Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (44)

 Стали обедать. Поросенок Акима Акимыча был зажарен превосходно. И вот
не могу объяснить, как это случилось: тотчас же по отъезде плац-майора,
каких-нибудь пять минут спустя, оказалось необыкновенно много пьяного
народу, а между тем, еще за пять минут, все были почти совершенно трезвые.
Явилось много рдеющих и сияющих лиц, явились балалайки. Полячок со скрипкой
уже ходил за каким-то гулякой, нанятый на весь день, и пилил ему веселые
танцы. Разговор становился хмельнее и шумнее. Но отобедали без больших
беспорядков. Все были сыты. Многие из стариков и солидных отправились тотчас
же спать, что сделал и Аким Акимыч, полагая, кажется, что в большой праздник
после обеда непременно нужно заснуть. Старичок из стародубовских
старообрядцев, вздремнув немного, полез на печку, развернул свою книгу и
промолился до глубокой ночи, почти не прерывая молитвы. Ему тяжело было
смотреть на "страм", как говорил он про всеобщую гулянку арестантов. Все
черкесы уселись на крылечке и с любопытством, а вместе и с некоторым
омерзением смотрели на пьяный народ. Мне повстречался Нурра: "Яман, яман! -
сказал он мне, покачивая головою с благочестивым негодованием, - ух, яман!
Аллах сердит будет!" Исай Фомич упрямо и высокомерно засветил в своем уголку
свечку и начал работать, видимо показывая, что ни во что не считает
праздник. Кой-где по углам начались майданы. Инвалидов не боялись, а в
случае унтер-офицера, который сам старался ничего не замечать, поставили
сторожей. Караульный офицер раза три заглядывал во весь этот день в острог.
Но пьяные прятались, майданы снимались при его появлении, да и сам он,
казалось, решался не обращать внимания на мелкие беспорядки. Пьяный человек
в этот день считался уже беспорядком мелким. Мало-помалу народ разгуливался.
Начинались и ссоры. Трезвых все-таки оставалось гораздо большая часть, и
было кому присмотреть за нетрезвыми. Зато уж гулявшие пили без меры. Газин
торжествовал. Он разгуливал с самодовольным видом около своего места на
нарах, под которое смело перенес вино, хранившееся до того времени где-то в
снегу за казармами, в потаенном месте, и лукаво посмеивался, смотря на
прибывавших к нему потребителей. Сам он был трезв и не выпил ни капли. Он
намерен был гулять в конце праздника, обобрав предварительно все денежки из
арестантских карманов. По казармам раздавались песни. Но пьянство переходило
уже в чадный угар, и от песен недалеко было до слез. Многие расхаживали с
собственными балалайками, тулупы внакидку, и с молодецким видом перебирали
струны. В особом отделении образовался даже хор, человек из восьми. Они
славно пели под аккомпанемент балалаек и гитар. Чисто народных песен пелось
мало. Помню только одну, молодецки пропетую:
 Я вечор млада
 Во пиру была.
 И здесь я услышал новый вариант этой песни, которого прежде не
встречал. В конце песни прибавлялось несколько стихов:
 У меня ль, младой,
 Дома убрано:
 Ложки вымыла,
 Во щи вылила;
 С косяков сскребла,
 Пироги спекла.
 Пелись же большею частью песни так называемые у нас арестантские,
впрочем все известные. Одна из них: "Бывало... " - юмористическая,
описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь
попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде "бламанже шемпанским",
а теперь -
 Дадут капусты мне с водою -
 И ем, так за ушми трещит.
 В ходу была тоже слишком известная: Прежде жил я, мальчик, веселился И
имел свой капитал: Капиталу, мальчик, я решился И в неволю жить попал...
и так далее. Только у нас произносили не "капитал", а "копитал", производя
капитал от слова "копить"; пелись тоже заунывные. Одна была чисто
каторжная, тоже, кажется, известная:
 Свет небесный воссияет,
 Барабан зорю пробьет, -
 Старший двери отворяет,
 Писарь требовать идет.
 Нас не видно за стенами,
 Каково мы здесь живем;
 Бог, творец небесный, с нами,
 Мы и здесь не пропадем, и т. д.
 Другая пелась еще заунывнее, впрочем прекрасным напевом, сочиненная,
вероятно, каким-нибудь ссыльным, с приторными и довольно безграмотными
словами. Из нее я вспоминаю теперь несколько стихов:
 Не увидит взор мой той страны,
 В которой я рожден;
 Терпеть мученья без вины
 Навек я осужден.
 На кровле филин прокричит,
 Раздастся по лесам,
 Заноет сердце, загрустит,
 Меня не будет там.
 Эта песня пелась у нас часто, но не хором, а в одиночку. Кто-нибудь, в
гулевое время, выйдет, бывало, на крылечко казармы, сядет, задумается,
подопрет щеку рукой и затянет ее высоким фальцетом. Слушаешь, и как-то душу
надрывает. Голоса у нас были порядочные.
 Между тем начинались уж и сумерки. Грусть, тоска и чад тяжело
проглядывали среди пьянства и гульбы. Смеявшийся за час тому назад уже рыдал
где-нибудь, напившись через край. Другие успели уже раза по два подраться.
Третьи, бледные и чуть держась на ногах, шатались по казармам, заводили
ссоры. Те же, у которых хмель был незадорного свойства, тщетно искали
друзей, чтобы излить перед ними свою душу и выплакать свое пьяное горе. Весь
этот бедный народ хотел повеселиться, провесть весело великий праздник - и,
господи! какой тяжелый и грустный был этот день чуть не для каждого. Каждый
проводил его, как будто обманувшись в какой-то надежде. Петров раза два еще
забегал ко мне. Он очень немного выпил во весь день и был почти совсем
трезвый. Но он до самого последнего часа все чего-то ожидал, что непременно
должно случиться, чего-то необыкновенного, праздничного, развеселого. Хоть
он и не говорил об этом, но видно было по его глазам. Он сновал из казармы в
казарму без устали. Но ничего особенного не случалось и не встречалось,
кроме пьянства, пьяной бестолковой ругани и угоревших от хмеля голов.
Сироткин бродил тоже в новой красной рубашке по всем казармам, хорошенький,
вымытый, и тоже тихо и наивно, как будто ждал чего-то. Мало-помалу в
казармах становилось несносно и омерзительно. Конечно, было много и
смешного, но мне было как-то грустно и жалко их всех, тяжело и душно между
ними. Вон два арестанта спорят, кому кого угощать. Видно, что они уже долго
спорят и преж-того даже поссорились. У одного в особенности есть какой-то
давнишний зуб на другого. Он жалуется и, нетвердо ворочая языком, силится
доказать, что тот поступил с ним несправедливо: был продан какой-то
полушубок, утаены когда-то какие-то деньги, в прошлом году на масленице.
Что-то еще, кроме этого, было... Обвиняющий - высокий и мускулистый парень,
неглупый, смирный, но когда пьян - с стремлением дружиться и излить свое
горе. Он ругается и претензию показывает как будто с желанием еще крепче
потом помириться с соперником. Другой - плотный, коренастый, невысокого
роста, с круглым лицом, хитрый и пронырливый. Он выпил, может быть, больше
своего товарища, но пьян только слегка. Он с характером и слывет богатым, но
ему почему-то выгодно не раздражать теперь своего экспансивного друга, и он
подводит его к целовальнику; друг утверждает, что он должен и обязан ему
поднести, "если только ты честный человек есть".