Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (84)

 - Собственная одежда есть, ваше высокоблагородие, - отвечал жандарм,
как-то мгновенно вытянувшись, даже с небольшим вздрагивание. Его все знали,
все о нем слышали, он всех пугал.
 - Все отобрать. Отдать им только одно белье, и то белое, а цветное,
если есть, отобрать. Остальное все продать с аукциона. Деньги записать в
приход. Арестант не имеет собственности, - продолжал он, строго посмотрев на
нас. - Смотрите же, вести себя хорошо! чтоб я не слыхал! Не то... телес-ным
на-казанием! За малейший проступок - р-р-розги!..
 Весь этот вечер я с непривычки был почти болен от этого приема.
Впрочем, впечатление усилилось и тем, что я увидел в остроге; но о
вступлении моем в острог я уже рассказывал.
 Я упомянул сейчас, что нам не делали и не смели делать никакой
поблажки, никакого облегчения перед прочими арестантами в работе. Но один
раз, однако, попробовали сделать: я и Б-кий целых три месяца ходили в
инженерную канцелярию в качестве писарей. Но это сделали шито-крыто, и
сделало инженерное начальство. То есть прочие все, пожалуй, кому надо было,
знали, но делали вид, что не знали. Это случилось еще при командире команды
Г-ве. Подполковник Г-ков упал к нам как с неба, пробыл у нас очень недолго,
- если не ошибаюсь, не более полугода, даже и того меньше, - и уехал в
Россию, произведя необыкновенное впечатление на всех арестантов. Его не то
что любили арестанты, его они обожали, если только можно употребить здесь
это слово. Как он это сделал, не знаю, но он завоевал их с первого разу.
"Отец, отец! отца не надо!" - говорили поминутно арестанты во все время его
управления инженерною частью. Кутила он был, кажется, ужаснейший. Небольшого
роста, с дерзким, самоуверенным взглядом. Но вместе с тем он был ласков с
арестантами, чуть не до нежностей, и действительно буквально любил их, как
отец. Отчего он так любил арестантов - сказать не могу, но он не мог видеть
арестанта, чтоб не сказать ему ласкового, веселого слова, чтоб не посмеяться
с ним, не пошутить с ним, и, главное, - ни капли в этом не было чего-нибудь
начальственного, хоть чего-нибудь обозначавшего неравную или чисто
начальственную ласку. Это был свой товарищ, свой человек в высочайшей
степени. Но, несмотря на весь этот инстинктивный демократизм его, арестанты
ни разу не проступились перед ним в какой-нибудь непочтительности,
фамильярности. Напротив. Только все лицо арестанта расцветало, когда он
встречался с командиром, и, снявши шапку, он уже смотрел улыбаясь, когда тот
подходил к нему. А если тот заговорит - как рублем подарит. Бывают же такие
популярные люди. Смотрел он молодцом, ходил прямо, браво. "Орел! " -
говорят, бывало, о нем арестанты. Облегчить их он, конечно, ничем не мог;
заведовал он только одними инженерными работами, которые и при всех других
командирах шли в своем всегдашнем, раз заведенном законном порядке. Разве
только, встретив случайно партию на работе, видя, что дело кончено, не
держит, бывало, лишнего времени и отпустит до барабана. Но нравилась его
доверенность к арестанту, отсутствие мелкой щепетильности и
раздражительности, совершенное отсутствие иных оскорбительных форм в
начальнических отношениях. Потеряй он тысячу рублей - я думаю, первый вор из
наших, если б нашел их, отнес бы к нему. Да, я уверен, что так было бы. С
каким глубоким участием узнали арестанты, что их орел-командир поссорился
насмерть с нашим ненавистным майором. Это случилось в первый же месяц по его
прибытии. Наш майор был когда-то его сослуживец. Они встретились после
долгой разлуки и закутили было вместе. Но вдруг у них порвалось. Они
поссорились, и Г-в сделался ему смертельным врагом. Слышно было даже, что
они подрались при этом случае, что с нашим майором могло случиться: он часто
дирался. Как услышали это арестанты, радости их не было конца. "Осьмиглазому
ли с таким ужиться! тот орел, а наш...", и тут обыкновенно прибавлялось
словцо, неудобное в печати. Ужасно интересовались у нас тем, кто из них кого
поколотил. Если б слух об их драке оказался неверным (что, может быть, так и
было), то, кажется, нашим арестантикам было бы это очень досадно. "Нет, уж
наверно командир одолел, - говорили они, - он маленький, да удаленький, а
тот, слышь, под кровать от него залез". Но скоро Г-ков уехал, и арестанты
опять впали в уныние. Инженерные командиры были у нас, правда, все хорошие:
при мне сменилось их трое или четверо; "да все не нажить уж такого, -
говорили арестанты, - орел был, орел и заступник". Вот этот-то Г-ков очень
любил всех нас, дворян, и под конец велел мне и Б-му ходить иногда в
канцелярию. По отъезде же его это устроилось более правильным образом. Из
инженеров были люди (из них особенно один), очень нам симпатизировавшие. Мы
ходили, переписывали бумаги, даже почерк наш стал совершенствоваться, как
вдруг от высшего начальства последовало немедленное повеление поворотить нас
на прежние работы: кто-то уж успел донести! Впрочем, это и хорошо было:
канцелярия стала нам обоим очень надоедать. Потом мы года два почти
неразлучно ходили с Б-м на одни работы, чаще же всего в мастерскую. Мы с ним
болтали; говорили об наших надеждах, убеждениях. Славный был он человек; но
убеждения его иногда были очень странные, исключительные. Часто у некоторого
разряда людей, очень умных, устанавливаются иногда совершенно парадоксальные
понятия. Но за них столько было в жизни выстрадано, такою дорогою ценою они
достались, что оторваться от них уже слишком больно, почти невозможно. Б-кий
с болью принимал каждое возражение и с едкостью отвечал мне. Впрочем, во
многом, может быть, он был и правее меня, не знаю; но мы наконец расстались,
и это было мне очень больно: мы уже много разделили вместе.
 Между тем М-кий с годами все как-то становился грустнее и мрачнее.
Тоска одолевала его. Прежде, в первое мое время а остроге, он был
сообщительнее, душа его все-таки чаще и больше вырывалась наружу. Уже третий
год жил он в каторге в то время, как я поступил. Сначала он многим
интересовался из того, что в эти года случилось на свете и об чем он не имел
понятия, сидя в остроге; расспрашивал меня, слушал, волновался. Но под
конец, с годами, все это как-то стало в нем сосредоточиваться внутри, на
сердце. Угли покрывались золою. Озлобление росло в нем более и более. "Je
hais ces brigands", - повторял он мне часто, с ненавистью смотря на
каторжных, которых я уже успел узнать ближе, и никакие доводы мои в их
пользу на него не действовали. Он не понимал, что я говорю; иногда, впрочем,
рассеянно соглашался; но назавтра же опять повторял: "Je hais ces brigands".
Кстати: мы с ним часто говорили по-французски, и за это один пристав над
работами, инженерный солдат Дранишников, неизвестно по какому соображению,
прозвал нас фершелами. М-кий воодушевлялся, только вспоминая про свою мать.
"Она стара, она больная, - говорил он мне, - она любит меня более всего на
свете, а я здесь не знаю, жива она или нет? Довольно уж для нее того, что
она знала, как меня гоняли сквозь строй..." М-кий был не дворянин и перед
ссылкой был наказан телесно. Вспоминая об этом, он стискивал зубы и старался
смотреть в сторону. В последнее время он все чаще и чаще стал ходить один.
Раз поутру, в двенадцатом часу, его потребовали к коменданту. Комендант
вышел к нему с веселой улыбкой.
 - Ну, М-кий, что ты сегодня во сне видел? - спросил он его.
 "Я так и вздрогнул, - рассказывал, воротясь к нам, М-кий. - Мне будто
сердце пронзило".
 - Видел, что письмо от матери получил, - отвечал он.
 - Лучше, лучше! - возразил комендант. - Ты свободен! Твоя мать
просила... просьба ее услышана. Вот письмо ее, а вот и приказ о тебе. Сейчас
же выйдешь из острога.
 Он воротился к нам бледный, еще не очнувшийся от известия. Мы его
поздравляли. Он жал нам руки своими дрожащими, похолодевшими руками. Многие
арестанты тоже поздравляли его и рады были его счастью.