- 1088 Просмотров
- Обсудить
Госларское кладбище не произвело на меня сильного впечатления. Куда
более меня пленила очаровательная кудрявая головка, которая, улыбаясь,
выглядывала из окна довольно высокого первого этажа одного из домов, когда я
входил в город. После обеда я снова отыскал милое окошко; но теперь там
стояли в стакане с водой белые колокольчики. Я взобрался на окно, вынул из
стакана милые цветочки и спокойно прикрепил их к своей шапке, не обращая
никакого внимания на разинутые рты, окаменевшие носы и вытаращенные глаза, с
какими прохожие, особенно старухи, созерцали эту ловкую кражу. Когда я,
через час, снова прошел мимо дома, красотка стояла у окна и, увидев
колокольчики на моей шапке, залилась румянцем и отпрянула от окна. Теперь я
рассмотрел еще подробнее ее прелестное лицо; нежное и прозрачное, оно
казалось сотканным из дуновений летнего вечера, из лунного света, соловьиных
песен и благоуханья роз. Позднее, когда совсем стемнело, она пока-гзалась в
дверях, я подхожу, я уже близко, она тихонько .отступает в темноту сеней --
я беру ее за руку и говорю: 1"Я любитель красивых цветов и поцелуев, и если
мне не дают их по доброй воле -- я краду", -- и я быстро поце-[ловал ее, а
когда она хотела убежать, я прошептал, успо-Ыивая ее: "Завтра я уеду и,
вероятно, никогда не вершусь", -- и я чувствую ответное прикосновение пре-
лестных губ и нежных ручек. Улыбаясь, я спешу прочь. Да, я не могу не
смеяться, ибо я бессознательно повторил волшебную формулу, которой наши
красные и синие мундиры чаще покоряют женские сердца, чем своей усатой
галантностью: "Завтра я уеду и, вероятно, никогда не вернусь".
Из моей комнаты открывался великолепный вид на Раммельсберг. Была
прекрасная ночь. Она мчалась на своем черном скакуне, и его длинная грива
развевалась по ветру. Я стоял у окна и созерцал луну. Действительно ли
существует человек на луне? Славяне уверяют, что его зовут Клотар и что луна
прибывает оттого, что он льет на нее воду. Еще ребенком я слышал, что луна
-- это плод, и когда она становится зрелой, господь бог срывает ее и кладет
вместе с другими полными лунами в огромный деревянный шкаф, стоящий на краю
вселенной, там, где она заколочена досками. Когда я подрос, я заметил, что
мир вовсе не так уж ограничен и что человеческий дух проломил все деревянные
преграды и отпер исполинским ключом Петра -- идеей бессмертия -- все семь
небесных сфер. Бессмертие? Прекрасная мысль! Кто первый изобрел тебя? Был ли
это нюрнбергский обыватель в белом ночном колпаке и с белой фарфоровой
трубкой в зубах, который, сидя у своей двери в теплый летний вечер,
неторопливо рассуждал: "А хорошо бы вот так, как ты есть,-- и чтобы при этом
ни трубка, ни дыханье не гасли, -- перекочевать в милую вечность!" Или то
был молодой любовник, которому! в объятьях любимой пришла мысль о
бессмертии, и пришла она оттого, что он почувствовал ее, оттого, что не мог
ни мыслить, ни чувствовать иначе? "Любовь! Бессмертие!" -- в моей груди
внезапно разлился такой жар, словно географы переместили экватор и он прошел
теперь прямо через мое сердце. И из сердца моего излились чувства
любви,--тоскуя, излились в необъятную ночь. Аромат цветов в саду под моим
окном стал сильнее. Ведь ароматы -- это чувства цветов, и как человеческое
сердце чувствует сильнее в ночи, когда ему кажется, что оно одиноко и никто
его не услышит, так и цветы как будто стыдясь своей плоти, словно ждут
темноты, чтобы отдаться вполне своим чувствам и выдыхать в сладостном
благоухании! Излейся же, благоухав моего сердца, и отыщи за теми горами
возлюбленная
грез моих! Она уже легла и спит; у ног ее склонили колена ангелы, и
когда она во сне улыбается, то это молитва, и ангелы ее повторяют. В груди
возлюбленной -- небеса со всеми своими блаженствами, и когда она дышит, мое
сердце вдали трепещет; за шелковыми ресницами ее очей солнце зашло, а когда
она снова открывает очи -- наступает день, и птицы поют, и стада звенят
колокольчиками, и горы блистают в изумрудных одеждах, а я затягиваю свою
сумку и -- в путь.
В эту ночь, проведенную мною в Госларе, со мной приключилось нечто
весьма странное. Я все еще не могу вспомнить об этом без страха. По природе
я не пуглив, но духов боюсь, вероятно, не меньше, чем "Австрийский
наблюдатель". Что такое страх? От разума он идет или от чувства? Об этом
вопросе мы спорили весьма часто с доктором Саулом Ашером, когда случайно
встречались в Берлине в "Cafe Royal", где я долгое время обедал. Он всегда
утверждал: мы страшимся чего-нибудь оттого, что признали это страшным с
помощью выводов нашего разума. Только разум является силой, а не чувство. Я
ел пил с аппетитом, он же непрерывно доказывал мне преимущества разума.
Приближаясь к концу своих доказательств, он обычно смотрел на часы и
заявлял: "Высший принцип -- это разум! Разум!" Когда я слышу теперь это
слово, мне все еще представляется доктор Саул Ашер, облаченный в тесный
трансцендентально-серый сюртук, его абстрактные ножки, жесткие и леденящие
черты его лица, которое могло бы служить чертежом для учебника геометрии.
Этот человек, которому перевалило далеко за пятьдесят, казался воплощением
прямой линии. Постоянно стремясь к позитивному, бедняга своим
философствованием выхолостил из жизни весь ее великолепный блеск, все
солнечные лучи, цветы и всякую веру, ему ничего не оставалось, как ожидать
холодной, позитивной могилы. К Аполлону Бельведерскому и христианству он
питал особую неприязнь. Против последнего он написал брошюру, где доказывал
его неразумность несостоятельность. Он вообще написал множество книг, в
которых разум неизменно саморекламирует свое совершенство, причем бедный
доктор, наверно, относился к этому вполне серьезно и с этой стороны
заслуживает всяческого уважения. Но самое комичное было в том, он совершенно
серьезно корчил глупейшую мину,
когда оказывался неспособным понять понятное каждому ребенку именно
потому, что это ребенок. Иногда я бывал у доктора Разума в его доме, где не
раз встречал красивых девушек; ибо разум не запрещает чувственности. Когда я
однажды вновь хотел повидать его, слуга сказал мне: "Господин доктор только
что умер". Я испытал при этом почти то же чувство, как если бы слуга сказал:
"Господин доктор переехал на другую квартиру".
Но возвратимся в Гослар. Высший принцип -- это разум, сказал я себе,
стараясь успокоиться и укладываясь в постель. Однако это не помогло. Я
только что прочел в "Немецких рассказах" Варнхагена фон Энзе, захваченных
мной из Клаусталя, ужасную историю о том, как сыну, которого вознамерился
убить его родной отец, является дух его покойной матери и предостерегает
его. Эта история описана так ярко, что во время чтения меня пронизывала
жуть. Да и рассказы о привидениях вызывают особенно жуткое чувство, когда их
читаешь в дороге, может быть, ночью, в городе, в доме, в комнате, где
никогда еще не был. Какие ужасы могли уже произойти здесь, на том самом
месте, на котором ты сейчас лежишь? -- невольно спрашиваешь себя. Кроме
того, луна так двусмысленно светила в комнату, на стенах шевелились
непрошеные тени, и когда я приподнялся, чтобы посмотреть, я увидел...
Нет ничего более жуткого, чем увидеть в зеркале при лунном свете
собственное лицо. В это же мгновенье тяжело зазвонил зевающий колокол, и
притом так медленно и тягуче, что, когда наконец прогудел двенадцатый удар,
мне почудилось, будто за это время протекло полных двенадцать часов и ему
придется отбивать те же двенадцать ударов. Между предпоследним и последним
ударами стали бить еще какие-то часы, торопливо, с пронзительным шипением,
словно раздраженные медлительностью своего соседа. Когда наконец оба
железных языка замолчали и во всем доме воцарилась гробовая тишина, мне
вдруг почудилось в коридоре перед моей комнатой какое-то шлепанье и
шарканье, напоминающее неуверенную походку старика. Наконец моя дверь
открылась, и медленно вошел покойный доктор Саул Ашер. Ледяной озноб
пронизал меня до костей, и я, дрожа как осиновый лист, едва решался
взглянуть на
привидение. Вид у него был обычный -- тот же трансцендентально-серый
сюртук, те же абстрактные ножки и то же математическое лицо; оно только
казалось желтее прежнего, рот, при жизни образовавший два угла в двадцать
два с половиной градуса, был сжат, а глазницы увеличились в диаметре.
Пошатываясь и опираясь, как обычно, на свою испанскую трость, приблизился он
ко мне и приветливо проговорил, по своему обыкновению лениво растягивая
слова: "Не бойтесь и не думайте, что я призрак. Это обман вашего
воображения, если вы полагаете, что перед вами призрак. Да и что такое
призрак? Определите точно. Дедуцируйте мне условия возможности существования
привидений. В какой разумной связи с разумом стоит подобное явление? Разум,
говорю я, разум..." Тут привидение занялось анализом понятия "разум",
процитировало Кантону "Критику чистого разума" -- часть вторая, раздел
первый, книга вторая, глава третья, "О различии между феноменами и
ноуменами", -- сконструировало затем проблематическую теорию веры в
привидения, нагромоздило один силлогизм на другой и закончило логическим
выводом: безусловно, никаких привидений не существует.. А у меня тем
временем по спине струился холодный пот, зубы стучали, точно кастаньеты, и я
малодушно только кивал головой, как будто вполне соглашаясь с каждым
положением, которым призрачный доктор доказывал абсурдность всякого страха
перед призраками, причем демонстрировал это с таким рвением, что в
рассеянности извлек из жилетного кармана вместо золотых часов горсть червей
и, заметив свою ошибку, с комической торопливостью сунул их обратно. "Разум
-- это высший..." -- но тут колокол пробил час, и привидение исчезло.
На другое утро я покинул Гослар и двинулся дальше, отчасти наугад,
отчасти с намерением отыскать брата клаустальского рудокопа. Опять ясный и
солнечный воскресный день. Я поднимался на холмы и горы, смотрел, как солнце
пытается разогнать туман, радостно погружался в трепещущие леса, а вокруг
моей размечтавшейся головы позванивали белые колокольчики из Гослара. Горы
стояли в белых ночных одеждах, ели отряхивались, пробуждаясь от сна, свежий
утренний ветер завивал пряди их длинных зеленых волос, птички пели утреннюю
молитву, луг в долине сверкал, словно осыпанный алма-
зами золотой покров, и пастух ступал по нему за своим стадом,
позванивающим колокольчиками. Может быть, я и заблудился. Вечно выбираешь
окольные пути и тропинки, воображая, что так скорее достигнешь цели. Как в
жизни, так бывает и на Гарце. Но всегда находятся добрые души, которые
выводят вас на верный путь; они делают это охотно и к тому же видят в этом
особое удовольствие; самоуверенно и громким голосом, полным снисходительного
благоволения, поясняют они, какой мы сделали огромный крюк, в какие пропасти
и трясины могли попасть и какое счастье, что мы еще вовремя повстречали
столь хорошо знающих дорогу людей. Такого наставника я обрел неподалеку от
Гарцбурга. Это был упитанный госларский обыватель с лоснящимся, одутловатым,
глуповато-хитрым лицом; у него был такой вид, словно это он открыл причину
падежа скота. Некоторое время мы шли рядим, и он рассказывал мне всякие
истории о привидениях; истории эти были бы довольно занимательны, если бы
все они не сводились к тому, что на самом деле никаких привидений не было,
что белая фигура, например, оказалась браконьером, жалобные голоса
принадлежали только что родившимся поросятам, а на чердаке чем-то шуршала
кошка. Только больному человеку, добавил он, чудится, будто он видит
привидения, что же касается его собственной ничтожной особы, то он лично
редко болеет; иногда только бывают нарывы, и лечится он тогда
просто-напросто слюной. Он также обратил мое внимание на то, до какой
степени в природе все устроено разумно и целесообразно. Деревья, например,
зелены оттого, что зеленый цвет полезен для глаз. Я признал его правоту и
добавил, что бог также сотворил рогатый скот потому, что мясные супы
подкрепляют человека, ослов сотворил затем, чтобы они служили людям для
сравнений, а самого человека -- чтобы он ел мясные супы и не был ослом. Мой
спутник пришел в восторг, обретя единомышленника, его лицо заблестело еще
радостнее, и при прощании он совсем растрогался.
Пока он шагал рядом со мной, мне казалось, что природа утратила все
свои чары, но как только он исчез, деревья вновь заговорили, солнечные лучи
зазвенели, цветы в лугах заплясали, и голубое небо обняло зеленую землю. Да,
мне лучше знать: бог для того сотворил че-
ловека, чтобы он восхищался великолепием вселенной. Каждый автор, как
бы он ни был велик, желает, чтобы его творенье хвалили. И в Библии, этих
мемуарах божьих, сказано совершенно ясно, что создал он человека ради славы
своей и хвалы.
После долгих блужданий туда и сюда я наконец добрался до жилища, где
обитал брат моего клаустальского приятеля, переночевал у него и пережил
следующее прекрасное стихотворение:
I
На горе стоит избушка,
Где живет горняк седой,
Ель шумит шатром зеленым,
Ходит месяц золотой.
У окна - резное кресло,
Все узорчаты края.
В кресле том сидит счастливец,
И счастливец этот - я.
На скамеечке девчушка
У моих уселась ног,
На колени мне по-детски
Положила локоток.
Глазки - звезды голубые,
Губки - розы лепестки.
Эти звезды так прекрасны,
Так небесно велики!
Хитрым пальчиком лилейным
Чуть прикрыла алый рот.
Нет, мамаша нас не видит,
Отвернулась - и прядет.
А отец бренчит на цитре
Песню давней старины.
И малютка что-то шепчет -
Мне слова едва слышны.
Молча внемлю важным тайнам
"С той поры, как тети нет,
Мы не ходим больше в Гослар
Поглядеть на белый свет.
Здесь нам очень одиноко,
Стужей дует с вышины,
А придет зима - под снегом
Мы совсем погребены.
Я ужасная трусиха -
Как дитя. Такой позор!
Не усну, когда здесь ночью
Ходят, бродят духи гор".
И на личике девчурки
От ее же слов испуг.
Подняла ладошки, смолкнув,
И прикрыла глазки вдруг.
Громче ель шумит снаружи,
И жужжит веретено.
А старик все вторит цитрой
Песне, сложенной давно.
И поет: "Усни, дочурка,
Божий ангел над тобой.
Не смутят, моя дочурка,
Злые духи твой покой".
II
Ель зеленой пятернею
К нам в окошко стук да стук,
И, прислушиваясь,
месяц Озлащает все вокруг.
Мать с отцом храпят тихонько
Рядом в спальне. И вдвоем
Мы, блаженствуя, болтаем,
Спать друг другу не даем.
"Чтобы ты молился часто,
Не поверю ни за что!
Хоть порой ты что-то шепчешь,
Так не молится никто.
Этот странный злобный шепот -
Я пугаюсь каждый раз.
Ты мой темный страх смягчаешь
Только теплым светом глаз.
И не верю, что ты предан
Вере чистой и простой,
Для тебя слова пустые:
Бог, Спаситель, Дух святой".
Ах, дитя, всосал я веру
С материнским молоком.
С детства знал, что мудрый, щедрый
Бог устроил все кругом.
Что людей прекрасных создал
И земли украсил грудь,
Что планетам, солнцу, звездам
Начертал их вечный путь.
Старше став, моя малютка,
Стал я больше понимать,-
Понял все и стал разумным,
Начал Сына признавать.
Вселюбимый, вселюбивый,
Нес любовь народам он
И в награду был народом,
Как и принято, казнен.
А теперь, когда я вырос,
Много ездил и читал,
Всей душой святого Духа
Обожать и чтить я стал.
Сколько дивных дел свершил он,
И свершает каждый час
Он разбил тиранов замки,
Он раба от рабства спас.
Обновитель прав старинных,
Он целенье людям шлет.
От рожденья все равны мы,
Все мы самый знатный род.
Злые гонит он туманы,
Морок темный гонит прочь -
Все, что нам любовь и радость
Отравляет день и ночь.
Сотни рыцарей призвал он
Исполнять его завет.
Их оружье необорно,
И сильней их силы нет.
В мир добра зовут их стяги,
Добр и весел блеск мечей.
Ты хотела бы, голубка,
Видеть этих силачей?
Так целуй меня, не бойся
И смотри в глаза мои.
Я святого Духа рыцарь,
Я из этой же семьи!
III
За шатром зеленой ели
Скрылся месяц и поблек,
И, мигая, в нашей лампе
Догорает фитилек.
Но сияют ярче звезды
Голубых огромных глаз,
Ярче рдеет губ румянец,
Продолжается рассказ.
"Крошки-гномы хлеб и сало,
Все воруют, хоть умри!
Что от ужина осталось,
Все исчезнет до зари.
Иль нарочно снимут сливки,
Не закроют чугунка,
И тогда уж кошка выпьет
Весь остаток молока.
А ведь кошка наша - ведьма:
В дождь и в бурю к духам гор
Ходит ночью к старой башне,
Где у них бывает сбор.
Говорят, был шумный прежде
И веселый замок там.
К танцам факельным съезжалось
Много рыцарей и дам.
Но над замком злая фея
Злые молвила слова.
И бурьян в обломках вырос,
И гнездится там сова.
Но от тети, от покойной,
Я слыхала много раз:
Если знаешь место, слово.
Знаешь ночь и знаешь час.
Замок встанет из обломков,
Только слово то скажи,
И опять сойдутся к танцам
Дамы, рыцари, пажи.
И кто знает это слово,
В замке - князь и всем он люб.
Славит хор его величье.
Вторит гром литавр и труб"
Так цветет из алой розы
Этот сказочный рассказ,
И сияют задушевно
Голубые звезды глаз.
Пальцы прядкой золотистой
Мне опутала она
И целует, и смеется,
И дает им имена.
И все вещи, стол и шкафчик
Так приветливо глядят.
Словно здесь уже бывал я.
Словно я любимый брат.
И тик-так часы, как другу.
Отбивают на стене.
Чу! Сама запела цитра,
И сижу я, как во сне.
Вот оно! - и ночь, и место,
Да и время в самый раз,
И, ей-богу, даже слово
С губ моих слетит сейчас.
Посмотри, дитя, стемнело,
Полночь бьет, теперь пора!
Плещет ключ, и ропщут ели,
Оживает вся гора.
Цитры звон и песни гномов -
С вышины ль, из глубины?
Целый лес цветов восходит
В честь бушующей весны.
Так волшебны, так прекрасны,
Так пленительно чисты!
Будто страсть сама, ликуя,
Эти вызвала цветы.
Роз огромных буйный пламень -
Будто вся горит земля!
К небу лилии взметнулись,
Как столпы из хрусталя.
Сонмы солнц глядят на землю
И с восторгом, и с тоской.
В чаши лилий свет их брызжет,
Льется огненной рекой.
А у нас, моя голубка,
Что там небо, что земля:
Шелк, и золото, и свечи
Блещут, сердце веселя!
Замком стал твой домик скромный.
Ты - принцесса, оттого
Здесь и рыцари, и дамы,
Танцы, пир и торжество.
Я же - все мое здесь ныне:
Ты и замок, шумный двор,
И мое величье славят
Трубы, гром литавр и хор.
более меня пленила очаровательная кудрявая головка, которая, улыбаясь,
выглядывала из окна довольно высокого первого этажа одного из домов, когда я
входил в город. После обеда я снова отыскал милое окошко; но теперь там
стояли в стакане с водой белые колокольчики. Я взобрался на окно, вынул из
стакана милые цветочки и спокойно прикрепил их к своей шапке, не обращая
никакого внимания на разинутые рты, окаменевшие носы и вытаращенные глаза, с
какими прохожие, особенно старухи, созерцали эту ловкую кражу. Когда я,
через час, снова прошел мимо дома, красотка стояла у окна и, увидев
колокольчики на моей шапке, залилась румянцем и отпрянула от окна. Теперь я
рассмотрел еще подробнее ее прелестное лицо; нежное и прозрачное, оно
казалось сотканным из дуновений летнего вечера, из лунного света, соловьиных
песен и благоуханья роз. Позднее, когда совсем стемнело, она пока-гзалась в
дверях, я подхожу, я уже близко, она тихонько .отступает в темноту сеней --
я беру ее за руку и говорю: 1"Я любитель красивых цветов и поцелуев, и если
мне не дают их по доброй воле -- я краду", -- и я быстро поце-[ловал ее, а
когда она хотела убежать, я прошептал, успо-Ыивая ее: "Завтра я уеду и,
вероятно, никогда не вершусь", -- и я чувствую ответное прикосновение пре-
лестных губ и нежных ручек. Улыбаясь, я спешу прочь. Да, я не могу не
смеяться, ибо я бессознательно повторил волшебную формулу, которой наши
красные и синие мундиры чаще покоряют женские сердца, чем своей усатой
галантностью: "Завтра я уеду и, вероятно, никогда не вернусь".
Из моей комнаты открывался великолепный вид на Раммельсберг. Была
прекрасная ночь. Она мчалась на своем черном скакуне, и его длинная грива
развевалась по ветру. Я стоял у окна и созерцал луну. Действительно ли
существует человек на луне? Славяне уверяют, что его зовут Клотар и что луна
прибывает оттого, что он льет на нее воду. Еще ребенком я слышал, что луна
-- это плод, и когда она становится зрелой, господь бог срывает ее и кладет
вместе с другими полными лунами в огромный деревянный шкаф, стоящий на краю
вселенной, там, где она заколочена досками. Когда я подрос, я заметил, что
мир вовсе не так уж ограничен и что человеческий дух проломил все деревянные
преграды и отпер исполинским ключом Петра -- идеей бессмертия -- все семь
небесных сфер. Бессмертие? Прекрасная мысль! Кто первый изобрел тебя? Был ли
это нюрнбергский обыватель в белом ночном колпаке и с белой фарфоровой
трубкой в зубах, который, сидя у своей двери в теплый летний вечер,
неторопливо рассуждал: "А хорошо бы вот так, как ты есть,-- и чтобы при этом
ни трубка, ни дыханье не гасли, -- перекочевать в милую вечность!" Или то
был молодой любовник, которому! в объятьях любимой пришла мысль о
бессмертии, и пришла она оттого, что он почувствовал ее, оттого, что не мог
ни мыслить, ни чувствовать иначе? "Любовь! Бессмертие!" -- в моей груди
внезапно разлился такой жар, словно географы переместили экватор и он прошел
теперь прямо через мое сердце. И из сердца моего излились чувства
любви,--тоскуя, излились в необъятную ночь. Аромат цветов в саду под моим
окном стал сильнее. Ведь ароматы -- это чувства цветов, и как человеческое
сердце чувствует сильнее в ночи, когда ему кажется, что оно одиноко и никто
его не услышит, так и цветы как будто стыдясь своей плоти, словно ждут
темноты, чтобы отдаться вполне своим чувствам и выдыхать в сладостном
благоухании! Излейся же, благоухав моего сердца, и отыщи за теми горами
возлюбленная
грез моих! Она уже легла и спит; у ног ее склонили колена ангелы, и
когда она во сне улыбается, то это молитва, и ангелы ее повторяют. В груди
возлюбленной -- небеса со всеми своими блаженствами, и когда она дышит, мое
сердце вдали трепещет; за шелковыми ресницами ее очей солнце зашло, а когда
она снова открывает очи -- наступает день, и птицы поют, и стада звенят
колокольчиками, и горы блистают в изумрудных одеждах, а я затягиваю свою
сумку и -- в путь.
В эту ночь, проведенную мною в Госларе, со мной приключилось нечто
весьма странное. Я все еще не могу вспомнить об этом без страха. По природе
я не пуглив, но духов боюсь, вероятно, не меньше, чем "Австрийский
наблюдатель". Что такое страх? От разума он идет или от чувства? Об этом
вопросе мы спорили весьма часто с доктором Саулом Ашером, когда случайно
встречались в Берлине в "Cafe Royal", где я долгое время обедал. Он всегда
утверждал: мы страшимся чего-нибудь оттого, что признали это страшным с
помощью выводов нашего разума. Только разум является силой, а не чувство. Я
ел пил с аппетитом, он же непрерывно доказывал мне преимущества разума.
Приближаясь к концу своих доказательств, он обычно смотрел на часы и
заявлял: "Высший принцип -- это разум! Разум!" Когда я слышу теперь это
слово, мне все еще представляется доктор Саул Ашер, облаченный в тесный
трансцендентально-серый сюртук, его абстрактные ножки, жесткие и леденящие
черты его лица, которое могло бы служить чертежом для учебника геометрии.
Этот человек, которому перевалило далеко за пятьдесят, казался воплощением
прямой линии. Постоянно стремясь к позитивному, бедняга своим
философствованием выхолостил из жизни весь ее великолепный блеск, все
солнечные лучи, цветы и всякую веру, ему ничего не оставалось, как ожидать
холодной, позитивной могилы. К Аполлону Бельведерскому и христианству он
питал особую неприязнь. Против последнего он написал брошюру, где доказывал
его неразумность несостоятельность. Он вообще написал множество книг, в
которых разум неизменно саморекламирует свое совершенство, причем бедный
доктор, наверно, относился к этому вполне серьезно и с этой стороны
заслуживает всяческого уважения. Но самое комичное было в том, он совершенно
серьезно корчил глупейшую мину,
когда оказывался неспособным понять понятное каждому ребенку именно
потому, что это ребенок. Иногда я бывал у доктора Разума в его доме, где не
раз встречал красивых девушек; ибо разум не запрещает чувственности. Когда я
однажды вновь хотел повидать его, слуга сказал мне: "Господин доктор только
что умер". Я испытал при этом почти то же чувство, как если бы слуга сказал:
"Господин доктор переехал на другую квартиру".
Но возвратимся в Гослар. Высший принцип -- это разум, сказал я себе,
стараясь успокоиться и укладываясь в постель. Однако это не помогло. Я
только что прочел в "Немецких рассказах" Варнхагена фон Энзе, захваченных
мной из Клаусталя, ужасную историю о том, как сыну, которого вознамерился
убить его родной отец, является дух его покойной матери и предостерегает
его. Эта история описана так ярко, что во время чтения меня пронизывала
жуть. Да и рассказы о привидениях вызывают особенно жуткое чувство, когда их
читаешь в дороге, может быть, ночью, в городе, в доме, в комнате, где
никогда еще не был. Какие ужасы могли уже произойти здесь, на том самом
месте, на котором ты сейчас лежишь? -- невольно спрашиваешь себя. Кроме
того, луна так двусмысленно светила в комнату, на стенах шевелились
непрошеные тени, и когда я приподнялся, чтобы посмотреть, я увидел...
Нет ничего более жуткого, чем увидеть в зеркале при лунном свете
собственное лицо. В это же мгновенье тяжело зазвонил зевающий колокол, и
притом так медленно и тягуче, что, когда наконец прогудел двенадцатый удар,
мне почудилось, будто за это время протекло полных двенадцать часов и ему
придется отбивать те же двенадцать ударов. Между предпоследним и последним
ударами стали бить еще какие-то часы, торопливо, с пронзительным шипением,
словно раздраженные медлительностью своего соседа. Когда наконец оба
железных языка замолчали и во всем доме воцарилась гробовая тишина, мне
вдруг почудилось в коридоре перед моей комнатой какое-то шлепанье и
шарканье, напоминающее неуверенную походку старика. Наконец моя дверь
открылась, и медленно вошел покойный доктор Саул Ашер. Ледяной озноб
пронизал меня до костей, и я, дрожа как осиновый лист, едва решался
взглянуть на
привидение. Вид у него был обычный -- тот же трансцендентально-серый
сюртук, те же абстрактные ножки и то же математическое лицо; оно только
казалось желтее прежнего, рот, при жизни образовавший два угла в двадцать
два с половиной градуса, был сжат, а глазницы увеличились в диаметре.
Пошатываясь и опираясь, как обычно, на свою испанскую трость, приблизился он
ко мне и приветливо проговорил, по своему обыкновению лениво растягивая
слова: "Не бойтесь и не думайте, что я призрак. Это обман вашего
воображения, если вы полагаете, что перед вами призрак. Да и что такое
призрак? Определите точно. Дедуцируйте мне условия возможности существования
привидений. В какой разумной связи с разумом стоит подобное явление? Разум,
говорю я, разум..." Тут привидение занялось анализом понятия "разум",
процитировало Кантону "Критику чистого разума" -- часть вторая, раздел
первый, книга вторая, глава третья, "О различии между феноменами и
ноуменами", -- сконструировало затем проблематическую теорию веры в
привидения, нагромоздило один силлогизм на другой и закончило логическим
выводом: безусловно, никаких привидений не существует.. А у меня тем
временем по спине струился холодный пот, зубы стучали, точно кастаньеты, и я
малодушно только кивал головой, как будто вполне соглашаясь с каждым
положением, которым призрачный доктор доказывал абсурдность всякого страха
перед призраками, причем демонстрировал это с таким рвением, что в
рассеянности извлек из жилетного кармана вместо золотых часов горсть червей
и, заметив свою ошибку, с комической торопливостью сунул их обратно. "Разум
-- это высший..." -- но тут колокол пробил час, и привидение исчезло.
На другое утро я покинул Гослар и двинулся дальше, отчасти наугад,
отчасти с намерением отыскать брата клаустальского рудокопа. Опять ясный и
солнечный воскресный день. Я поднимался на холмы и горы, смотрел, как солнце
пытается разогнать туман, радостно погружался в трепещущие леса, а вокруг
моей размечтавшейся головы позванивали белые колокольчики из Гослара. Горы
стояли в белых ночных одеждах, ели отряхивались, пробуждаясь от сна, свежий
утренний ветер завивал пряди их длинных зеленых волос, птички пели утреннюю
молитву, луг в долине сверкал, словно осыпанный алма-
зами золотой покров, и пастух ступал по нему за своим стадом,
позванивающим колокольчиками. Может быть, я и заблудился. Вечно выбираешь
окольные пути и тропинки, воображая, что так скорее достигнешь цели. Как в
жизни, так бывает и на Гарце. Но всегда находятся добрые души, которые
выводят вас на верный путь; они делают это охотно и к тому же видят в этом
особое удовольствие; самоуверенно и громким голосом, полным снисходительного
благоволения, поясняют они, какой мы сделали огромный крюк, в какие пропасти
и трясины могли попасть и какое счастье, что мы еще вовремя повстречали
столь хорошо знающих дорогу людей. Такого наставника я обрел неподалеку от
Гарцбурга. Это был упитанный госларский обыватель с лоснящимся, одутловатым,
глуповато-хитрым лицом; у него был такой вид, словно это он открыл причину
падежа скота. Некоторое время мы шли рядим, и он рассказывал мне всякие
истории о привидениях; истории эти были бы довольно занимательны, если бы
все они не сводились к тому, что на самом деле никаких привидений не было,
что белая фигура, например, оказалась браконьером, жалобные голоса
принадлежали только что родившимся поросятам, а на чердаке чем-то шуршала
кошка. Только больному человеку, добавил он, чудится, будто он видит
привидения, что же касается его собственной ничтожной особы, то он лично
редко болеет; иногда только бывают нарывы, и лечится он тогда
просто-напросто слюной. Он также обратил мое внимание на то, до какой
степени в природе все устроено разумно и целесообразно. Деревья, например,
зелены оттого, что зеленый цвет полезен для глаз. Я признал его правоту и
добавил, что бог также сотворил рогатый скот потому, что мясные супы
подкрепляют человека, ослов сотворил затем, чтобы они служили людям для
сравнений, а самого человека -- чтобы он ел мясные супы и не был ослом. Мой
спутник пришел в восторг, обретя единомышленника, его лицо заблестело еще
радостнее, и при прощании он совсем растрогался.
Пока он шагал рядом со мной, мне казалось, что природа утратила все
свои чары, но как только он исчез, деревья вновь заговорили, солнечные лучи
зазвенели, цветы в лугах заплясали, и голубое небо обняло зеленую землю. Да,
мне лучше знать: бог для того сотворил че-
ловека, чтобы он восхищался великолепием вселенной. Каждый автор, как
бы он ни был велик, желает, чтобы его творенье хвалили. И в Библии, этих
мемуарах божьих, сказано совершенно ясно, что создал он человека ради славы
своей и хвалы.
После долгих блужданий туда и сюда я наконец добрался до жилища, где
обитал брат моего клаустальского приятеля, переночевал у него и пережил
следующее прекрасное стихотворение:
I
На горе стоит избушка,
Где живет горняк седой,
Ель шумит шатром зеленым,
Ходит месяц золотой.
У окна - резное кресло,
Все узорчаты края.
В кресле том сидит счастливец,
И счастливец этот - я.
На скамеечке девчушка
У моих уселась ног,
На колени мне по-детски
Положила локоток.
Глазки - звезды голубые,
Губки - розы лепестки.
Эти звезды так прекрасны,
Так небесно велики!
Хитрым пальчиком лилейным
Чуть прикрыла алый рот.
Нет, мамаша нас не видит,
Отвернулась - и прядет.
А отец бренчит на цитре
Песню давней старины.
И малютка что-то шепчет -
Мне слова едва слышны.
Молча внемлю важным тайнам
"С той поры, как тети нет,
Мы не ходим больше в Гослар
Поглядеть на белый свет.
Здесь нам очень одиноко,
Стужей дует с вышины,
А придет зима - под снегом
Мы совсем погребены.
Я ужасная трусиха -
Как дитя. Такой позор!
Не усну, когда здесь ночью
Ходят, бродят духи гор".
И на личике девчурки
От ее же слов испуг.
Подняла ладошки, смолкнув,
И прикрыла глазки вдруг.
Громче ель шумит снаружи,
И жужжит веретено.
А старик все вторит цитрой
Песне, сложенной давно.
И поет: "Усни, дочурка,
Божий ангел над тобой.
Не смутят, моя дочурка,
Злые духи твой покой".
II
Ель зеленой пятернею
К нам в окошко стук да стук,
И, прислушиваясь,
месяц Озлащает все вокруг.
Мать с отцом храпят тихонько
Рядом в спальне. И вдвоем
Мы, блаженствуя, болтаем,
Спать друг другу не даем.
"Чтобы ты молился часто,
Не поверю ни за что!
Хоть порой ты что-то шепчешь,
Так не молится никто.
Этот странный злобный шепот -
Я пугаюсь каждый раз.
Ты мой темный страх смягчаешь
Только теплым светом глаз.
И не верю, что ты предан
Вере чистой и простой,
Для тебя слова пустые:
Бог, Спаситель, Дух святой".
Ах, дитя, всосал я веру
С материнским молоком.
С детства знал, что мудрый, щедрый
Бог устроил все кругом.
Что людей прекрасных создал
И земли украсил грудь,
Что планетам, солнцу, звездам
Начертал их вечный путь.
Старше став, моя малютка,
Стал я больше понимать,-
Понял все и стал разумным,
Начал Сына признавать.
Вселюбимый, вселюбивый,
Нес любовь народам он
И в награду был народом,
Как и принято, казнен.
А теперь, когда я вырос,
Много ездил и читал,
Всей душой святого Духа
Обожать и чтить я стал.
Сколько дивных дел свершил он,
И свершает каждый час
Он разбил тиранов замки,
Он раба от рабства спас.
Обновитель прав старинных,
Он целенье людям шлет.
От рожденья все равны мы,
Все мы самый знатный род.
Злые гонит он туманы,
Морок темный гонит прочь -
Все, что нам любовь и радость
Отравляет день и ночь.
Сотни рыцарей призвал он
Исполнять его завет.
Их оружье необорно,
И сильней их силы нет.
В мир добра зовут их стяги,
Добр и весел блеск мечей.
Ты хотела бы, голубка,
Видеть этих силачей?
Так целуй меня, не бойся
И смотри в глаза мои.
Я святого Духа рыцарь,
Я из этой же семьи!
III
За шатром зеленой ели
Скрылся месяц и поблек,
И, мигая, в нашей лампе
Догорает фитилек.
Но сияют ярче звезды
Голубых огромных глаз,
Ярче рдеет губ румянец,
Продолжается рассказ.
"Крошки-гномы хлеб и сало,
Все воруют, хоть умри!
Что от ужина осталось,
Все исчезнет до зари.
Иль нарочно снимут сливки,
Не закроют чугунка,
И тогда уж кошка выпьет
Весь остаток молока.
А ведь кошка наша - ведьма:
В дождь и в бурю к духам гор
Ходит ночью к старой башне,
Где у них бывает сбор.
Говорят, был шумный прежде
И веселый замок там.
К танцам факельным съезжалось
Много рыцарей и дам.
Но над замком злая фея
Злые молвила слова.
И бурьян в обломках вырос,
И гнездится там сова.
Но от тети, от покойной,
Я слыхала много раз:
Если знаешь место, слово.
Знаешь ночь и знаешь час.
Замок встанет из обломков,
Только слово то скажи,
И опять сойдутся к танцам
Дамы, рыцари, пажи.
И кто знает это слово,
В замке - князь и всем он люб.
Славит хор его величье.
Вторит гром литавр и труб"
Так цветет из алой розы
Этот сказочный рассказ,
И сияют задушевно
Голубые звезды глаз.
Пальцы прядкой золотистой
Мне опутала она
И целует, и смеется,
И дает им имена.
И все вещи, стол и шкафчик
Так приветливо глядят.
Словно здесь уже бывал я.
Словно я любимый брат.
И тик-так часы, как другу.
Отбивают на стене.
Чу! Сама запела цитра,
И сижу я, как во сне.
Вот оно! - и ночь, и место,
Да и время в самый раз,
И, ей-богу, даже слово
С губ моих слетит сейчас.
Посмотри, дитя, стемнело,
Полночь бьет, теперь пора!
Плещет ключ, и ропщут ели,
Оживает вся гора.
Цитры звон и песни гномов -
С вышины ль, из глубины?
Целый лес цветов восходит
В честь бушующей весны.
Так волшебны, так прекрасны,
Так пленительно чисты!
Будто страсть сама, ликуя,
Эти вызвала цветы.
Роз огромных буйный пламень -
Будто вся горит земля!
К небу лилии взметнулись,
Как столпы из хрусталя.
Сонмы солнц глядят на землю
И с восторгом, и с тоской.
В чаши лилий свет их брызжет,
Льется огненной рекой.
А у нас, моя голубка,
Что там небо, что земля:
Шелк, и золото, и свечи
Блещут, сердце веселя!
Замком стал твой домик скромный.
Ты - принцесса, оттого
Здесь и рыцари, и дамы,
Танцы, пир и торжество.
Я же - все мое здесь ныне:
Ты и замок, шумный двор,
И мое величье славят
Трубы, гром литавр и хор.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.