Генрих Гейне. (12)

ГЛАВА XXII


 Так у очага мечтая,
 Я сидел в лачуге ведьмы.
 Тут же с котелком возился
 Добродетельнейпшй мопс.

 Движим голодом, а может,
 Любопытством, взял я ложку
 У него из лап и в жиже
 Выловил кусочек мяса.

 То большое сердце было --
 Вкусно, сварено на славу;
 Но его лишь надкусил я,
 Как раздался некий голос:

 "Ах, обжора ты немецкий!
 Пожираешь сердце вора,
 Что повешен был в Толозе,--
 Вот прожорливая дрянь!"

 Тут одно из птичьих чучел
 Мне сказало, -- то был коршун,
 И другие повторили:
 "Ах, обжора ты немецкий!"

 Видно, съевший сердце вора
 Начинает понимать
 Птичий свист и щебетанье;
 Оказалась правдой сказка.

 С той поры я в совершенстве
 Понимаю речь пернатых,
 Понимаю даже мертвых --
 Старых чучел диалекты.

 Вдруг в окошко постучали,
 Я открыл его поспешно;
 В хижину влетели с шумом
 Девять воронов огромных.

 Подскочив к огню, согрели
 Когти и, встопорщив перья,
 Стали каркать, изрыгая
 Всевозможные проклятья.

 Тут особенно досталось
 Мендицабелю, еврею,
 Что прикрыл монастыри --
 Их насиженные гнезда.

 Спрашивали: "Где дорога
 В град Monacho Monachorum?"
 "Влево за угол, -- сказал я. --
 Патер Йозефу привет мой".

 Стая черных эмигрантов
 У огня недолго грелась
 И, покаркав, улетела
 Сквозь открытое окошко.

 Птичий сброд любого сорта
 Стал влетать и уноситься.
 Дом похож был на харчевню
 Для пернатых проходимцев.

 Журавли, порою лебедь,
 Даже совы -- эти выли,
 Злясь на скверную погоду,
 Яркий день и атеизм.

 В обществе дородных нянек --
 Двух гусынь, ему усердно
 Помогавших при полете,--
 Прибыл хмурый пеликан.

 Раненую грудь погрел он,
 С негодующим презреньем
 Поглядел на клан совиный
 И опять в окйо умчался.

 А потом к огню, воркуя,
 Пара голубков подсела,
 Посмеялись, освежились
 И умчались в путь-дорогу.

 Наконец удод явился,
 Длинноног, короткокрыл;
 Глянув, крикнул мне со смехом
 "Друг! Не узнаешь Хут-Хута?"

 Я невольно засмеялся:
 Это впрямь мой друг Хут-Хут/
 Тридцать пять веков назад он
 Числился курьером царским

 И с депешей неотложной
 Срочно Соломоном Мудрым
 Послан был к царице Савской,
 К знаменитой Балкаизе.

 Царь в красавицу влюбился,
 По хвалебным описаньям;
 Ей же грезился лишь Мудрый,
 Чью весь мир прославил мудрость.

 И загадки предлагали
 Царь с царицею друг другу,
 И бежал, нося записки,
 Мой Хут-Хут песком-пустыней.

 И, устав от всех загадок,
 Прибыла в Ерушолаим
 И в объятья Соломона
 Кинулась она, краснея.

 Царь сказал, обняв царицу:
 "Величайшая загадка,
 Милое дитя, -- любовь,
 Но над ней не стоит думать".

 Да, Хут-Хут, удод мой старый,
 Прежним другом мне явился
 В колдовском воздушном царстве,
 В дымной хижине Ураки.

 Стар удод! Но он такой же,
 Как когда-то. Очень важен:
 Как тупей, он на макушке
 Носит гребешок из перьев.

 Он скрестил свои ходули,
 По привычке разболтался
 И дворцовых происшествий
 Выложил мне целый короб.

 Рассказал на новый лад
 То, что мне поэт арабский
 Рассказал: как ангел смерти
 Побежден был Соломоном.

 Царь остался жить, -- бессмертный,
 Обитает в Джиннистане;
 Там он демонами принят
 Как монарх самодержавный.

 "И царица Балкаиза,--
 Говорил Хут-Хут, -- жива.
 Дар возлюбленного, дивный
 Талисман, ей дал бессмертье.

 Проживая в лунных землях,
 В горном царстве эфиопов,
 С Соломоном и доныне
 Сохранила связь царица.

 Оба, правда, постарели
 И остыли, но друг другу
 Как и прежде, часто пишут
 И, как прежде, шлют загадки.

 И по-детски Балкаиза
 Радуется, если Мудрый,
 Понапрасну потрудившись,
 Не решит ее загадку.

 И лукаво утверждает,
 Что с годами поглупел он,
 И, дразня, зовет его
 То Ночной Колпак, то Шеллинг.

 Царь ей год назад в отместку
 Твердый преподнес орешек,--
 Он своей подруге верной
 Переслал со мной загадку:

 "Кто подлец наипервейший
 Средь германских подлецов,
 Среди всех, кто населяет
 Тридцать шесть держав германских?"

 Сто имен ему с тех пор
 Уж царица отослала;
 Царь в ответ упорно пишет:
 "Нет, голубка, он не первый".

 И царица чуть не плачет:
 Хоть ее посланцы рыщут
 Вдоль по всей земле германской,
 Все ж ответ еще за нею.

 Но едва она кого-то
 Первым подлецом объявит,
 Соломон ей пишет снова:
 "Нет, голубка, он не первый".

 "Милый друг, -- ему я молвил,
 Долго будет Балкаиза
 Биться тщетно, присуждая
 Немцу лавры подлеца.

 Ведь в моей отчизне подлость
 Прогрессирует гигантски;
 На венец из грязных лавров
 Слишком много претендентов.

 Так вчера еще ***
 Первым подлецом считался,
 Нынче по сравненью с***
 Стал он унтер-подлецом.

 Завтра ж назовут газеты
 Архиподлеца, который
 Даже нашего***
 Переподличать сумеет".

ГЛАВА ХХШ


 Вместо строфы 4-й:

 Только младший, Корноухий,
 Бодрствует, отцу внимая.
 Тот опять мизантропично
 Философствует о людях:

 "Да, мой сын, всего противней
 Эта кастовая спесь.
 Это чванство подлых тварей,
 Пишущих анналы мира.

 Мы для них пустое место,
 Разве мельком упомянут
 Имя лошади, носившей
 На спине их короля.

 Если ж человек снисходит
 Родственных воспеть животных,
 Он и в этом начинанье
 Проявляет эгоизм.


 В песнях он, как в жизни, наши
 Узурпирует права.
 Из любой ничтожной строчки
 Прет тупая субъективность.

 И, героем взяв медведя,
 Он на деле воспевает
 Лишь себя -- свои безумства
 И болезненные бредни".

 ГЛАВА XXIV

 Вместо строф 10-й, 11-й и 12-й:

 И прославят имя Тролля
 Правнуки. Когда же время
 Уничтожит предрассудки,
 Будет принят он в Валгаллу.

 В первоначальном варианте рукописи после этого следуют еще три строфы:

 Будет бюст его меж Листом
 И великой Фанни Эльслер;
 Воспоет его как друга
 Надпись в неуклюжем стиле:

 "Атта Тролль, медведь великий,
 Родился на Пиренеях,
 Взяв одновременно как
 Жар испанцев, так французов --

 Трезвость мысли; скрежетавший,
 Перед чернию плясавший,
 Иногда и вонь пускавший,--
 Не талант -- зато характер".

 Имеется и следующий вариант:

 Когда-нибудь король Баварский поставит ему в Пантеоне Валгаллы статую в
неуклюжем виттельсбаховском стиле: "Атта Тролль, медведь-санкюлот,
дикарь-управитель. Уважаемый супруг, глубокий ум, религиозная душа,
ненавистник фривольности".



ГЛАВА ХХVII



 Вместо трех последних строф:

 Скачут по стенам германским,
 Хлопая культями крыльев:
 Ножки плоски, глотки сиплы,
 Много крику, мало пуха!

 Тут же белые вороны
 Каркают с утра до ночи:
 "Галлы, галлы показались!"
 Сообща спасают Рим.

 Да, у птиц иные песни!
 Я вчера прочел в газетах,
 Что у Тика был удар
 И что Тик -- советник тайный.