Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (5)

 "Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу! " -
говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры,
зависть, свара, злость были всегда на первом плане в этой кромешной жизни.
Никакая баба не в состоянии была быть такой бабой, как некоторые из этих
душегубцев. Повторяю, были и между ними люди сильные, характеры, привыкшие
всю жизнь свою ломить и повелевать, закаленные, бесстрашные. Этих как-то
невольно уважали; они же, с своей стороны, хотя часто и очень ревнивы были к
своей славе, но вообще старались не быть другим в тягость, в пустые
ругательства не вступали, вели себя с необыкновенным достоинством, были
рассудительны и почти всегда послушны начальству, - не из принципа
послушания, не из состояния обязанностей, а так, как будто по какому-то
контракту, сознав взаимные выгоды. Впрочем, с ними и поступали осторожно. Я
помню, как одного из таких арестантов, человека бесстрашного и решительного,
известного начальству своими зверскими наклонностями, за какое-то
преступление позвали раз к наказанию. День был летний, пора нерабочая.
Штаб-офицер, ближайший и непосредственный начальник острога, приехал сам в
кордегардию, которая была у самых наших ворот, присутствовать при наказании.
Этот майор был какое-то фатальное существо для арестантов; он довел их до
того, что они его трепетали. Был он до безумия строг, "бросался на людей",
как говорили каторжные. Всего более страшились они в нем его
проницательного, рысьего взгляда, от которого нельзя было ничего утаить. Он
видел как-то не глядя. Входя в острог, он уже знал, что делается на другом
конце его. Арестанты звали его восьмиглазым. Его система была ложная. Он
только озлоблял уже озлобленных людей своими бешеными, злыми поступками, и
если б не было над ним коменданта, человека благородного и рассудительного,
умерявшего иногда его дикие выходки, то он бы наделал больших бед своим
управлением. Не понимаю, как он мог кончить благополучно; он вышел в
отставку жив и здоров, хотя, впрочем, и был отдан под суд.
 Арестант побледнел, когда его кликнули. Обыкновенно он молча и
решительно ложился под розги, молча терпел наказание и вставал после
наказания как встрепанный, хладнокровно и философски смотря на
приключившуюся неудачу. С ним, впрочем, поступали всегда осторожно. Но на
этот раз он считал себя почему-то правым. Он побледнел и, тихонько от
конвоя, успел сунуть в рукав острый английский сапожный нож. Ножи и всякие
острые инструменты страшно запрещались в острога. Обыски были частые,
неожиданные и нешуточные, наказания жестокие; но так как трудно отыскать у
вора, когда тот решится что-нибудь особенно спрятать, и так как ножи и
инструменты были всегдашнею необходимостью в остроге, то, несмотря на
обыски, они не переводились. А если и отбирались, то немедленно заводились
новые. Вся каторга бросилась к забору и с замиранием сердца смотрела сквозь
щели паль. Все знали, что Петров в этот раз не захочет лечь под розги и что
майору пришел конец. Но в самую решительную минуту наш майор сел на дрожки и
уехал, поручив исполнение экзекуции другому офицеру. "Сам бог спас! " -
говорили потом арестанты. Что касается до Петрова, он преспокойно вытерпел
наказание. Его гнев прошел с отъездом майора. Арестант послушен и покорен до
известной степени; но есть крайность, которую не надо переходить. Кстати:
ничего не может быть любопытнее этих странных вспышек нетерпения и
строптивости. Часто человек терпит несколько лет, смиряется, выносит
жесточайшие наказания и вдруг прорывается на какой-нибудь малости, на
каком-нибудь пустяке, почти за ничто. На иной взгляд, можно даже назвать его
сумасшедшим; да так и делают.
 Я сказал уже, что в продолжение нескольких лет я не видал между этими
людьми ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своем
преступлении и что большая часть из них внутренно считает себя совершенно
правыми. Это факт. Конечно, тщеславие, дурные примеры, молодечество, ложный
стыд во многом тому причиною. С другой стороны, кто может сказать, что
выследил глубину этих погибших сердец и прочел в них сокровенное от всего
света? Но ведь можно же было, во столько лет, хоть что-нибудь заметить,
поймать, уловить в этих сердцах хоть какую-нибудь черту, которая бы
свидетельствовала о внутренней тоске, о страдании. Но этого не было,
положительно не было. Да, преступление, кажется, не может быть осмысленно с
данных, готовых точек зрения, и философия его несколько потруднее, чем
полагают. Конечно, остроги и система насильных работ не исправляют
преступника; они только его наказывают и обеспечивают общество от дальнейших
покушений злодея на его спокойствие. В преступнике же острог и самая
усиленная каторжная работа развивают только ненависть, жажду запрещенных
наслаждений и страшное легкомыслие. Но я твердо уверен, что и знаменитая
келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной цели. Она
высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу, ослабляет ее,
пугает ее и потом нравственно иссохшую мумию, полусумасшедшего представляет
как образец исправления и раскаяния. Конечно, преступник, восставший на
общество, ненавидит его и почти всегда считает себя правым, а его виноватым.
К тому же он уже потерпел от него наказание, а чрез это почти считает себя
очищенным, сквитавшимся. Можно судить, наконец, с таких точек зрения, что
чуть ли не придется оправдать самого преступника. Но, несмотря на
всевозможные точки зрения, всякий согласится, что есть такие преступления,
которые всегда и везде, по всевозможным законам, с начала мира считаются
бесспорными преступлениями и будут считаться такими до тех пор, покамест
человек останется человеком. Только в остроге я слышал рассказы о самых
страшных, о самых неестественных поступках, о самых чудовищных убийствах,
рассказанные с самым неудержимым, с самым детски веселым смехом. Особенно не
выходит у меня из памяти один отцеубийца. Он был из дворян, служил и был у
своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он был
совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал;
но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и - сын убил его, жаждая
наследства. Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал
заявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. Весь этот месяц он
провел самым развратным образом. Наконец, в его отсутствие, полицию нашла
тело. На дворе, во всю длину его, шла канавка для стока нечистот, прикрытая
досками. Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова
была отрезана прочь, приставлена к туловищу, а под голову убийца подложил
подушку. Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу на
двадцать лет. Все время, как я жил с ним, он был в превосходнейшем, в
веселейшем расположении духа. Это был взбалмошный, легкомысленный,
нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Я никогда
не замечал в нем какой-нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали его
не за преступление, о котором не было и помину, а за дурь, за то, что не
умел вести себя. В разговорах он иногда вспоминал о своем отце. Раз, говоря
со мной о здоровом сложении, наследственном в их семействе, он прибавил:
"Вот родитель мой, так тот до самой кончины своей не жаловался ни на какую
болезнь". Такая зверская бесчувственность, разумеется, невозможна. Это
феномен; тут какой-нибудь недостаток сложения, какое-нибудь телесное и
нравственное уродство, еще не известное науке, а не просто преступление.
Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди из его города, которые
должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне все его
дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить.
 Арестанты слышали, как он кричал однажды ночью во сне: "Держи его,
держи! Голову-то ему руби, голову, голову!.. "