Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (45)

 Целовальник с некоторым уважением к требователю и с оттенком презрения
к экспансивному другу, потому что тот пьет не на свои, а его потчуют,
достает и наливает чашку вина.
 - Нет, Степка, это ты должен, - говорит экспансивный друг, видя, что
его взяла, - потому ефто твой долг.
 - Да я с тобой и язык-то даром не стану мозолить! - отвечает Степка.
 - Нет, Степка, это ты врешь, - подтверждает первый, принимая от
целовальника чашку, - потому ты мне деньги должен; совести нет и глаза-то у
тебя не свои, а заемные! Подлец, Степка, вот тебе; одно слово подлец!
 - Ну чего рюмишь, вино расплескал! Честь ведут да дают, так пей! -
кричит целовальник на экспансивного друга, - не до завтра над тобой стоять!
 - Да и выпью, чего кричишь! С праздником, Степан Дорофеич! - вежливо и
с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке, которого еще
за полминуты обзывал подлецом. - Будь здоров на сто годов, а что жил, не в
зачет! - Он выпил, крякнул и утерся. - Прежде, братцы, я много вина подымал,
- заметил он с серьезною важностью, обращаясь как будто ко всем и ни к кому
в особенности, - а теперь уж, знать, лета мои подходят. Благодарствую,
Степан Дорофеич.
 - Не на чем.
 - Так я все про то буду тебе, Степка, говорить; и, окромя того, что ты
выходишь передо мной большой подлец, я тебе скажу...
 - А я тебе вот что, пьяная ты харя, скажу, - перебивает потерявший
терпение Степка. - Слушай да всякое мое слово считай: вот тебе свет пополам;
тебе полсвета и мне полсвета. Иди и не встречайся ты больше мне. Надоел!
 - Так не отдашь денег?
 - Каких тебе еще денег, пьяный ты человек?
 - Эй, на том свете сам придешь отдавать - не возьму! Наша денежка
трудовая, да потная, да мозольная. Замаешься с моим пятаком на том свете.
 - Да ну тебя к черту.
 - Что нукаешь; не запрег.
 - Пошел, пошел!
 - Подлец!
 - Варнак!
 И пошла опять ругань, еще больше, чем до потчеванья.
 Вот сидят на нарах отдельно два друга: один высокий, плотный, мясистый,
настоящий мясник; лицо его красно. Он чуть не плачет, потому что очень
растроган. Другой - тщедушный, тоненький, худой, с длинным носом, с которого
как будто что-то каплет, и с маленькими свиными глазками, обращенными в
землю. Это человек политичный и образованный; был когда-то писарем и
трактует своего друга несколько свысока, что тому втайне очень неприятно.
Они весь день вместе пили.
 - Он меня дерзнул! - кричит мясистый друг, крепко качая голову писаря
левой рукой, которою он обхватил его. "Дерзнул" - значит ударил. Мясистый
друг, сам из унтер-офицеров, втайне завидует своему испитому другу, и потому
оба они, один перед другим, щеголяют изысканностью слога.
 - А я тебе говорю, что и ты не прав... - начинает догматически писарь,
упорно не подымая на него своих глаз и с важностью смотря в землю.
 - Он меня дерзнул, слышь ты! - прерывает друг, еще больше теребя своего
милого друга. - Ты один мне теперь на всем свете остался, слышь ты это?
Потому я тебе одному говорю: он меня дерзнул!..
 - А я опять скажу: такое кислое оправданье, милый друг, составляет
только стыд твоей голове! - тоненьким и вежливым голоском возражает писарь,
- а лучше согласись, милый друг, все это пьянство через твое собственное
непостоянство...
 Мясистый друг несколько отшатываясь назад, тупо глядит своими пьяными
глазами на самодовольного писаришку и вдруг, совершенно неожиданно, изо всей
силы ударяет своим огромным кулаком по маленькому лицу писаря. Тем и
кончается дружба за целый день. Милый друг без памяти летит под нары...
 Вот входит в нашу казарму один мой знакомый из особого отделения,
бесконечно добродушный и веселый парень, неглупый, безобидно-насмешливый и
необыкновенно простоватый с виду. Это тот самый, который, в первый мой день
в остроге, в кухне за обедом искал, где живет богатый мужик, уверял, что он
"с анбицией", и напился со мною чаю. Он лет сорока, с необыкновенно толстой
губой и с большим мясистым носом, усеянным угрями. В руках его балалайка, на
которой он небрежно перебирает струны. За ним следовал, точно прихвостень,
чрезвычайно маленький арестантик, с большой головой, которого я очень мало
знал доселе. На него, впрочем, и никто не обращал никакого внимания. Он был
какой-то странный, недоверчивый, вечно молчаливый и серьезный; ходил
работать в швальню и, видимо, старался жить особняком и ни с кем не
связываться. Теперь же, пьяный, он привязался, как тень, к Варламову. Он
следовал за ним в ужасном волнении, размахивал руками, бил кулаком по стене,
по нарам и даже чуть не плакал. Варламов, казалось, не обращал на него
никакого внимания, как будто и не было его подле. Замечательно, что прежде
эти два человека почти совсем друг с другом не сходились; у них и по
занятиям и по характеру ничего нет общего. И разрядов они разных и живут по
разным казармам. Звали маленького арестанта - Булкин.
 Варламов, увидев меня, осклабился. Я сидел на своих нарах у печки. Он
стал поодаль против меня, что-то сообразил, покачнулся и, неровными шагами
подойдя ко мне, как-то молодцевато избоченился всем корпусом и, слегка
потрогивая струны, проговорил речитативом, чуть-чуть постукивая сапогом:
 Круглолица, белолица,
 Распевает, как синица,
 Милая моя;
 Она в платьице атласном,
 Гарнитуровом прекрасном,
 Очень хороша.
 Эта песня, казалось, вывела из себя Булкина; он взмахнул руками и,
обращаясь ко всем, закричал:
 - Все-то, братцы, все-то он врет! Ни одного слова не скажет вправду,
все врет!
 - Старичку Александру Петровичу! - проговорил Варламов, с плутоватым
смехом заглядывая мне в глаза, и чуть не полез со мной целоваться. Он был
пьяненек. Выражение "Старичку такому-то... ", то есть такому-то мое
почтение, употребляется в простонародье по всей Сибири, хотя бы относилось к
человеку двадцати лет. Слово "старичок" означает что-то почетное,
почтительное, даже льстивое.
 - Ну что, Варламов, как поживаете?
 - Да по деньку на день. А уж кто празднику рад, тот спозаранку пьян; вы
уж меня извините! - Варламов говорил несколько нараспев.