Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (8)

 Также и пища показалась мне довольно достаточною. Арестанты уверяли,
что такой нет в арестантских ротах европейской России. Об этом я не берусь
судить: я там не был. К тому же многие имели возможность иметь собственную
пищу. Говядина стоила у нас грош за фунт, летом три копейки. Но собственную
пищу заводили только те, у которых водились постоянные деньги; большинство
же каторги ело казенную. Впрочем, арестанты, хвалясь своею пищею, говорили
только про один хлеб и благословляли именно то, что хлеб у нас общий, а не
выдается с весу. Последнее их ужасало: при выдаче с весу треть людей была бы
голодная; в артели же всем доставало. Хлеб наш был как-то особенно вкусен и
этим славился во всем городе. Приписывали это удачному устройству острожных
печей. Щи же были очень неказисты. Они варились в общем котле, слегка
заправлялись крупой и, особенно в будние дни, были жидкие, тощие. Меня
ужаснуло в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на
это никакого внимания.
 Первые три дня я не ходил на работу, так поступали и со всяким
новоприбывшим: давалось отдохнуть с дороги. Но на другой же день мне
пришлось выйти из острога, чтоб перековаться. Кандалы мои были неформенные,
кольчатые, "мелкозвон", как называли их арестанты. Они носились наружу.
Форменные же острожные кандалы, приспособленные к работе, состояли не из
колец, а из четырех железных прутьев, почти в палец толщиною, соединенных
между собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К
серединному кольцу привязывался ремень, который в свою очередь прикреплялся
к поясному ремню, надевавшемуся прямо на рубашку.
 Помню первое мое утро в казарме. В кордегардии у острожных ворот
барабан пробил зорю, и минут через десять караульный унтер-офицер начал
отпирать казармы. Стали просыпаться. При тусклом свете, от шестериковой
сальной свечи, подымались арестанты, дрожа от холода, с своих нар. Большая
часть была молчалива и угрюма со сна. Они зевали, потягивались и морщили
свои клейменые лбы. Иные крестились, другие уже начинали вздорить. Духота
была страшная. Свежий зимний воздух ворвался в дверь, как только ее
отворили, и клубами пара понесся по казарме. У ведер с водой столпились
арестанты; они по очереди брали ковш, набирали в рот воды и умывали себе
руки и лицо изо рта. Вода заготовлялась с вечера парашником. Во всякой
казарме по положению был один арестант, выбранный артелью, для прислуги в
казарме. Он назывался парашником и не ходил на работу. Его занятие состояло
в наблюдении за чистотой казармы, в мытье и в скоблении нар и полов, в
приносе и выносе ночного ушата и в доставлении свежей воды в два ведра -
утром для умывания, а днем для питья. Из-за ковша, который был один,
начались немедленно ссоры.
 - Куда лезешь, язевый лоб! - ворчал один угрюмый высокий арестант,
сухощавый и смуглый, с какими-то странными выпуклостями на своем бритом
черепе, толкая другого, толстого и приземистого, с веселым и румяным лицом,
- постой!
 - Чего кричишь! За постой у нас деньги платят; сам проваливай! Ишь,
монумент вытянулся. То есть никакой-то, братцы, в нем фортикультяпности нет.
 "Фортикультяпность" произвела некоторый эффект: многие засмеялись. Того
только и надо было толстяку, который, очевидно, был в казарме чем-то вроде
добровольного шута. Высокий арестант посмотрел на него с глубочайшим
презрением.
 - Бирюлина корова! - проговорил он как бы про себя, - ишь, отъелся на
острожном чистяке! 1 Рад, что к разговенью двенадцать поросят принесет.
 ----
 1 Чистяком назывался хлеб из чистой муки, без примеси. (Прим. автора.)

 Толстяк наконец рассердился.
 - Да ты что за птица такая? - вскричал он вдруг, раскрасневшись.
 - То и есть, что птица!
 - Какая?
 - Такая.
 - Какая такая?
 - Да уж одно слово такая.
 - Да какая?
 Оба впились глазами друг в друга. Толстяк ждал ответа и сжал кулаки,
как будто хотел тотчас же кинуться в драку. Я и вправду думал, что будет
драка. Для меня все это было ново, и я смотрел с любопытством. Но
впоследствии я узнал, что все подобные сцены были чрезвычайно невинны и
разыгрывались, как в комедии, для всеобщего удовольствия; до драки же
никогда почти не доходило. Все это было довольно характерно и изображало
нравы острога.
 Высокий арестант стоял спокойно и величаво. Он чувствовал, что на него
смотрят и ждут, осрамится ли он или нет своим ответом; что надо было
поддерживать себя, доказать, что он действительно птица, и показать, какая
именно птица. С невыразимым презрением скосил он глаза на своего противника,
стараясь, для большей обиды, посмотреть на него как-то через плечо, сверху
вниз, как будто он разглядывал его как букашку, и медленно и внятно
произнес:
 - Каган!..
 То есть что он птица каган. Громкий залп хохота приветствовал
находчивость арестанта.
 - Подлец ты, а не каган! - заревел толстяк, почувствовав, что срезался
на всех пунктах, и дойдя до крайнего бешенства.
 Но только что ссора стала серьезною, молодцов немедленно осадили.
 - Что загалдели! - закричала на них вся казарма.
 - Да вы лучше подеритесь, чем горло-то драть! - прокричал кто-то из-за
угла.
 - Да, держи, подерутся! - раздалось в ответ. - У нас народ бойкий,
задорный; семеро одного не боимся...
 - Да и оба хороши! Один за фунт хлеба в острог пришел, а другой -
крыночная блудница, у бабы простоквашу поел, зато и кнута хватил.
 - Ну-ну-ну! полно вам, - закричал инвалид, проживавший для порядка в
казарме и поэтому спавший в углу на особой койке.
 - Вода, ребята! Невалид Петрович проснулся! Невалиду Петровичу,
родимому братцу!
 - Брат... Какой я тебе брат? Рубля вместе не пропили, а брат! - ворчал
инвалид, натягивая в рукава шинель...