Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (56)

 И вот теперь, как я пишу это, ярко припоминается мне один умирающий,
чахоточный, тот самый Михайлов, который лежал почти против меня, недалеко от
Устьянцева, и который умер, помнится, на четвертый день по прибытии моем в
палату. Может быть, я и заговорил теперь о чахоточных, невольно повторяя те
впечатления и те мысли, которые тогда же пришли мне в голову по поводу этой
смерти. Самого Михайлова, впрочем, я мало знал. Это был еще очень молодой
человек, лет двадцати пяти, не более, высокий, тонкий и чрезвычайно
благообразной наружности. Он жил в особом отделении и был до странности
молчалив, всегда как-то тихо, как-то спокойно грустный. Точно он "засыхал" в
остроге. Так по крайней мере о нем потом выражались арестанты, между
которыми он оставил о себе хорошую память. Вспоминаю только, что у него были
прекрасные глаза, и, право, не знаю, почему он мне так отчетливо
вспоминается. Он умер часа в три пополудни, в морозный и ясный день. Помню,
солнце так и пронизывало крепкими лучами зеленые слегка подмерзшие стекла в
окнах нашей палаты. Целый поток их лился на несчастного. Умер он не в памяти
и тяжело, долго отходил, несколько часов сряду. Еще с утра глаза его уже
начинали не узнавать подходивших к нему. Его хотели как-нибудь облегчить,
видели, что ему очень тяжело; дышал он трудно, глубоко, с хрипеньем; грудь
его высоко подымалась, точно ему воздуху было мало. Он сбил с себя одеяло,
всю одежду и, наконец, начал срывать с себя рубашку: даже и та казалась ему
тяжелою. Ему помогли и сняли с него и рубашку. Страшно было смотреть на это
длинное-длинное тело, с высохшими до кости ногами и руками, с опавшим
животом, с поднятою грудью, с ребрами, отчетливо рисовавшимися, точно у
скелета. На всем теле его остались один только деревянный крест с ладонкой и
кандалы, в которые, кажется, он бы теперь мог продеть иссохшую ногу. За
полчаса до смерти его все у нас как будто притихли, стали разговаривать чуть
не шепотом. Кто ходил - ступал как-то неслышно. Разговаривали меж собой
мало, о вещах посторонних, изредка только взглядывали на умиравшего, который
хрипел все более и более. Наконец он блуждающей и нетвердой рукой нащупал на
груди свою ладонку и начал рвать ее с себя, точно и та была ему в тягость,
беспокоила, давила его. Сняли и ладонку. Минут через десять он умер.
Стукнули в дверь к караульному, дали продолжение своей каторги не украл
ничего, не сделал ни одного дурного знать. Вошел сторож, тупо посмотрел на
мертвеца и отправился к фельдшеру. наружностью, довольно, впрочем,
счастливою, явился скоро; быстрыми шагами, ступая громко по притихшей
палате, подошел к покойнику и с каким-то особенно развязным видом, как будто
нарочно выдуманным для этого случая, взял его за пульс, пощупал, махнул
рукою и вышел. Тотчас же отправились дать знать караулу: преступник был
важный, особого отделения; его и за мертвого-то признать надо было с особыми
церемониями. В ожидании караульных кто-то из арестантов тихим голосом подал
мысль, что не худо бы закрыть покойнику глаза. Другой внимательно его
выслушал, молча подошел к мертвецу и закрыл глаза. Увидев тут же лежавший на
подушке крест, взял его, осмотрел и молча надел его опять Михайлову на шею;
надел и перекрестился. Между тем мертвое лицо костенело; луч света играл на
нем; рот был полураскрыт, два ряда белых, молодых зубов сверкали из-под
тонких, прилипших к деснам губ. Наконец вошел караульный унтер-офицер при
тесаке и в каске, за ним два сторожа. Он подходил, все более и более
замедляя шаги, с недоумением посматривая на затихших и со всех сторон
глядевших на него арестантов. Подойдя на шаг к мертвецу, он остановился как
вкопанный, точно оробел. Совершенно обнаженный, иссохший труп, в одних
кандалах, поразил его, и он вдруг отстегнул чешую, снял каску, чего вовсе не
требовалось, и широко перекрестился. Это было суровое, седое, служилое лицо.
Помню, в это же самое мгновенье тут же стоял Чекунов, тоже седой старик. Все
время он молча и пристально смотрел в лицо унтер-офицера, прямо в упор, и с
каким-то странным вниманием вглядывался в каждый жест его. Но глаза их
встретились, и у Чекунова вдруг отчего-то дрогнула нижняя губа. Он как-то
странно скривил ее, оскалил зубы и быстро, точно нечаянно кивнув
унтер-офицеру на мертвеца, проговорил:
 - Тоже ведь мать была! - и отошел прочь.
 Помню, эти слова меня точно пронзили... И для чего он их проговорил, и
как пришли они ему в голову? Но вот труп стали поднимать, подняли вместе с
койкой; солома захрустела, кандалы звонко, среди всеобщей тишины, брякнули
об пол... Их подобрали. Тело понесли. Вдруг все громко заговорили. Слышно
было, как унтер-офицер, уже в коридоре, посылал кого-то за кузнецом.
Следовало расковать мертвеца...
 Но я отступил от предмета...

II 
 ПРОДОЛЖЕНИЕ

 Доктора обходили палаты поутру; часу в одиннадцатом являлись они у нас
все вместе, сопровождая главного доктора, а прежде них, часа за полтора,
посещал палату наш ординатор. В то время у нас был ординатором один
молоденький лекарь, знающий дело, ласковый, приветливый, которого очень
любили арестанты и находили в нем только один недостаток: "слишком уж
смирен". В самом деле, он был как-то неразговорчив, даже как будто
конфузился нас, чуть не краснел, изменял порции чуть не по первой просьбе
больных и даже, кажется, готов был назначать им и лекарства по их же
просьбе. Впрочем, он был славный молодой человек. Надо признаться, много
лекарей на Руси пользуются любовью и уважением простого народа, и это,
сколько я заметил, совершенная правда. Знаю, что мои слова покажутся
парадоксом, особенно взяв в соображение всеобщее недоверие всего русского
простого народа к медицине и к заморским лекарствам. В самом деле,
простолюдин скорее несколько лет сряду, страдая самою тяжелою болезнию,
будет лечиться у знахарки или своими домашними, простонародными лекарствами
(которыми отнюдь не надо пренебрегать), чем пойдет к доктору или лежать в
госпитале. Но, кроме того, что тут есть одно чрезвычайно важное
обстоятельство, совершенно не относящееся к медицине, именно: всеобщее
недоверие всего простолюдья ко всему, что носит на себе печать
административного, форменного; кроме того, народ запуган и предубежден
против госпиталей разными страхами, россказнями, нередко нелепыми, но иногда
имеющими свое основание. Но, главное, его пугают немецкие порядки госпиталя,
чужие люди кругом во все продолжение болезни, строгости насчет еды, рассказы
о настойчивой суровости фельдшеров и лекарей, о взрезывании и потрошении
трупов и проч. К тому же, рассуждает народ, господа лечить будут, потому что
лекаря все-таки господа. Но при более близком знакомстве с лекарями (хотя и
не без исключений, но большею частию) все эти страхи исчезают очень скоро,
что, по моему мнению, прямо относится к чести докторов наших,
преимущественно молодых. Большая часть их умеют заслужить уважение и даже
любовь простонародья. По крайней мере я пишу о том, что сам видел и испытал
неоднократно и во многих местах, и не имею оснований думать, чтоб в других
местах слишком часто поступалось иначе. Конечно, в некоторых уголках лекаря
берут взятки, сильно пользуются от своих больниц, почти пренебрегают
больными, даже забывают совсем медицину. Это еще есть; но я говорю про
большинство или, лучше сказать, про тот дух, про то направление, которое
осуществляется теперь, в наши дни, в медицине. Те же, отступники дела, волки
в овечьем стаде, что бы ни представляли в свое оправдание, как бы ни
оправдывались, например хоть средой, которая заела и их в свою очередь,
всегда будут неправы, особенно если при этом потеряли и человеколюбие. А
человеколюбие, ласковость, братское сострадание к больному иногда нужнее ему
всех лекарств. Пора бы нам перестать апатически жаловаться на среду, что она
нас заела. Это, положим, правда, что она многое в нас заедает, да не все же,
и часто иной хитрый и понимающий дело плут преловко прикрывает и оправдывает
влиянием этой среды не одну свою слабость, а нередко и просто подлость,
особенно если умеет красно говорить или писать. Впрочем, я опять отбился от
темы; я хотел только сказать, что простой народ недоверчив и враждебен более
к администрации медицинской, а не у лекарям. Узнав, каковы они на деле, он
быстро теряет многие из своих предубеждений. Прочая же обстановка наших
лечебниц до сих пор во многом не соответствует духу народа, до сих пор
враждебна своими порядками привычками нашего простолюдья и не в состоянии
приобрести полного доверия и уважения народного. Так мне по крайней мере
кажется из некоторых моих собственных впечатлений.