Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (88)

 Между тем у нас в остроге началось другого рода волнение. Арестанты, по
мере того как подходили с работ, тотчас же узнавали в чем дело. Весть уже
облетела всех. Все принимали известие с какою-то необыкновенною, затаенною
радостью. У всех как-то вздрогнуло сердце... Кроме того, что этот случай
нарушил монотонную жизнь острога и раскопал муравейник, - побег, и такой
побег, как-то родственно отозвался во всех душах и расшевелил в них давно
забытые струны; что-то вроде надежды, удали, возможности переменить свою
участь зашевелилось во всех сердцах. "Бежали же ведь люди: почему ж?.. " И
каждый при этой мысли приободрялся и с вызывающим видом смотрел на других.
По крайней мере все вдруг стали какие-то гордые и свысока начали поглядывать
на унтер-офицеров. Разумеется, в острог тотчас же налетело начальство.
Приехал и сам комендант. Наши приободрились и смотрели смело, даже несколько
презрительно и с какой-то молчаливой, строгой солидностью: "Мы, дескать,
умеем дела обделывать". Само собой, что о всеобщем посещении начальства у
нас тотчас же предугадали. Предугадали тоже, что непременно будут обыски, и
заранее все припрятали. Знали, что начальство в этих случаях всегда крепко
задним умом. Так и случилось: была большая суматоха; все перерыли, все
переискали и - ничего не нашли, разумеется. На послеобеденную работу
отправили арестантов под конвоем усиленным. Ввечеру караульные наведывались
в остроге поминутно; пересчитали людей лишний раз против обыкновенного; при
этом обсчитались раза два против обыкновенного. От этого вышла опять суетня:
выгнали всех на двор и сосчитали сызнова. Потом просчитали еще раз по
казармам... Одним словом, много было хлопот.
 Но арестанты и в ус себе не дули. Все они смотрели чрезвычайно
независимо и, как это всегда водится в таких случаях, вели себя
необыкновенно чинно во весь этот вечер: "Ни к чему, значит, придраться
нельзя". Само собою, начальство думало: "Не остались ли в остроге
соумышленники бежавших?" - и велело присматривать, прислушиваться к
арестантам. Но арестанты только смеялись. "Таково ли это дело, чтоб
оставлять по себе соумышленников!" "Дело это тихими стопами делается, а не
как иначе". "Да и такой ли человек Куликов, такой ли человек А-в, чтоб в
этаком деле концов не сохранить?" Сделано мастерски, шито-крыто. Народ
сквозь медные трубы прошел; сквозь запертые двери пройдут!" Одним словом,
Куликов и А-в возросли в своей славе; все гордились ими. Чувствовали, что
подвиг их дойдет до отдаленнейшего потомства каторжных, острог переживет.
 - Народ мастер! - говорили одни.
 - Вот думали, что у нас не бегут. Бежали же!.. - прибавляли другие.
 - Бежали! - выискался третий, с некоторою властью озираясь кругом. - Да
кто бежал-то?.. Тебе, что ли, пара?
 В другое время арестант, к которому относились эти слова, непременно
отвечал бы на вызов и защитил свою честь. Но теперь он скромно промолчал. "В
самом деле, не все ж такие, как Куликов и А-в; покажи себя сначала..."
 - И чего это мы, братцы, взаправду живет здесь? - прерывает молчание
четвертый, скромно сидящий у кухонного окошка, говоря несколько нараспев от
какого-то расслабленного, но втайне самодовольного чувства и подпирая
ладонью щеку. - Что мы здесь? Жили - не люди, померли - не покойники. Э-эх!
 - Дело не башмак. С ноги не сбросишь. Чего э-эх?
 - Да вот же Куликов... - ввязался было один из горячих, молодой и
желторотый паренек.
 - Куликов! - подхватывает тотчас же другой, презрительно скосив глаза
на желторотого парня. - Куликов!..
 То есть это значит: много ли Куликовых-то?
 - Ну и А-в же, братцы, дошлый, ух, дошлый!
 - Куды! Этот и Куликова между пальцами обернет. Кольцов не найти
концов!
 - А далеко ль они теперь ушли, братцы, желательно знать...
 И тотчас же пошли разговоры, далеко ль они ушли? и в какую сторону
пошли? и где бы им лучше идти? и какая волость ближе? Нашлись люди, знающие
окрестности. Их с любопытством слушали. Говорили о жителях соседних деревень
и решили, что это народ неподходящий. Близко к городу, натертый народ;
арестантам не дадут потачки, изловят и выдадут.
 - Мужик-от тут, братцы, лихой живет. У-у-у мужик!
 - Неосновательный мужик!
 - Сибиряк соленые уши. Не попадайся, убьет.
 - Ну, да наши-то...
 - Само собой, тут уж чья возьмет. И наши не такой народ.
 - А вот не помрем, так услышим.
 - А ты что думал? изловят?
 - Я думаю, их ни в жисть не изловят! - подхватывает другой из горячих,
ударив кулаком по столу.
 - Гм. Ну, тут уж как обернется.
 - А я вот что, братцы, думаю, - подхватывает Скуратов, - будь я
бродяга, меня бы ни в жисть не поймали!
 - Тебя-то!
 Начинается смех, другие делают вид, что слушать-то не хотят. Но
Скуратов уже расходился.
 - Ни в жисть не поймают! - подхватывает он с энергией. - Я, братцы,
часто про себя это думаю и сам на себя дивлюсь: вот, кажись, сквозь щелку бы
пролез, а не поймали б.
 - Небось проголодаешься, к мужику за хлебом придешь.
 Общий хохот.
 - За хлебом? врешь!
 - Да ты что языком-то колотишь? Вы с дядей Васей коровью смерть убили,
14 оттого и сюда пришли.
 ----
 14 То есть убили мужика или бабу, подозревая, что они пустили по ветру
порчу, от которой падает скот. У нас был один такой убийца. (Прим. автора).

 Хохот подымается сильнее. Серьезные смотрят еще с большим негодованием.
 - Ан врешь! - кричит Скуратов, - это Микитка про меня набухвостил, да и
не про меня, а про Ваську, а меня уж так заодно приплели. Я москвич и
сыздетства на бродяжестве испытан. Меня, как дьячок еще грамоте учил, тянет,
бывало, за ухо: тверди "Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей и так
дальше..." А я и твержу за ним: "Повели меня в полицию по милости твоей и
так дальше..." Так вот я как с самого сызмалетства поступать начал.
 Все опять захохотали. Но Скуратову того и надо было. Он не мог не
дурачиться. Скоро его бросили и принялись опять за серьезные разговоры.
Судили больше старики и знатоки дела. Люди помоложе и посмирнее только
радовались, на них глядя, и просовывали головы послушать; толпа собралась на
кухне большая; разумеется унтер-офицеров тут не было. При них бы всего не
стали говорить. Из особенно радовавшихся я заметил одного татарина, Маметку,
невысокого роста, скулистого, чрезвычайно комическую фигуру. Он почти не
говорил по-русски и почти ничего не понимал, что другие говорят, но, туда
же, просовывал голову из-за толпы и слушал, с наслаждением слушал.
 - Что, Маметка, якши? - пристал к нему от нечего делать отвергнутый
всеми Скуратов.