Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (7)

 Наконец, был еще один доход, хотя не обогащавший арестантов, но
постоянный и благодетельный. Это подаяние. Высший класс нашего общества не
имеет понятия, как заботятся о "несчастных" купцы, мещане и весь народ наш.
Подаяние бывает почти беспрерывное и почти всегда хлебом, сайками и
калачами, гораздо реже деньгами. Без этих подаяний, во многих местах,
арестантам, особенно подсудимым, которые содержатся гораздо строже решоных,
было бы слишком трудно. Подаяние религиозно делится арестантами поровну.
Если недостанет на всех, то калачи разрезаются поровну, иногда даже на шесть
частей, и каждый заключенный непременно получает себе свой кусок. Помню, как
я в первый раз получил денежное подаяние. Это было скоро по прибытии моем в
острог. Я возвращался с утренней работы один, с конвойным. Навстречу мне
прошли мать и дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как ангельчик. Я уже
видел их раз. Мать была солдатка, вдова. Ее муж, молодой солдат, был под
судом и умер в госпитале, в арестантской палате, в то время, когда и я там
лежал больной. Жена и дочь приходили к нему прощаться; обе ужасно плакали.
Увидя меня, девочка закраснелась, пошептала что-то матери; та тотчас же
остановилась, отыскала в узелке четверть копейки и дала ее девочке. Та
бросилась бежать за мной... "На, "несчастный", возьми Христа ради копеечку!
" - кричала она, забегая вперед меня и суя мне в руки монетку. Я взял ее
копеечку, и девочка возвратилась к матери совершенно довольная. Эту копеечку
я долго берег у себя.
 II
 ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

 Первый месяц и вообще начало моей острожной жизни живо представляются
теперь моему воображению. Последующие мои острожные годы мелькают в
воспоминании моем гораздо тусклее. Иные как будто совсем стушевались,
слились между собою, оставив по себе одно цельное впечатление: тяжелое,
однообразное, удушающее.
 Но все, что я выжил в первые дни моей каторги, представляется мне
теперь как будто вчера случившимся. Да так и должно быть.
 Помню ясно, что с первого шагу в этой жизни поразило меня то, что я как
будто и не нашел в ней ничего особенно поражающего, необыкновенного или,
лучше сказать, неожиданного. Все это как будто и прежде мелькало передо мной
в воображении, когда я, идя в Сибирь, старался угадать вперед мою долю. Но
скоро бездна самых странных неожиданностей, самых чудовищных фактов начала
останавливать меня почти на каждом шагу. И уже только впоследствии, уже
довольно долго пожив в остроге, осмыслил я вполне всю исключительность, всю
неожиданность такого существования и все более и более дивился на него.
Признаюсь, что это удивление сопровождало меня во весь долгий срок моей
каторги; я никогда не мог примириться с нею.
 Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообще было самое
отвратительное; но, несмотря на то, - странное дело! - мне показалось, что в
остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой. Арестанты, хоть и
в кандалах, ходили свободно по всему острогу, ругались, пели песни, работали
на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень не многие), а по ночам
иные заводили картеж. Самая работа, например, показалась мне вовсе не так
тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тягость
и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности ее,
сколько в том, что она - принужденная, обязательная, из-под палки. Мужик на
воле работает, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже и по ночам,
особенно летом; он работает на себя, работает с разумною целью, и ему
несравненно легче, чем каторжному на вынужденной и совершенно для него
бесполезной работе. Мне пришло раз на мысль, что если б захотели вполне
раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, так
что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его
заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей
бесполезности и бессмыслицы. Если теперешняя каторжная работа и безынтересна
и скучна для каторжного, то сама по себе, как работа, она разумна: арестант
делает кирпич, копает землю, штукатурит, строит; в работе этой есть смысл и
цель. Каторжный работник иногда даже увлекается ею, хочет сработать ловчее,
спорее, лучше. Но если б заставить его, например, переливать воду из одного
ушата в другой, а из другого в первый, толочь песок, перетаскивать кучу
земли с одного места на другое и обратно, - я думаю, арестант удавился бы
через несколько дней или наделал бы тысячу преступлений, чтоб хоть умереть,
да выйти из такого унижения, стыда и муки. Разумеется, такое наказание
обратилось бы в пытку, в мщение и было бы бессмысленно, потому что не
достигало бы никакой разумной цели. Но так как часть такой пытки,
бессмыслицы, унижения и стыда есть непременно и во всякой вынужденной
работе, то и каторжная работа несравненно мучительнее всякой вольной, именно
тем, что вынужденная.
 Впрочем, я поступил в острог зимою, в декабре месяце, и еще не имел
понятия о летней работе, впятеро тяжелейшей. Зимою же в нашей крепости
казенных работ вообще было мало. Арестанты ходили на Иртыш ломать старые
казенные барки, работали по мастерским, разгребали у казенных зданий снег,
нанесенный буранами, обжигали и толкли алебастр и проч. и проч. Зимний день
был короток, работа кончалась скоро, и весь наш люд возвращался в острог
рано, где ему почти бы нечего было делать, если б не случалось кой-какой
своей работы. Но собственной работой занималась, может быть, только треть
арестантов, остальные же били баклуши, слонялись без нужды по всем казармам
острога, ругались, заводили меж собой интриги, истории, напивались, если
навертывались хоть какие-нибудь деньги; по ночам проигрывали в карты
последнюю рубашку, и все это от тоски, от праздности, от нечего делать.
Впоследствии я понял, что, кроме лишения свободы, кроме вынужденной работы,
в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие.
Это: вынужденное общее сожительство. Общее сожительство, конечно, есть и в
других местах; но в острог-то приходят такие люди, что не всякому хотелось
бы сживаться с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовал эту муку,
хотя, конечно, большею частью бессознательно.