Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (81)

 - С жиру беситесь! - завопил ему вслед майор. - Ишь, толстая рожа, в
три дня не...! Вот я вас всех разыщу! Выходите, довольные!
 - Довольны, ваше высокоблагородие! - мрачно раздалось несколько
десятков голосов; остальные упорно молчали. Но майору только того и надо
было. Ему, очевидно, самому было выгодно кончить скорее дело, и как-нибудь
кончить согласием.
 - А, теперь все довольны! - проговорил он торопясь. - Я это и видел...
знал. Это зачинщики! Между ними, очевидно, есть зачинщики! - продолжал он,
обращаясь к Дятлову. - Это надо подробнее разыскать. А теперь... теперь на
работу время. Бей в барабан!
 Он сам присутствовал на разводке. Арестанты молча и грустно расходились
по работам, довольные по крайней мере тем, что поскорей с глаз долой
уходили. Но после разводки майор немедленно наведался в кордегардию и
распорядился с "зачинщиками", впрочем не очень жестоко. Даже спешил. Один из
них, говорили потом, попросил прощения, и он тотчас простил его. Видно было,
что майор отчасти не в своей тарелке и даже, может быть, струхнул. Претензия
во всяком случае вещь щекотливая, и хотя жалоба арестантов в сущности и не
могла назваться претензией, потому что показывали ее не высшему начальству,
а самому же майору, но все-таки было как-то неловко, нехорошо. Особенно
смущало, что все поголовно восстали. Следовало затушить дело во что бы то ни
стало. "Зачинщиков" скоро выпустили. Назавтра же пища улучшилась, хотя,
впрочем, ненадолго. Майор в первые дни стал чаще навещать острог и чаще
находил беспорядки. Наш унтер-офицер ходил озабоченный и сбившийся с толку,
как будто все еще не мог прийти в себя от удивления. Что же касается
арестантов, то долго еще после этого они не могли успокоится, но уже не
волновались по-прежнему, а были молча растревожены, озадачены как-то. Иные
даже повесили голову. Другие ворчливо, хоть и несловоохотливо отзывались о
всем этом деле. Многие как-то озлобленно и вслух подсмеивались сами над
собою, точно казня себя за претензию.
 - На-тко, брат, возьми, закуси! - говорит, бывало, один.
 - Чему посмеешься, тому и поработаешь! - прибавляет другой.
 - Где ты мышь, чтоб коту звонок привесила? - замечает третий.
 - Нашего брата без дубины не уверишь, известно. Хорошо еще, что не всех
высек.
 - А ты вперед больше знай, да меньше болтай, крепче будет! - озлобленно
замечает кто-нибудь.
 - Да ты что учишь-то, учитель?
 - Знамо дело, учу.
 - Да ты кто таков выскочил?
 - Да я-то покамест еще человек, а ты-то кто?
 - Огрызок собачий, вот ты кто.
 - Это ты сам.
 - Ну, ну, довольно вам! чего загалдели! - кричат со всех сторон на
спорящих...
 В тот же вечер, то есть в самый день претензии, возвратясь с работы, я
встретился за казармами с Петровым. Он меня уж искал. Подойдя ко мне, он
что-то пробормотал, что-то вроде двух-трех неопределенных восклицаний, но
вскоре рассеянно замолчал и машинально пошел со мной рядом. Все это дело еще
больно лежало у меня на сердце, и мне показалось, что Петров мне кое-что
разъяснит.
 - Скажите, Петров, - спросил я его, - ваши на нас не сердятся?
 - Кто сердится? - спросил он, как бы очнувшись.
 - Арестанты на нас... на дворян.
 - А за что на вас сердиться?
 - Ну, да за то, что мы не вышли на претензию.
 - Да вам зачем показывать претензию? - спросил он, как бы стараясь
понять меня, - ведь вы свое кушаете.
 - Ах, боже мой! Да ведь и из ваших есть, что свое едят, а вышли же. Ну,
и нам надо было... из товарищества.
 - Да... да какой же вы нам товарищ? - спросил он с недоумением.
 Я поскорее взглянул на него: он решительно не понимал меня, не понимал,
чего я добиваюсь. Но зато я понял его в это мгновение совершенно. В первый
раз теперь одна мысль, уже давно неясно во мне шевелившаяся и меня
преследовавшая, разъяснилась мне окончательно, и я вдруг понял то, о чем до
сих пор плохо догадывался. Я понял, что меня никогда не примут в
товарищество, будь я разарестант, хоть на веки вечные, хоть особого
отделения. Но особенно остался мне в памяти вид Петрова в эту минуту. В его
вопросе: "Какой же вы нам товарищ?" - слышалась такая неподдельная
наивность, такое простодушное недоумение. Я думал: нет ли в этих словах
какой-нибудь иронии, злобы, насмешки? Ничего не бывало: просто не товарищ,
да и только. Ты иди своей дорогой, а мы своей; у тебя свои дела, а у нас
свои.
 И действительно, я было думал, что после претензии они просто загрызут
нас и нам житья не будет. Ничуть не бывало: ни малейшего упрека, ни
малейшего намека на упрек мы не слыхали, никакой особенной злобы не
прибавилось. Просто пилили нас понемногу при случае, как и прежде пилили, и
больше ничего. Впрочем, не сердились тоже нимало и на всех тех, которые не
хотели показывать претензию и оставались на кухне, равно как и на тех,
которые из первых крикнули, что всем довольны. Даже и не помянул об этом
никто. Особенно последнего я не мог понять.

VIII 
 ТОВАРИЩИ

 Меня, конечно, более тянуло к своим, то есть к "дворянам", особенно в
первое время. Но из троих бывших русских дворян, находившихся у нас в
остроге (Акима Акимыча, шпиона А-ва и того, которого считали отцеубийцею), я
знался и говорил только с Акимом Акимычем. Признаться, я подходил к Акиму
Акимычу, так сказать, с отчаяния, в минуты самой сильной скуки и когда уже
ни к кому, кроме него, подойти не предвиделось. В прошлой главе я было
попробовал рассортировать всех наших людей на разряды, но теперь, как
припомнил Акима Акимыча, то думаю, что можно еще прибавить один разряд.
Правда, что он один его и составлял. Это - разряд совершенно равнодушных
каторжных. Совершенно равнодушных, то есть таких, которым было бы все равно
жить что на воле, что в каторге, у нас, разумеется, не было и быть не могло,
но Аким Акимыч, кажется, составлял исключение. Он даже и устроился в остроге
так, как будто всю жизнь собирался прожить в нем: все вокруг него, начиная с
тюфяка, подушек, утвари, расположилось так плотно, так устойчиво, так
надолго. Бивачного, временного не замечалось в нем и следа. Пробыть в
остроге оставалось ему еще много лет, но вряд ли он хоть когда-нибудь
подумал о выходе. Но если он и примирился с действительностью, то,
разумеется, не по сердцу, а разве по субординации, что, впрочем, для него
было одно и то же. Он был добрый человек и даже помогал мне вначале советами
и кой-какими услугами; но, иногда, каюсь, невольно он нагонял на меня,
особенно в первое время, тоску беспримерную, еще более усиливавшую и без
того уже тоскливое расположение мое. А я от тоски-то и заговаривал с ним.
Жаждешь, бывало, хоть какого-нибудь живого слова, хоть желчного, хоть
нетерпеливого, хоть злобы какой-нибудь: мы бы уж хоть позлились на судьбу
нашу вместе; а он молчит, клеит свои фонарики или расскажет о том, какой у
них смотр был в таком-то году, и кто был начальник дивизии, и как его звали
по имени и отчеству, и доволен был он смотром или нет, и как застрельщикам
сигналы были изменены и проч. И все таким ровным, таки чинным голосом, точно
вода капает по капле. Он даже почти совсем не воодушевлялся, когда
рассказывал мне, что за участие в каком-то деле на Кавказе удостоился
получить "святыя Анны" на шпагу. Только голос его становился в эту минуту
как-то необыкновенно важен и солиден; он немного понижал его, даже до
какой-то таинственности, когда произносил "святыя Анны", и после этого
минуты на три становились как-то особенно молчалив и солиден... В этот
первый год у меня бывали глупые минуты, когда я (и всегда как-то вдруг)
начинал почти ненавидеть Акима Акимыча, неизвестно за что, и молча проклинал
судьбу свою за то, что она поместила меня с ним на нарах голова с головою.
Обыкновенно через час я уже укорял себя за это. Но это было только в первый
год; впоследствии я совершенно примирился в душе с Акимом Акимычем и
стыдился моих прежних глупостей. Наружно же мы, помнится, с ним никогда не
ссорились.