Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (86)

 Записывать ли всю эту жизнь, все мои годы в остроге? Не думаю. Если
писать по порядку, кряду, все, что случилось и что я видел и испытал в эти
годы, можно было, разумеется, еще написать втрое, вчетверо больше глав, чем
до сих пор написано. Но такое описание поневоле станет наконец слишком
однообразно. Все приключения выйдут слишком в одном и том же тоне, особенно
если читатель уже успел, по тем главам, которые написаны, составить себе
хоть несколько удовлетворительное понятие о каторжной жизни второго разряда.
Мне хотелось представить весь наш острог и все, что я прожил в эти годы, в
одной наглядной и яркой картине. Достиг ли я этой цели, не знаю. Да отчасти
и не мне судить об этом. Но я убежден, что на этом можно и кончить. К тому
же меня самого берет иногда тоска при этих воспоминаниях. Да вряд ли я и
могу все припомнить. Дальнейшие годы как-то стерлись в моей памяти. Многие
обстоятельства, я убежден в этом, совсем забыты мною. Я помню, например, что
все эти годы, в сущности один на другой так похожие, проходили вяло,
тоскливо. Помню, что эти долгие, скучные дни были так однообразны, точно
вода после дождя капала с крыши по капле. Помню, что одно только страстное
желание воскресенья, обновления, новой жизни укрепило меня ждать и
надеяться. И я наконец скрепился: я ждал, я отсчитывал каждый день и,
несмотря на то что оставалось их тысячу, с наслаждением отсчитывал по
одному, провожал, хоронил его и с наступлением другого дня рад был, что
остается уже не тысяча дней, а девятьсот девяносто девять. Помню, что во все
это время, несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я
полюбил наконец это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую
жизнь мою, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошедшее,
судил себя один неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за
то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот
суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами
забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет
в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде. Я
начертал себе программу всего будущего и положил твердо следовать ей. Во мне
возродилась слепая вера, что я все это исполню и могу исполнить... Я ждал, я
звал поскорее свободу; я хотел испробовать себя вновь, на новой борьбе.
Порой захватывало меня судорожное нетерпение... Но мне больно вспоминать
теперь о тогдашнем настроении души моей. Конечно, все это одного только меня
касается... Но я оттого и записал это, что, мне кажется, всякий это поймет,
потому что со всяким то же самое должно случиться, если он попадет в тюрьму
на срок, в цвете лет и сил.
 Но что об этом!.. Лучше расскажу еще что-нибудь, чтоб уж не кончить
слишком резким отрубом.
 Мне пришло в голову, что, пожалуй, кто-нибудь спросит: неужели из
каторги нельзя было никому убежать и во все эти года никто у нас не бежал? Я
писал уже, что арестант, пробывший два-три года в остроге, начинает уже
ценить эти годы и невольно приходит к расчету, что лучше дожить остальные
без хлопот, без опасностей и выйти наконец законным образом на поселение. Но
такой расчет помещается только в голове арестанта, присланного не на долгий
срок. Долголетний, пожалуй бы, и готов рискнуть... Но у нас как-то этого на
делалось. Не знаю, трусили ль очень, присмотр ли был особенно строгий,
военный, местность ли нашего города во многом не благоприятствовала
(степная, открытая) - трудно сказать. Я думаю, все эти причины имели свое
влияние. Действительно, убежать от нас было трудновато. А между тем и при
мне случилось одно такое дело: двое рискнули, и даже из самых важных
преступников...
 После смены майора А-в (тот, который шпионил ему на острог) остался
совершенно один, без протекции. Он был еще очень молодой человек, но
характер его укреплялся и устанавливался с летами. Вообще это был человек
дерзкий, решительный и даже очень смышленый. Он хоть бы и продолжал шпионить
и промышлять разными подземными способами, если б ему дали свободу, но уж не
попался бы теперь так глупо и нерасчетливо, как прежде, поплатившись за свою
глупость ссылкой. Он упражнялся у нас отчасти и в фальшивых паспортах. Не
говорю, впрочем, утвердительно. Так слышал я от наших арестантов. Говорили,
что он работал в этом роде, еще когда ходил к плац-майору на кухню, и,
разумеется, извлек из этого посильный доход. Одним словом, он, кажется, мог
решиться на все, чтоб переменить свою участь. Я имел случай узнать его душу:
цинизм его доходил до возмутительно дерзости, до самой холодной насмешки и
возбуждал непреодолимое отвращение. Мне кажется, если б ему очень захотелось
выпить шкалик вина и если б шкалик можно было получить не иначе, как зарезав
кого-нибудь, то он непременно зарезал, если б только это можно было сделать
втихомолку, чтоб никто не узнал. В остроге он научился расчету. Вот на
этого-то человека и обратил внимание особого отделения арестант Куликов.
 Я уже говорил о Куликове. Человек он был немолодой, но страстный,
живучий, сильный, с чрезвычайными и разнообразными способностями. В нем была
сила, и ему еще хотелось пожить; таким людям до самой глубокой старости все
еще хочется жить. И если б я стал дивиться, отчего у нас не бегут, то,
разумеется, подивился бы на первого Куликова. Но Куликов решился. Кто на
кого из них имел больше влияния: А-в на Куликова, или Куликов на А-ва? - не
знаю, но оба друг друга стоили и для этого дела были люди взаимно
подходящие. Они сдружились. Мне кажется, Куликов рассчитывал, что А-в
приготовит паспорты. А-в был из дворян, был хорошего общества - это сулило
некоторое разнообразие в будущих приключениях, только бы добраться до
России. Кто знает, как они сговорились и какие у них были надежды; но, уж
верно, надежды их выходили из обыкновенной рутины сибирского бродяжничества.
Куликов был от природы актер, мог выбирать многие и разнообразные роли в
жизни; мог на многое надеяться, по крайней мере на разнообразие. Таких людей
должен был давить острог. Они сговорились бежать.