ФРИДРИХ НИЦШЕ. ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА (4) - ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ ГИПЕРИНФО

100451 Просмотр

ГНОСЕОЛОГИЯ ( 1 ) ( 2 ) ( 3 ) ( 4 ) / ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЙ
ГРУППА / ГРУППОВОЕ / КОЛЛЕКТИВ / КОЛЛЕКТИВНОЕ / СОЦИАЛЬНЫЙ / СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ
ПСИХИКА / ПСИХИЧЕСКИЙ / ПСИХОЛОГИЯ / ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ / ПСИХОАНАЛИЗ
ФИЛОСОФИЯ / ЭТИКА / ЭСТЕТИКА / ФИЛОСОФ / ПСИХОЛОГ / ПОЭТ / ПИСАТЕЛЬ
РИТОРИКА \ КРАСНОРЕЧИЕ \ РИТОРИЧЕСКИЙ \ ОРАТОР \ ОРАТОРСКИЙ

FRIEDRICH WILHELM NIETZSCHE / ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ НИЦШЕ

НИЦШЕ / NIETZSCHE / ЕССЕ HOMO / ВОЛЯ К ВЛАСТИ / К ГЕНЕАЛОГИИ МОРАЛИ / СУМЕРКИ ИДОЛОВ /
ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА / ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА / ЗЛАЯ МУДРОСТЬ / УТРЕННЯЯ ЗАРЯ /
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ / СТИХИ НИЦШЕ / РОЖДЕНИЕ ТРАГЕДИИ

Фридрих Вильгельм Ницше

ФРИДРИХ НИЦШЕ
ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА
"Also Sprach Zarathustra"

О презирающих тело

К презирающим тело хочу я сказать мое слово. Не переучиваться и переучивать должны они меня, но только проститься со своим собственным телом -- и таким образом стать немыми. "Я тело и душа" -- так говорит ребенок. И почему не говорить, как дети? Но пробудившийся, знающий, говорит: я -- тело, только тело, и ничто больше; а душа есть только слово для чего-то в теле. Тело -- это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастырь. Орудием твоего тела является также твой маленький разум, брат мой; ты называешь "духом" это маленькое орудие, эту игрушку твоего большого разума. Я говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше его -- во что не хочешь ты верить -- тело твое с его большим разумом: оно не говорит Я, но делает Я. Что чувствует чувство и что познает ум -- никогда не имеет в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя, что они цель всех вещей: так тщеславны они. Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит еще Само. Само ищет также глазами чувств, оно прислушивается также ушами духа. Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоевывает, разрушает. Оно господствует и является даже господином над Я. За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец, -- он называется Само. В твоем теле он живет; он и есть твое тело. Больше разума в твоем теле, чем в твоей высшей мудрости. И кто знает, к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость? Твое Само смеется над твоим Я и его гордыми скачками. "Что мне эти скачки и полеты мысли? -- говорит оно себе. -- Окольный путь к моей цели. Я служу помочами для Я и суфлером его понятий". Само говорит к Я: "Здесь ощущай боль!" И вот оно страдает и думает о том, как бы больше не страдать, -- и для этого именно должно оно думать. Само говорит к Я: "Здесь чувствуй радость!" И вот оно радуется и думает о том, как бы почаще радоваться, -- и для этого именно должно оно думать. К презирающим тело хочу я сказать слово. То, что презирают они, не оставляют они без призора. Что же создало призор и презрение и ценность и волю? Созидающее Само создало себе призор и презрение, оно создало себе радость и горе. Созидающее тело создало себе дух как длань своей воли. Даже в своем безумии и презрении вы, презирающие тело, вы служите своему Само. Я говорю вам: ваше Само хочет умереть и отворачивается от жизни. Оно уже не в силах делать то, чего оно хочет больше всего, -- созидать дальше себя. Этого хочет оно больше всего, в этом вся страстность его. Но теперь это для него слишком поздно -- и вот ваше Само хочет погибнуть, вы, презирающие тело. Ваше Само хочет погибнуть, и потому вы стали презирающими тело! Ибо вы уже больше не в силах созидать дальше себя. И потому вы негодуете на жизнь и землю. Бессознательная зависть светится в косом взгляде вашего презрения. Я не следую вашим путем, вы, презирающие тело! Для меня вы не мост, ведущий к сверхчеловеку! -- Так говорил Заратустра.

О радостях и страстях

Брат мой, если есть у тебя добродетель и она твоя добродетель, то ты не владеешь ею сообща с другими. Конечно, ты хочешь называть ее по имени и ласкать ее: ты хочешь подергать ее за ушко и позабавиться с нею. И смотри! Теперь ты обладаешь ее именем сообща с народом, и сам ты с твоей добродетелью стал народом и стадом! Лучше было бы тебе сказать: "нет слова, нет названия тому, что составляет муку и сладость моей души, а также голод утробы моей". Пусть твоя добродетель будет слишком высока, чтобы доверить ее имени: и если ты должен говорить о ней, то не стыдись говорить, лепеча. Говори, лепеча: "Это мое добро, каким я люблю его, каким оно всецело мне нравится, и лишь таким я хочу его. Не потому я хочу его, чтобы было оно божественным законом, и не потому я хочу его, чтобы было оно человеческим установлением и человеческой нуждой: да не служит оно мне указателем на небо или в рай. Только земную добродетель люблю я: в ней мало мудрости и всего меньше разума всех людей. Но эта птица свила у меня гнездо себе, поэтому я люблю и прижимаю ее к сердцу -- теперь на золотых яйцах она сидит у меня". Так должен ты лепетать и хвалить свою добродетель. Некогда были у тебя страсти, и ты называл их злыми. А теперь у тебя только твои добродетели: они выросли из твоих страстей. Ты положил свою высшую цель в эти страсти: и вот они стали твоей добродетелью и твоей радостью. И если б ты был из рода вспыльчивых, или из рода сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных: Все-таки в конце концов твои страсти обратились бы в добродетели и все твои демоны -- в ангелов. Некогда были дикие псы в погребах твоих, но в конце концов обратились они в птиц и прелестных певуний. Из своих ядов сварил ты себе бальзам свой; ты доил корову -- скорбь свою, -- теперь ты пьешь сладкое молоко ее вымени. И отныне ничего злого не вырастает из тебя, кроме зла, которое вырастает из борьбы твоих добродетелей. Брат мой, если ты счастлив, то у тебя одна добродетель, и не более: тогда легче проходишь ты по мосту. Почтенно иметь много добродетелей, но это тяжелая участь, и многие шли в пустыню и убивали себя, ибо они уставали быть битвой и полем битвы добродетелей. Брат мой, зло ли война и битвы? Однако это зло необходимо, необходимы и зависть, и недоверие, и клевета между твоими добродетелями. Посмотри, как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего: она хочет всего твоего духа, чтобы был он ее глашатаем, она хочет всей твоей силы в гневе, ненависти и любви. Ревнива каждая добродетель в отношении другой, а ревность -- ужасная вещь. Даже добродетели могут погибнуть из-за ревности. Кого окружает пламя ревности, тот обращает наконец, подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя. Ах, брат мой, разве ты никогда еще не видел, как добродетель клевещет на себя и жалит самое себя? Человек есть нечто, что должно превзойти; и оттого должен ты любить свои добродетели -- ибо от них ты погибнешь. Так говорил Заратустра.

О бледном преступнике

Вы не хотите убивать, вы, судьи и жертвоприносители, пока животное не наклонит головы? Взгляните, бледный преступник склонил голову, из его глаз говорит великое презрение. "Мое Я есть нечто, что должно превзойти: мое Я служит для меня великим презрением к человеку" -- так говорят глаза его. То, что он сам осудил себя, было его высшим мгновением; не допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять опустился в свою пропасть! Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, -- кроме быстрой смерти. Ваше убийство, судьи, должно быть жалостью, а не мщением. И, убивая, блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь! Недостаточно примириться с тем, кого вы убиваете. Ваша печаль да будет любовью к сверхчеловеку: так оправдаете вы свою все еще жизнь! "Враг" должны вы говорить, а не "злодей"; "больной" должны вы говорить, а не "негодяй"; "сумасшедший" должны вы говорить, а не "грешник". И ты, красный судья, если бы ты громко сказал все, что ты совершил уже в мыслях, каждый закричал бы: "Прочь эту скверну и этого ядовитого червя!" Но одно -- мысль, другое -- дело, третье -- образ дела. Между ними не вращается колесо причинности. Образ сделал этого бледного человека бледным. На высоте своего дела был он, когда он совершал его; но он не вынес его образа, когда оно совершилось. Всегда смотрел он на себя как на свершителя одного свершения. Безумием называю я это: исключение обернулось ему сущностью его. Черта околдовывает курицу; чертовщина, которой он отдался, околдовывает его бедный разум -- безумием после дела называю я это. Слушайте вы, судьи! Другое безумие существует еще -- это безумие перед делом. Ах, вы вползли недостаточно глубоко в эту душу! Так говорит красный судья: "но ради чего убил этот преступник? Он хотел ограбить". Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа -- он жаждал счастья ножа! Но его бедный разум не понял этого безумия и убедил его. "Что толку в крови! -- говорил он. -- Не хочешь ли ты по крайней мере совершить при этом грабеж? Отмстить?" И он послушался своего бедного разума: как свинец, легла на него его речь -- и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел стыдиться своего безумия. И теперь опять свинец его вины лежит на нем, и опять его бедный разум стал таким затекшим, таким расслабленным, таким тяжелым. Если бы только он мог тряхнуть головою, его бремя скатилось бы вниз; но кто тряхнет эту голову? Что такое этот человек? Куча болезней, через дух проникающих в мир: там ищут они своей добычи. Что такое этот человек? Клубок диких змей, которые редко вместе бывают спокойны, -- и вот они расползаются и ищут добычи в мире. Взгляните на это бедное тело! Что оно выстрадало и чего страстно желало, вот что пыталась объяснить себе эта бедная душа -- она объясняла это как радость убийства и алчность к счастью ножа. Кто теперь становится больным, на того нападает зло, которое теперь считается злом: страдание хочет он причинять тем самым, что ему причиняет страдание. Но были другие времена и другое зло и добро. Некогда были злом сомнение и воля к самому себе. Тогда становился больной еретиком и колдуном: как еретик и колдун, страдал он и хотел заставить страдать других. Но это не вмещается в ваши уши: это вредит вашим добрым, говорите вы мне. Но что мне за дело до ваших добрых! Многое в ваших добрых вызывает во мне отвращение, и поистине не их зло. Я хотел бы, чтобы безумие охватило их, от которого они бы погибли, как этот бледный преступник! Поистине, я хотел бы, чтобы их безумие называлось истиной, или верностью, или справедливостью; но у них есть своя добродетель, чтобы долго жить в жалком довольстве собою. Я -- перила моста на стремительном потоке: держись за меня, кто может за меня держаться. Но вашим костылем не служу я. Так говорил Заратустра.

О чтении и письме

Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью -- и ты узнаешь, что кровь есть дух. Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников. Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще одно столетие читателей -- и дух сам будет смердеть. То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только писание, но и мысль. Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ныне становится он даже чернью. Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть. В горах кратчайший путь -- с вершины на вершину; но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они, -- большими и рослыми. Воздух разреженный и чистый, опасность близкая и дух, полный радостной злобы, -- все это хорошо идет одно к другому. Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я. Мужество гонит призраки, само создает себе кобольдов -- мужество хочет смеяться. Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, -- такова ваша грозовая туча. Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз, ибо я поднялся. Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко? Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией сцены и жизни. Беззаботными, насмешливыми, сильными -- такими хочет нас мудрость: она -- женщина и любит всегда только воина. Вы говорите мне: "жизнь тяжело нести". Но к чему была бы вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером? Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы. Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо капля росы лежит у нее на теле? Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а потому, что к любви мы привыкли. В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда есть немного разума. И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье. Зреть, как порхают они, эти легкие вздорные ломкие бойкие душеньки -- вот что пьянит Заратустру до песен и слез. Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы танцевать. И когда я увидел своего демона, я нашел его серьезным, веским, глубоким и торжественным: это был дух тяжести, благодаря ему все вещи падают на землю. Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить дух тяжести! Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места. Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь Бог танцует во мне. Так говорил Заратустра.

О дереве на горе

Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город, названный "Пестрая корова", он встретил этого юношу сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и говорил так: "Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог этого сделать. Но ветер, невидимый нами, терзает и гнет его, куда он хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас". Тогда юноша встал в смущении и сказал: "Я слышу Заратустру, я только что думал о нем". Заратустра отвечал: "Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, -- ко злу". "Да, ко злу! -- воскликнул юноша. -- Как же возможно, что ты открыл мою душу?" Заратустра засмеялся и сказал: "Есть души, которых никогда не откроют, разве что сперва выдумают их". "Да, ко злу! -- воскликнул юноша еще раз. Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, -- но как же случилось это? Я меняюсь слишком быстро: мое сегодня опровергает мое вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, -- этого не прощает мне ни одна ступень. Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте? Мое презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте? Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!" Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они стояли, и говорил так: "Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло высоко над человеком и животным. И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог понять его: так высоко выросло оно. Теперь ждет оно и ждет, -- чего же ждет оно? Оно находится слишком близко к облакам: оно ждет, вероятно, первой молнии?" Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном волнении: "Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и ты та молния, которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился к нам? Зависть к тебе разрушила меня!" -- Так говорил юноша и горько плакал. А Заратустра обнял его и увел с собою. И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так говорить; -- Разрывается сердце мое. Больше, чем твои слова, твой взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься. Ты еще не свободен, ты ищешь еще свободы. Бодрствующим сделало тебя твое искание и лишило тебя сна. В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы. Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своем погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы. По-моему, ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключенных, но также лукавой и дурной. Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем еще много от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще стать его взор. Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды! Ты еще чувствуешь себя благородным, и благородным чувствуют тебя также и другие, кто не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперек дороги стоит благородный. Даже для добрых стоит благородный поперек дороги; и даже когда они называют его добрым, этим хотят они устранить его с дороги. Новое хочет создать благородный, новую добродетель. Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось. Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем. Ax, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды. Теперь жили они, наглые, среди мимолетных удовольствий, и едва ли цели их простирались дальше дня. "Дух -- тоже сладострастие" -- так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду и грязнит все, что гложет. Некогда мечтали они стать героями -- теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду! -- Так говорил Заратустра.