Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (68)

 V
 ЛЕТНЯЯ ПОРА
 Но вот уже и начало апреля, вот уже приближается и святая неделя.
Мало-помалу начинаются и летние работы. Солнце с каждым днем все теплее и
ярче; воздух пахнет весною и раздражительно действует на организм.
Наступающие красные дни волнуют и закованного человека, рождают и в нем
какие-то желания, стремления, тоску. Кажется, еще сильнее грустишь о свободе
под ярким солнечным лучом, чем в ненастный зимний или осенний день, и это
заметно на всех арестантах. Они как будто и рады светлым дням, но вместе с
тем в них усиливается какая-то нетерпеливость, порывчатость. Право, я
заметил, что весной как будто чаще случались у нас острожные ссоры. Чаще
слышался шум, крик, гам, затевались истории; а вместе с тем, случалось,
подметишь вдруг где-нибудь на работе чей-нибудь задумчивый и упорный взгляд
в синеющую даль, куда-нибудь туда, на другой берег Иртыша, где начинается
необъятною скатертью, тысячи на полторы версты, вольная киргизская степь;
подметишь чей-нибудь глубокий вздох, всей грудью, как будто так и тянет
человека дохнуть этим далеким, свободным воздухом и облегчить им
придавленную, закованную душу. "Эхма! " - говорит наконец арестант и вдруг,
точно стряхнув с себя мечты и раздумье, нетерпеливо и угрюмо схватится за
заступ или за кирпичи, которые надо перетащить с одного места на другое.
Через минуту он уже и забывает свое внезапное ощущение и начинает смеяться
или ругаться, судя по характеру; а то вдруг с необыкновенным, вовсе не
соразмерным с потребностями жаром схватится за рабочий урок, если он задан
ему, и начинает работать, - работать изо всех сил, точно желая задавить в
себе тяжестью работы что-то такое, что само его теснит и давит изнутри. Все
это народ сильный, большею частью в цвете лет и сил... Тяжелы кандалы в эту
пору! Я не поэтизирую в эту минуту и уверен в правде моей заметки. Кроме
того, что в тепле, среди яркого солнца, когда слышишь и ощущаешь всей душою,
всем существом своим воскресающую вокруг себя с необъятной силой природу,
еще тяжеле становится запертая тюрьма, конвой и чужая воля; кроме того, в
это весеннее время по Сибири и по всей России с первым жаворонком начинается
бродяжество: бегут божьи люди из острогов и спасаются в лесах. После душной
ямы, после судов, кандалов и палок бродят они по всей своей воле, где
захотят, где попригляднее и повольготнее; пьют и едят где что удастся, что
бог пошлет, а по ночам мирно засыпают где-нибудь в лесу или в поле, без
большой заботы, без тюремной тоски, как лесные птицы, прощаясь на ночь с
одними звездами небесными, под божьим оком. Кто говорит! Иногда и тяжело, и
голодно, и изнурительно "служить у генерала Кукушкина". По целым суткам иной
раз не приходится видеть хлеба; от всех надо прятаться, хорониться;
приходится и воровать, и грабить, а иногда и зарезать. "Поселенец что
младенец: на что взглянет, то и тянет", - говоря в Сибири про поселенцев.
Это присловье во всей силе и даже с некоторой прибавкой может быть приложено
и к бродяге. Бродяга редко не разбойник и всегда почти вор, разумеется
больше по необходимости, чем по призванию. Есть закоренелые бродяги. Бегут
иные, даже кончившие свои каторжные сроки, уже с поселения. Казалось бы, и
доволен он на поселении и обеспечен, а нет! все куда-то тянет, куда-то
отзывает его. Жизнь по лесам, жизнь бедная и ужасная, но вольная и полная
приключений, имеет что-то соблазнительное, какую-то таинственную прелесть
для тех, кто уже раз испытал ее, и смотришь - бежал человек, иной даже
скромный, аккуратный, который уже обещал сделаться хорошим оседлым человеком
и дельным хозяином. Иной даже женится, заводит детей, лет пять живет на
одном месте и вдруг в одно прекрасное утро исчезает куда-нибудь, оставляя в
недоумении жену, детей и всю волость, к которой приписан. У нас в остроге
мне указывали на одного из таких бегунов. Он никаких особенных преступлений
не сделал, по крайней мере не слыхать было, чтоб говорили о нем в этом роде,
а все бегал, всю жизнь свою пробегал. Бывал он и на южной русской границе за
Дунаем, и в киргизской степи, и в Восточной Сибири, и на Кавказе - везде
побывал. Кто знает, может быть, при других обстоятельствах из него бы вышел
какой-нибудь Робинзон Крузе с его страстью путешествовать. Впрочем, все это
мне об нем говорили другие; сам же он мало в остроге разговаривал, и то
разве промолвит что-нибудь самое необходимое. Это был очень маленький
мужичонка, лет уже пятидесяти, чрезвычайно смирный, с чрезвычайно спокойным
и даже тупым лицом, спокойным до идиотства. Летом он любил сидеть на
солнышке и непременно, бывало, мурлычет про себя какую-нибудь песенку, но
так тихо, что за пять шагов от него уже не слышно. Черты лица его были
какие-то одеревенелые; ел он мало, все больше хлебушка; никогда-то он не
купил ни одного калача, ни шкалика вина; да вряд ли у него и были
когда-нибудь деньги, вряд ли даже он умел и считать. Ко всему он относился
совершенно спокойно. Острожных собак иногда кормил из своих рук, а у нас
острожных собак никто не кормил. Да русский человек вообще не любит кормить
собак. Говорят, он был женат, и даже раза два; говорили, что у него есть
где-то дети... За что он попал в острог, совершенно не знаю. Наши все ждали,
что он и от нас улизнет; но или время его не пришло, или уж года ушли, но он
жил себе да поживал, как-то созерцательно относясь ко всей этой странной
среде, окружавшей его. Впрочем, положиться было нельзя; хотя, казалось бы, и
зачем ему было бежать, что за выигрыш? А между тем все-таки, в целом,
лесная, бродячая жизнь - рай перед острожной. Это так понятно; да и не может
быть никакого сравнения. Хоть тяжелая доля, да все своя воля. Вот почему
всякий арестант на Руси, где бы он ни сидел, становится как-то беспокоен
весною, с первыми приветными лучами весеннего солнца. Хоть и далеко не
всякий намерен бежать: положительно можно сказать, что решается на это, по
трудности и по ответственности, из сотни один; но зато остальные девяносто
девять хоть помечтают о том, как бы можно было бежать и куда бы это бежать;
хоть душу себе отведут на одном желании на одном представлении возможности.
Иной хоть припомнит, как он прежде когда-то бегал... Я говорю теперь о
решеных. Но, разумеется, гораздо чаще и всех больше решаются на побег из
подсудимых. Решеные же на срок только раз бегают в начале своего
арестантства. Отбыв же два-три года каторги, арестант уже начинает ценить
эти годы и мало-помалу соглашается про себя лучше уж закончить законным
образом свой рабочий термин и выйти на поселение, чем решиться на такой риск
и на такую гибель в случае неудачи. А неудача так возможна. Только разве
десятому удается переменить свою участь. Из решеных рискуют тоже чаще других
бежать осужденные на слишком долгие сроки. Пятнадцать-двадцать лет кажутся
бесконечностью, и решеный на такой срок постоянно готов помечтать о перемене
участи, хотя бы десять лет уже отбыл в каторге. Наконец, и клеймы отчасти
мешают рисковать на побег. Переменить же участь - технический термин. Так и
на допросах, если уличат в побеге, арестант отвечает, что он хотел
переменить свою участь. Это немного книжное выражение буквально приложимо к
этому делу. Всякий бегун имеет в виду не то что освободиться совсем, - он
знает, что это почти невозможно, - но или попасть в другое заведение, или
угодить на поселение, или судиться вновь, по новому преступлению, -
совершенному уже по бродяжеству, - одним словом, куда угодно, только бы не
на старое, надоевшее ему место, не в прежний острог. Все эти бегуны, если
найдут себе в продолжение лета какого-нибудь случайного, необыкновенного
места, где бы перезимовать, - если, например, не наткнутся на какого-нибудь
укрывателя беглых, которому в этом выгода; если, наконец, не добудут себе,
иногда через убийство, какого-нибудь паспорта, с которым можно везде
прожить, - все они к осени, если их не изловят предварительно, большею
частию сами являются густыми толпами в города и в остроги, в качестве
бродяг, и садятся в тюрьмы зимовать, конечно не без надежды бежать опять
летом.