в мастерские; остальные только побыли
на разводке, и хоть и были кой-куда назначены, но почти все, поодиночке или
кучками, тотчас же возвратились в острог, и после обеда никто уже не выходил
из него. Да и утром большая часть ходила только по своим делам, а не по
казенным: иные - чтоб похлопотать о пронесении вина и заказать новое; другие
- повидать знакомых куманьков и кумушек или собрать к празднику должишки за
сделанные ими прежде работы; Баклушин и участвовавшие в театре - чтоб обойти
некоторых знакомых, преимущественно из офицерской прислуги, и достать
необходимые костюмы. Иные ходили с заботливым и суетливым видом единственно
потому, что и другие были суетливы и заботливы, и хоть иным, например,
ниоткуда не предстояло получить денег, но они смотрели так, как будто и они
тоже получат от кого-нибудь деньги; одним словом, все как будто ожидали к
завтрашнему дню какой-то перемены, чего-то необыкновенного. К вечеру
инвалиды, ходившие на базар по арестантским рассылкам, нанесли с собой много
всякой всячины из съестного: говядины, поросят, даже гусей. Многие из
арестантов, даже самые скромные и бережливые, копившие круглый год свои
копейки, считали обязанностью раскошелиться к такому дню и достойным образом
справить разговень. Завтрашней день был настоящий, неотъемлемый у арестанта
праздник, признанный за ним формально законом. В этот день арестант не мог
быть выслан на работу, и таких дней всего было три в году.
И, наконец, кто знает, сколько воспоминаний должно было зашевелиться в
душах этих отверженцев при встрече такого дня! Дни великих праздников резко
отпечатлеваются в памяти простолюдинов, начиная с самого детства. Это дни
отдохновения от их тяжких работ, дни семейного сбора. В остроге же они
должны были припоминаться с мучениями и тоской. Уважение к торжественному
дню переходило у арестантов даже в какую-то форменность; немногие гуляли;
все были серьезны и как будто чем-то заняты, хотя у многих совсем почти не
было дела. Но и праздные и гуляки старались сохранять в себе какую-то
важность... Смех как будто был запрещен. Вообще настроение дошло до какой-то
щепетильности и раздражительной нетерпимости, и кто нарушал общий тон, хоть
бы невзначай, того осаживали с криком и бранью и сердились на него как будто
за неуважение к самому празднику. Это настроение арестантов было
замечательно, даже трогательно. Кроме врожденного благоговения к великому
дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением праздника как
будто соприкасается со всем миром, что не совсем же он, стало быть,
отверженец, погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то же, что
у людей. Они это чувствовали; это было видно и понятно.
Аким Акимыч тоже очень готовился к празднику. У него не было ни
семейных воспоминаний, потому что он вырос сиротой в чужом доме и чуть не с
пятнадцати лет пошел на тяжелую службу; не было в жизни его и особенных
радостей, потому что всю жизнь свою провел он регулярно, однообразно, боясь
хоть на волосок выступить из показанных ему обязанностей. Не был он и
особенно религиозен, потому что благонравие, казалось, поглотило в нем все
остальные его человеческие дары и особенности, все страсти и желания, дурные
и хорошие. Вследствие всего этого он готовился встретить торжественный день
не суетясь, не волнуясь, не смущаясь тоскливыми и совершенно бесполезными
воспоминаниями, а с тихим, методическим благонравием, которого было ровно
настолько, сколько нужно для исполнения обязанности и раз навсегда
указанного обряда. Да и вообще он не любил много задумываться. Значение
факта, казалось, никогда не касалось его головы, но раз указанные ему
правила он исполнял с священною аккуратностью. Если б завтра же приказали
ему сделать совершенно противное, он бы сделал и это с тою же самою
покорностью и тщательностью, как делал и противоположное тому накануне. Раз,
один только раз в жизни он попробовал пожить своим умом - и попал в каторгу.
Урок не пропал для него даром. И хоть ему не суждено было судьбою понять
хоть когда-нибудь, в чем именно он провинился, но зато он вывел из своего
приключения спасительное правило - не рассуждать никогда и ни в каких
обстоятельствах, потому что рассуждать "не его ума дело", как выражались
промеж себя арестанты. Слепо преданный обряду, он даже и на праздничного
поросенка своего, которого начинил кашей и изжарил (собственноручно, потому
что умел и жарить), смотрел с каким-то предварительным уважением, точно это
был не обыкновенный поросенок, которого всегда можно было купить и изжарить,
а какой-то особенный, праздничный. Может быть, он еще с детства привык
видеть на столе в этот день поросенка и вывел, что поросенок необходим для
этого дня, и я уверен, если б хоть раз в этот день он не покушал поросенка,
то на всю жизнь у него бы осталось некоторое угрызение совести о
неисполненном долге. До праздника он ходил в своей старой куртке и в старых
панталонах, хоть и благопристойно заштопанных, но зато уж совсем
заносившихся. Оказалось теперь, что новую пару, выданную ему еще месяца
четыре назад, он тщательно сберегал в своем сундучке и не притрогивался к
ней с улыбающейся мыслью торжественно обновить ее в праздник. Так он и
сделал. Еще с вечера он достал свою новую пару, разложил, осмотрел,
пообчистил, обдул и, исправив все это, предварительно примерил ее.
Оказалось, что пара была совершенно впору; все было прилично, плотно
застегивалось доверху, воротник, как из кордона, высоко подпирал подбородок;
в талье образовалось даже что-то вроде мундирного перехвата, и Аким Акимыч
даже осклабился от удовольствия и не без молодцеватости повернулся перед
крошечным свои зеркальцем, которое собственноручно и давно уже оклеил в
свободную минутку золотым бордюрчиком. Только один крючочек у воротника
куртки оказался как будто не на месте. Сообразив это, Аким Акимыч решил
переставить крючок; переставил, примерил опять, и оказалось уже совсем
хорошо. Тогда он сложил все по-прежнему и с успокоенным духом упрятал до
завтра в сундучок. Голова его была обрита удовлетворительно; но, оглядев
себя внимательно в зеркальце, он заметил, что как будто не совсем гладко на
голове; показывались чуть видные ростки волос, и он немедленно сходил к
"майору" чтоб обриться совершенно прилично и по форме. И хоть Акима Акимыча
никто не стал бы завтра осматривать, но обрился он единственно для
спокойствия своей совести, чтоб уж так, для такого дня, исполнить все свои
обязанности. Благоговение к пуговке, к погончику, к петличке еще с детства
неотъемлемо напечатлелось в уме его в виде неоспоримой обязанности, а в
сердце - как образ последней степени красоты, до которой может достичь
порядочный человек. Все исправив, он, как старший арестант в казарме,
распорядился приносом сена и тщательно наблюдал, как разбрасывали его по
полу. То же самое было и в других казармах. Не знаю почему, но к рождеству
всегда разбрасывали у нас по казарме сено. Потом, окончив все свои труды,
Аким Акимыч помолился богу, лег на свою койку и тотчас же заснул безмятежным
сном младенца, чтоб проснуться как можно раньше утром. Так же точно
поступили, впрочем, и все арестанты. Во всех казармах улеглись гораздо
раньше обыкновенного. Обыкновенные вечерние работы были оставлены; об
майданах и помину не было. Все ждало завтрашнего утра.