Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (54)

 Понемногу я огляделся кругом. Сколько я мог заметить, действительно
больные лежали здесь все более цынготною и глазною болезнями - местными
болезнями тамошнего края. Таких было в палате несколько человек. Из других,
действительно больных, лежали лихорадками, разными болячками, грудью. Здесь
не так, как в других палатах, здесь были собраны в кучу все болезни, даже
венерические. Я сказал - действительно больных, потому что было несколько и
пришедших так, безо всякой болезни, "отдохнуть". Доктора допускали таких
охотно, из сострадания, особенно когда было много пустых кроватей.
Содержание на абвахтах и в острогах казалось сравнительно с госпитальным до
того плохо, что многие арестанты с удовольствием приходили лежать, несмотря
на спертый воздух и запертую палату. Были даже особенные любители лежать и
вообще госпитального житья-бытья; всех более, впрочем, из исправительной
роты. Я с любопытством осматривал моих новых товарищей, но, помню, особенное
любопытство тогда же возбудил во мне один, уже умиравший, из нашего острога,
тоже чахоточный и тоже в последних днях, лежавший через кровать от
Устьянцева и, таким образом, тоже почти против меня. Звали его Михайлов; еще
две недели тому назад я видел его в остроге. Он давно уже был болен, и давно
бы пора ему было идти лечиться; но он с каким-то упорным и совершенно
ненужным терпением преодолевал себя, крепился и только на праздниках ушел в
госпиталь, чтоб умереть в три недели от ужасной чахотки; точно сгорел
человек. Меня поразило теперь его страшно изменившееся лицо, - лицо, которое
я из первых заметил по вступлении моем в острог; оно мне тогда как-то в
глаза кинулось. Подле него лежал один исправительный солдат, уже старый
человек, страшный и отвратительный неряха... Но, впрочем, не пересчитывать
же всех больных... Я вспомнил теперь и об этом старикашке единственно
потому, что он произвел на меня тогда тоже некоторое впечатление и в одну
минуту успел дать мне довольно полное понятие о некоторых особенностях
арестантской палаты. У этого старичонки, помню, был тогда сильнейший
насморк. Он все чихал и всю неделю потом чихал даже и во сне, как-то
залпами, по пяти и по шести чихов за раз, аккуратно каждый раз приговаривая:
"Господи, далось же такое наказанье! " В ту минуту он сидел на постели и с
жадностью набивал себе нос табаком из бумажного сверточка, чтоб сильнее и
аккуратнее прочихаться. Чихал он в бумажный платок, собственный, клетчатый,
раз сто мытый и до крайности полинялый, причем как-то особенно морщился его
маленький нос, слагаясь в мелкие бесчисленные морщинки, и выставлялись
осколки старых, почернелых зубов вместе с красными слюнявыми деснами.
Прочихавшись, он тотчас же развертывал платок, внимательно рассматривал
обильно накопившуюся в нем мокроту и немедленно смазывал ее на свой бурый
казенный халат, так что вся мокрота оставалась на халате, а платок только
что разве оставался сыренек. Так он делал всю неделю. Это копотливое,
скряжническое сбережение собственного платка в ущерб казенному халату вовсе
не возбуждало со стороны больных никакого протеста, хотя кому-нибудь из них
же после него пришлось бы надеть этот же самый халат. Но наш простой народ
небрезглив и негадлив даже до странности. Меня же так и покоробило в ту
минуту, и я тотчас же с омерзением и любопытством невольно начал осматривать
только что надетый мною халат. Тут я заметил, что он уже давно возбуждал мое
внимание своими сильными запахом; он успел уже на мне нагреться и пахнул все
сильнее и сильнее лекарствами, пластырями и, как мне казалось, каким-то
гноем, что было немудрено, так как он с незапамятных лет не сходил с плеч
больных. Может быть, холщовую подкладку его на спине и промывали
когда-нибудь; но наверно не знаю. Зато в настоящее время эта подкладка была
пропитана всеми возможными неприятными соками, примочками, пролившеюся водою
из прорезанных мушек и проч. К тому же в арестантские палаты очень часто
являлись только что наказанные шпицрутенами, с израненными спинами; их
лечили примочками, и потому халат, надевавшийся прямо на мокрую рубашку,
никаким образом не мог не портиться: так все на нем и оставалось. И все
время мое в остроге, все эти несколько лет, как только мне случалось бывать
в госпитале (а бывал я частенько), я каждый раз с боязливостью надевал
халат. Особенно же не нравились мне иногда встречавшиеся в этих халатах вши,
крупные и замечательно жирные. Арестанты с наслаждением казнили их, так что
когда под толстым, неуклюжим арестантским ногтем щелкнет, бывало, казненный
зверь, то даже по лицу охотника можно было судить о степени полученного им
удовлетворения. Очень тоже не любили у нас клопов и тоже, бывало, подымались
иногда всей палатой истреблять их в иной длинный, скучный зимний вечер. И
хотя в палате, кроме тяжелого запаху, снаружи все было по возможности чисто,
но внутренней, так сказать подкладочной, чистотой у нас далеко не щеголяли.
Больные привыкли к этому и даже считали, что так и надо, да и самые порядки
к особенной чистоте не располагали. Но о порядках я скажу после...
 Только что Чекунов подал мне чай (мимоходом сказать, на палатной воде,
которая приносилась разом на целые сутки и как-то слишком скоро портилась в
нашем воздухе), отворилась с некоторым шумом дверь, и за усиленным конвоем
введен был только что наказанный шпицрутенами солдатик. Это было в первый
раз, как я видел наказанного. Впоследствии их приводили часто, иных даже
приносили (слишком уж тяжело наказанных), и каждый раз это доставляло
большое развлечение больным. Встречали у нас такового обыкновенно с
усиленно-строгим выражением лиц и с какою-то даже несколько натянутою
серьезностью. Впрочем, прием отчасти зависел и от степени важности
преступления, а следственно, и от количества наказания. Очень больно битый
и, по репутации, большой преступник пользовался и бо'льшим уважением и
бо'льшим вниманием, чем какой-нибудь бежавший рекрутик, вот как тот,
например, которого привели теперь. Но и в том и в другом случае ни особенных
сожалений, ни каких-нибудь особенно раздражительных замечаний не делалось.
Молча помогали несчастному и ухаживали за ним, особенно если он не мог
обойтись без помощи. Фельдшера уже сами знали, что сдают битого в опытные и
искусные руки. Помощь обыкновенно была в частой и необходимой перемене
смоченной в холодной воде простыни и рубашки, которою одевали истерзанную
спину, особенно если наказанный сам уже был не в силах наблюдать за собой,
да, кроме того, в ловком выдергивании заноз из болячек, которые зачастую
остаются в спине от сломавшихся об нее палок. Последняя операция обыкновенно
очень бывает неприятна больному. Но вообще меня всегда удивляла
необыкновенная стойкость в перенесении боли наказанными. Много я их
перевидал, иногда уже слишком битых, и почти ни один из них не стонал!
Только лицо как будто все изменится, побледнеет; глаза горят; взгляд
рассеянный, беспокойный, губы трясутся, так что бедняга нарочно прикусывает
их, бывало, чуть не до крови зубами. Вошедший солдатик был парень лет
двадцати трех, крепкого, мускулистого сложения, красивого лица, стройный,
смуглотелый. Спина его была, впрочем, порядочно побита. Сверху до самой
поясницы все тело было обнажено; на плеча его была накинута мокрая простыня,
от которой он дрожал всеми членами, как в лихорадке, и часа полтора ходил
взад и вперед по палате. Я вглядывался в его лицо: казалось, он ни о чем не
думал в эту минуту, смотрел странно и дико, беглым взглядом, которому,
видимо, тяжело было остановиться на чем-нибудь внимательно. Мне показалось,
что он пристально посмотрел на мой чай. Чай был горячий; пар валил из чашки,
а бедняк иззяб и дрожал, стуча зуб об зуб. Я пригласил его выпить. Он молча
и круто повернул ко мне, взял чашку, выпил стоя и без сахару, причем очень
торопился и как-то особенно старался не глядеть на меня. Выпив все, он молча
поставил чашку и, даже не кивнув мне головою, пошел опять сновать взад и
вперед по палате. Но ему было не до слов и не до кивания! Что же касается до
арестантов, то все они сначала почему-то избегали всякого разговору с
наказанным рекрутиком; напротив, помогши ему вначале, они как будто сами
старались потом не обращать на него более никакого внимания, может быть
желая как можно более дать ему покоя и не докучать ему никакими дальнейшими
допросами и "участиями", чем он, кажется, был совершенно доволен.