Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (70)

 А я еще хотел жить и после острога...
 Я, впрочем, любил таскать кирпичи не за то только, что от этой работы
укрепляется тело, а за то еще, что работа производилась на берегу Иртыша. Я
потому так часто говорю об этом береге, что единственно только с него и был
виден мир божий, чистая, ясная даль, незаселенные, вольные степи,
производившие на меня странное впечатление своею пустынностью. На берегу
только и можно было стать к крепости задом и не видать ее. Все прочие места
наших работ были в крепости или подле нее. С самых первых дней я
возненавидел эту крепость и особенно иные здания. Дом нашего плац-майора
казался мне каким-то проклятым, отвратительным местом, и я каждый раз с
ненавистью глядел на него, когда проходил мимо. На берегу же можно было
забыться: смотришь, бывало, в этот необъятный, пустынный простор, точно
заключенный из окна своей тюрьмы на свободу. Все для меня было тут дорого и
мило: и яркое горячее солнце на бездонном синем небе, и далекая песня
киргиза, приносившаяся с киргизского берега. Всматриваешься долго и
разглядишь наконец какую-нибудь бедную, обкуренную юрту какого-нибудь
байгуша; разглядишь дымок у юрты, киргизку, которая о чем-то хлопочет с
своими двумя баранами. Все это бедно и дико, но свободно. Разглядишь
какую-нибудь птицу в синем, прозрачном воздухе и долго, упорно следишь за ее
полетом: вон она всполоснулась над водой, вон исчезла в синеве, вон опять
показалась чуть мелькающей точкой... Даже бедный, чахлый цветок, который я
нашел рано весною в расселине каменного берега, и тот как-то болезненно
остановил мое внимание. Тоска всего этого первого года каторги была
нестерпимая и действовала на меня раздражительно, горько. В этот первый год
от этой тоски я многого не замечал кругом себя. Я закрывал глаза и не хотел
всматриваться. Среди злых, ненавистных моих товарищей-каторжников я не
замечал хороших людей, людей способных и мыслить и чувствовать, несмотря на
всю отвратительную кору, покрывавшую их снаружи. Между язвительными словами
я иногда не замечал приветливого и ласкового слова, которое тем дороже было,
что выговаривалось безо всяких видов, а нередко прямо из души, может быть
более меня пострадавшей и вынесшей. Но к чему распространяться об этом? Я
чрезвычайно был рад, если приходилось сильно устать, воротившись домой:
авось засну! Потому что спать было у нас летом мученье, чуть ли еще не хуже,
чем зимой. Вечера, правда, были иногда очень хороши. Солнце, целый день не
сходившее с острожного двора, наконец закатывалось. Наступала прохлада, а за
ней почти холодная (говоря сравнительно) степная ночь. Арестанты, в ожидании
как запрут их, толпами ходят, бывало, по двору. Главная масса толпилась,
правда, более на кухне. Там всегда подымается какой-нибудь насущный
острожный вопрос, толкуется о том, о сем, разбирается иногда какой-нибудь
слух, часто нелепый, но возбуждающий необыкновенное внимание этих отрешенных
от мира людей; то, например, пришло известие, что нашего плац-майора сгоняют
долой. Арестанты легковерны, как дети; сами знают, что известие - вздор, что
принес его известный болтун и "нелепый" человек - арестант Квасов, которому
уже давно положили не верить и который что ни слово, то врет, - а между тем
все схватываются за известие, судят, рядят, сами себя тешат, а кончится тем,
что сами на себя рассердятся, самим за себя стыдно станет, что поверили
Квасову.
 - Да кто ж его сгонит! - кричит один. - Небось шея толста, сдюжит!
 - Да ведь и над ним, чай, старшие есть! - возражает другой, горячий и
неглупый малый, видавший виды, но спорщик, каких свет не производил.
 - Ворон ворону глаз не выклюет! - угрюмо, словно про себя замечает
третий, уже седой человек, одиноко доедающий в углу свои щи.
 - А старшие-то небось тебя придут спрашиваться - сменить его али нет? -
прибавляет равнодушно четвертый, слегка тренькая на балалайке.
 - А почему ж не меня? - с яростью возражает второй. - Значит, вся
бедность просит, все тогда заявляйте, коли начнут опрашивать. А то у нас
небось кричат, а к делу дойдет, так и на попятный!
 - А ты думал как? - говорит балалаечник. - На то каторга.
 - Анамеднись, - продолжает, не слушая и в горячке, спорщик, - муки
оставалось. Поскребки собрали, самые что ни есть слезы, значит; послали
продать. Нет, узнал; артельщик донес; отобрали; экономия, значит.
Справедливо аль нет?
 - Да ты кому хочешь жаловаться?
 - Кому! Да самому левизору, что едет.
 - Какому такому левизору?
 - Это правда, братцы, что едет левизор, - говорит молодой разбитной
парень, грамотный, из писарей и читавший "Герцогиню Лавальер" или что-то в
этом роде. Он вечно веселый и потешник, но за некоторое знание дел и
потертость его уважают. Не обращая внимания на возбужденное всеобщее
любопытство о будущем ревизоре, он прямо идет к стряпке, то есть к повару, и
спрашивает у него печенки. Наши стряпки часто чем-нибудь торговали в этом
роде. Купят, например, на свои деньги большой кусок печенки, зажарят и
продают по мелочи арестантам.
 - На грош али на два? - спрашивает стряпка.
 - Режь на два: пускай люди завидуют! - отвечает арестант. - Генерал,
братцы, генерал такой из Петербурга едет, всю Сибирь осматривать будет. Это
верно, У комендантских сказывали.
 Известие производит необыкновенное волнение. С четверть часа идут
расспросы: кто именно, какой генерал, какого чину и старше ли здешних
генералов? О чинах, начальниках, кто из них старше, кто кого может согнуть и
кто сам из них согнется, ужасно любят разговаривать арестанты, даже спорят и
ругаются за генералов чуть не до драки. Казалось бы, что тут за выгода? Но
подробным знанием генералов и вообще начальства измеряется и степень
познаний, толковитости и прежнего, доострожного значения человека в
обществе. Вообще разговор о высшем начальстве считается изящным и важным
разговором в остроге.
 - Значит, и взаправду выходит, братцы, что майора-то сменять едут, -
замечает Квасов, маленький, красненький человечек, горячий и крайне
бестолковый. Он-то первый и принес известие о майоре.
 - Задарит! - отрывисто возражает угрюмый седой арестант, уже
управившийся со щами.
 - А и то задарит, - говорит другой. - Мало он денег-то награбил! До нас
еще батальонным был. Анамеднись на протопоповской дочери жениться хотел.
 - Да ведь не женился: дверь указали; беден значит. Какой он жених!
Встал со стула - и все с ним. О святой все на картах продул. Федька
сказывал.
 - Да; мальчик не мот, а деньгам перевод.