Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (57)

 Наш ординатор обыкновенно останавливался перед каждым больным, серьезно
и чрезвычайно осматривал его и опрашивал, назначал лекарства, порции. Иногда
он и сам замечал, что больной ничем не болен; но так как арестант пришел
отдохнуть от работы или полежать на тюфяке, вместо голых досок, и, наконец,
все-таки в теплой комнате, а не в сырой кордегардии, где в тесноте
содержатся густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас почти
всегда, на всей Руси, бледные и испитые - признак, что их содержание и
душевное состояние почти всегда тяжелее, чем у решоных), то наш ординатор
спокойно записывал им какую-нибудь febris catarhalis5 и оставлял лежать
иногда даже на неделю. Над этой febris catarhalis все смеялись у нас. Знали
очень хорошо, что это принятая у нас, по какому-то обоюдному согласию между
доктором и больным, формула для обозначения притворной болезни; "запасные
колотья", как переводили сами арестанты febris catarhalis. Иногда больной
злоупотреблял мягкосердием лекаря и продолжал лежать до тех пор, пока его не
выгоняли силой. Тогда нужно было посмотреть на нашего ординатора: он как
будто робел, как будто стыдился прямо сказать больному, чтоб он
выздоравливал и скорее бы просился на выписку, хотя и имел полное право
просто-запросто безо всяких разговоров и умасливаний выписать его, написав
ему в скорбном листе sanat est6. Он сначала намекал ему, потом как бы
упрашивал: "Не пора ли, дескать? ведь уж ты почти здоров, в палате тесно"- и
проч. и проч., до тех пор, пока больному самому становилось совестно и он
сам наконец просился на выписку. Старший доктор хоть был и человеколюбивый и
честный человек (его тоже очень любили больные), но был несравненно суровее,
решительнее ординатора, даже при случае выказывал суровую строгость, и за
это его у нас как-то особенно уважали. Он являлся в сопровождении всех
госпитальных лекарей, после ординатора, тоже свидетельствовал каждого
поодиночке, особенно останавливался над трудными больными, всегда умел
сказать им доброе, ободрительное, часто даже задушевное слово и вообще
производил хорошее впечатление. Пришедших с "запасными колотьями" он никогда
не отвергал и не отсылал назад; но если больной сам упорствовал, то
просто-запросто выписывал его: "Ну что ж, брат, полежал довольно, отдохнул,
ступай, надо честь знать". Упорствовали обыкновенно или ленивые до работ,
особенно в рабочее, летнее время, или из подсудимых, ожидавших себе
наказания. Помню, с одним из таких употреблена была особенная строгость,
жестокость даже, чтоб склонить его к выписке. Пришел он с глазною болезнию:
глаза красные, жалуется на сильную колючую боль в глазах. Его стали лечить
мушками, пиявками, брызгами в глаза какой-то разъедающей жидкостью и проч.,
но болезнь все-таки не проходила, глаза не очищались. Мало-помалу догадались
доктора, что болезнь притворная: воспаление постоянно небольшое, хуже не
делается, да и не вылечивается, все в одном положении, случай
подозрительный. Арестанты все давно уже знали, что он притворяется и людей
обманывает, хотя он сам и не признавался в этом. Это был молодой парень,
даже красивый собой, но производивший какое-то неприятное впечатление на
всех нас: скрытный, подозрительный, нахмуренный, ни с кем не говорит, глядит
исподлобья, от всех таится, точно всех подозревает. Я помню - иным даже
приходило в голову, чтоб он не сделал чего-нибудь. Он был солдат, сильно
проворовался, был уличен, и ему выходили тысяча палок и арестантские роты.
Чтоб отдалить минуту наказания, как я уже упоминал прежде, решаются иногда
подсудимые на страшные выходки: пырнет ножом накануне казни кого-нибудь из
начальства или своего же брата арестанта, его и судят по-новому, и
отдаляется наказание еще месяца на два, и цель его достигается. Ему нужды
нет до того, что его будут наказывать через два же месяца вдвое, втрое
суровее; только бы теперь-то отдалить грозную минуту хоть на несколько дней,
а там что бы ни было - до того бывает иногда силен упадок духа в этих
несчастных. У нас иные уже шептались промеж себя, чтоб остерегаться его:
пожалуй, зарежет кого-нибудь ночью. Впрочем, так только говорили, а
особенных предосторожностей никаких не брали даже те, у которых койки
приходились с ним рядом. Видели, впрочем, что он по ночам растирает глаза
известкой со штукатурки и чем-то еще другим, чтоб к утру они опять стали
красные. Наконец главный доктор погрозил ему заволокой. В упорной глазной
болезни, продолжающейся долго и когда уже все медицинские средства бывают
испытаны, чтоб спасти зрение, доктора решаются на сильное и мучительное
средство: ставят больному заволоку, точно лошади. Но бедняк и тут не
согласился выздороветь. Что за упрямый был это характер, или уж слишком
трусливый: ведь заволока была хоть и не так, как палки, но тоже очень
мучительна. Больному собирают сзади на шее кожу рукой, сколько можно
захватить, протыкают все захваченное тело ножом, отчего происходит широкая и
длинная рана по всему затылку, и продевают в эту рану холстинную тесемку,
довольно широкую, почти в палец; потом каждый день, в определенный час, эту
тесемку передергивают в ране, так что как будто вновь ее разрезают, чтоб
рана вечно гноилась и не заживала. Бедняк переносил, впрочем с ужасными
мучениями, и эту пытку упорно несколько дней и наконец только, согласился
выписаться. Глаза его в один день стали совершенно здоровые, и, как только
зажила его шея, он отправился на абвахту, чтоб назавтра же выйти опять на
тысячу палок.
 ----
 5 Буквально: "катаральная лихорадка" (лат.).
 6 здоров (лат.).

 Конечно, тяжела минута перед наказанием, тяжела до того, что, может
быть, я грешу, называя этот страх малодушием и трусостию. Стало быть,
тяжело, когда подвергаются двойному, тройному наказанию, только бы не сейчас
оно исполнилось. Я упоминал, впрочем, и о таких, которые сами просились
скорее на выписку еще с не зажившей от первых палок спиной, чтоб выходить
остальные удары и окончательно выйти из-под суда; а содержание под судом, на
абвахте, конечно, для всех несравненно хуже каторги. Но, кроме разницы
темпераментов, большую роль играет в решимости и бесстрашии некоторых
закоренелая привычка к ударам и к наказанию. Многократно битый как-то
укрепляется духом и спиной и смотрит, наконец, на наказание скептически,
почти как на малое неудобство, и уже не боится его. Говоря вообще, это
верно. Один наш арестантик, из особого отделения, крещеный калмык Александр
или Александра, как звали его у нас, странный малый, плутоватый, бесстрашный
и в то же время очень добродушный, рассказывал мне, как он выходил свои
четыре тысячи, рассказывал смеясь и шутя, но тут же клялся пресерьезно, что
если б с детства, с самого нежного, первого своего детства, он не вырос под
плетью, от которой буквально всю жизнь его в своей орде не сходили рубцы с
его спины, то он бы ни за что не вынес этих четырех тысяч. Рассказывая, он
как будто благословлял это воспитание под плетью. "Меня за все били,
Александр Петрович, - говорил он мне раз, сидя на моей койке, под вечер,
перед огнями, - за все про все, за что ни попало, били лет пятнадцать сряду,
с самого того дня, как себя помнить начал, каждый день по нескольку раз; не
бил, кто не хотел; так что я под конец уж совсем привык". Как он попал в
солдаты, не знаю; не помню; впрочем, может, он и рассказывал; это был
всегдашний бегун и бродяга.