Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (79)

 Одним словом, все волновались. В это время действительно у нас была
плохая еда. Да уж и все одно к одному привалило. А главное - общий тоскливый
настрой, всегдашняя затаенная мука. Каторжный сварлив и подымчив уже по
природе своей; но подымаются все вместе или большой кучей редко. Причиной
тому всегдашнее разногласие. Это всякий из них сам чувствовал: вот почему и
было у нас больше руготни, нежели дела. И, однако ж, в этот раз волнение не
прошло даром. Начали собираться по кучкам, толковали по казармам, ругались,
припоминали со злобой все управление нашего майора; выведывали всю
подноготную. Особенно волновались некоторые. Во всяком подобном деле всегда
являются зачинщики, коноводы. Коноводы в этих случаях, то есть в случаях
претензий, - вообще презамечательный народ, и не в одном остроге, а во всех
артелях, командах и проч. Это особенный тип, повсеместно между собою схожий.
Это народ горячий, жаждущий справедливости и самым наивным, самым честным
образом уверенный в ее непременной, непреложной и, главное, немедленной
возможности. Народ этот не глупее других, даже бывают из них и очень умные,
но они слишком горячи, чтоб быть хитрыми и расчетливыми. Во всех этих
случаях если и бывают люди, которые умеют ловко направить массу и выиграть
дело, то уж эти составляют другой тип народных вожаков и естественных
предводителей его, тип чрезвычайно у нас редкий. Но эти, про которых я
теперь говорю, зачинщики и коноводы претензий, почти всегда проигрывают дело
и населяют за это потом остроги и каторги. Через горячку свою они
проигрывают, но через горячку же и влияние имеют на массу. За ними, наконец,
охотно идут. Их жар и честное негодование действуют на всех, и под конец
самые нерешительные к ним примыкают. Их слепая уверенность в успехе
соблазняет даже самых закоренелых скептиков, несмотря на то что иногда эта
уверенность имеет такие шаткие, такие младенческие основания, что дивишься
вчуже, как это за ними пошли. А главное то, что они идут первые, и идут,
ничего не боясь. Они, как быки, бросаются прямо вниз рогами, часто без
знания дела, без осторожности, без того практического езуитизма, с которым
нередко даже самый подлый и замаранный человек выигрывает дело, достигает
цели и выходит сух из воды. Они же непременно ломают рога. В обыкновенной
жизни это народ желчный, брюзгливый, раздражительный и нетерпимый. Чаще же
всего ужасно ограниченный, что, впрочем, отчасти и составляет их силу.
Досаднее же всего в них то, что, вместо прямой цели, они часто бросаются
вкось, вместо главного дела - на мелочи. Это-то их и губит. Но они понятны
массам; в этом их сила... Впрочем, надо сказать еще два слова о том, что
такое значит претензия? . . . . . . .
 В нашем остроге было несколько человек таких, которые пришли за
претензию. Они-то и волновались наиболее. Особенно один, Мартынов, служивший
прежде в гусарах, горячий, беспокойный и подозрительный человек, впрочем
честный и правдивый. Другой был Василий Антонов, человек как-то хладнокровно
раздражавшийся, с наглым взглядом, с высокомерной саркастической улыбкой,
чрезвычайно развитой, впрочем тоже честный и правдивый. Но всех не
переберешь; много их было. Петров, между прочим, так и сновал взад и вперед,
прислушивался ко всем кучкам, мало говорил, но, видимо, был в волнении и
первый выскочил из казармы, когда начали строиться.
 Наш острожный унтер-офицер, исправлявший у нас должность фельдфебеля,
тотчас же вышел испуганный. Построившись, люди вежливо попросили его сказать
майору, что каторга желает с ним говорить и лично просить его насчет
некоторых пунктов. Вслед за унтер-офицером вышли и все инвалиды и
построились с другой стороны, напротив каторги. Поручение, данное
унтер-офицеру, было чрезвычайное и повергло его в ужас. Но не доложить
немедленно майору он не смел. Во-первых, уж если поднялась каторга, то могло
выйти и что-нибудь хуже. Все начальство наше насчет каторги было как-то
усиленно трусливо. Во-вторых, если б даже и ничего не было, так что все бы
тотчас же одумались и разошлись, то и тогда бы унтер-офицер немедленно
должен был доложить о всем происходившем начальству. Бледный и дрожащий от
страха, отправился он поспешно к майору, даже и не пробуя сам опрашивать и
увещевать арестантов. Он видел, что с ним теперь и говорить-то не станут.
 Совершенно не зная ничего, и я вышел строиться. Все подробности дела я
узнал уже потом. Теперь же я думал, происходит какая-нибудь поверка; но, не
видя караульных, которые производят поверку, удивился и стал осматриваться
кругом. Лица были взволнованные и раздраженные. Иные были даже бледны. Все
вообще были озадачены и молчаливы в ожидании того, как-то придется
заговорить перед майором. Я заметил, что многие посмотрели на меня с
чрезвычайным удивлением, но молча отворотились. Им было, видимо, странно,
что я с ними построился. Они, очевидно, не верили, чтоб и я тоже показывал
претензию. Вскоре, однако ж, почти все бывшие кругом меня стали снова
обращаться ко мне. Все глядели на меня вопросительно.
 - Ты здесь зачем? - грубо и громко спросил меня Василий Антонов,
стоявший от меня подальше других и до сих пор всегда говоривший мне вы и
обращавшийся со мной вежливо.
 Я посмотрел на него в недоумении, все еще стараясь понять, что это
значит, и уже догадываясь, что происходит что-то необыкновенное.
 - В самом деле, что тебе здесь стоять? Ступай в казарму, - проговорил
один молодой парень, из военных, с которым я до сих пор вовсе был незнаком,
малый добрый и тихий. - Не твоего ума это дело.
 - Да ведь строятся, - отвечал я ему, - я думал, поверка.
 - Ишь, тоже выполз, - крикнул один.
 - Железный нос, - проговорил другой.
 - Муходавы! - проговорил третий с невыразимым презрением.
 Это новое прозвище вызвало всеобщий хохот.
 - При милости на кухне состоит, - прибавил еще кто-то.
 - Им везде рай. Тут каторга, а они калачи едят да поросят покупают. Ты
ведь собственное ешь; чего ж сюда лезешь.
 - Здесь вам не место, - проговорил Куликов, развязно подходя ко мне; он
взял меня за руку и вывел из рядов.
 Сам он был бледен, черные глаза его сверкали, и нижняя губа была
закусана. Он не хладнокровно ожидал майора. Кстати: я ужасно любил смотреть
на Куликова во всех подобных случаях, то есть во всех тех случаях, когда
требовалось ему показать себя. Он рисовался ужасно, но и дело делал. Мне
кажется, он и на казнь бы пошел с некоторым шиком, щеголеватостью. Теперь,
когда все говорили мне ты и ругали меня, он, видимо, нарочно удвоил свою
вежливость со мною, а вместе с тем слова его были как-то особенно, даже
высокомерно настойчивы, не терпевшие никакого возражения.
 - Мы здесь про свое, Александр Петрович, а вам здесь нечего делать.
Ступайте куда-нибудь, переждите... Вон ваши все на кухне, идите туда.
 - Под девятую сваю, где Антипка беспятый живет! - подхватил кто-то.
 Сквозь приподнятое окно в кухне я действительно разглядел наших
поляков; впрочем, мне показалось, что там, кроме их, много народу.
Озадаченный, я пошел на кухню. Смех, ругательства и тюканье (заменявшее у
каторжных свистки) раздались вслед.