Генрих Гейне. (27)

 Этот тон, сильнейший из всех тонов, на какие способна исполинская арфа
шотландского барда, не подходит, -однако, к песне об императоре Наполеоне,
новом человеке, человеке нового времени, человеке, в котором так
блистательно отражается новое время, что мы почти ослеплены им и уже не в
состоянии помнить об угасшем прошлом, о его поблекшем великолепии. Следует,
по-видимому, ожидать, что Скотт, сообразно со своею склонностью, выставит на
первый план вышеуказанный элемент устойчивости в характере Наполеона,
контрреволюционную сторону его духа, тогда как другие писатели признают в
нем лишь революционное начало. С этой последней стороны его изобразил бы
Байрон, который во всех своих устремлениях составлял противоположность
Скотту и, в отличие от него, не только не оплакивает па-
 95


 дение старых форм, но чувствует себя неприятно стесненным даже и теми,
которые еще устояли; он готов уничтожить их своим революционным смехом и
скрежетом зубовным и, негодуя, отравляет ядом своих мелодий священнейшие
цветы жизни и, подобно безумному арлекину, вонзает себе в сердце кинжал,
чтобы хлынувшею оттуда черной кровью обрызгать, забавы ради, кавалеров и
дам.
 Право, в этот миг я живо чувствую, что я не принадлежу к тем, кто
молится на Байрона или, вернее сказать, повторяет его богохульства, кровь
моя не так уж черна от сплина, горечь моя истекает из желчных орешков моих
чернил, и если во мне есть яд, то он -- только противоядие, противоядие от
змей, которые столь угрожающе притаились в развалинах старых соборов и
замков. Из всех великих писателей именно Байрон, когда я читаю его,
действует на меня наиболее мучительно, меж тем как Скотт, напротив, каждым
своим произведением радует сердце, успокаивает и укрепляет. Меня радуют даже
и подражания ему, как, например, у В. Алексиса, Брониковского и Купера;
первый из них в ироническом "Валладморе" ближе всех подходит к своему
образцу и отличается также в позднейших произведениях таким богатством
образов и мысли, что, при своей поэтической самобытности, прибегающей только
к формам Скотта, мог бы, я думаю, рядом исторических повестей воскресить в
нашей душе драгоценнейшие моменты немецкой истории.
 Но истинному гению невозможно указать определенные пути, они -- вне
всякого критического расчета, и пусть высказанное мной предубеждение против
вальтерскоттовской истории императора Наполеона останется только невинной
игрой мысли. Слово "предубеждение" имеет здесь самый общий смысл. Одно можно
сказать определенно: книга будет читаться от восхода до заката, и мы, немцы,
переведем ее.
 Мы перевели, и Сегюра. Не правда ли, это -- красивая эпическая поэма?
Мы, немцы, тоже сочиняем эпические поэмы, но герои их существуют только в
нашем воображении. Напротив, герои французской эпопеи -- действительные
герои, совершившие большие подвиги и претерпевшие большие страдания, чем мы
в состоянии придумать на наших чердачках. А ведь у нас много фантазии,
 96


 у французов же -- мало. Может быть, господь бог пришел французам на
помощь иным путем, и им стоит только рассказать, что они видели и сделали за
последние тридцать лет, и вот уже у них, оказывается, есть столь жизненно
правдивая литература, какой не создал еще ни один народ, ни одна эпоха. Эти
мемуары государственных людей, солдат и благородных женщин, ежедневно
появляющиеся во Франции, образуют цикл сказаний, которых хватит потомству
для размышлений и песен, и в центре их высится, подобно гигантскому дереву,
жизнь великого императора. Сегюровская история русского похода -- это песнь,
французская народная песнь, принадлежащая к тому же циклу сказаний, по тону
своему и материалу подобная и равная эпическим произведениям всех времен.
Героический эпос, вызванный к жизни из недр Франции магическими словами
"свобода и равенство", прошел, как в триумфальном шествии, по всей земле, в
упоении славою и по следам самого бога славы, устрашая и возвеличивая; он
завершается, наконец, буйным воинственным танцем на ледяных полях Севера, но
лед подламывается, и сыны огня и свободы погибают от стужи и от рук рабов.
 Такое описание или пророчество о гибели героического мира составляет
основной тон и содержание эпических поэм всех народов. На скалах Эллоры и
других индийских священных гротов такая же эпическая катастрофа изображена
гигантскими иероглифами, ключ к которым находится в "Махабхарате"; Север
сказал о гибели богов в словах не менее каменных -- в своей "Эдде"; тот же
трагический конец воспевается и в "Песни о Нибелунгах", и последняя ее часть
имеет особенное сходство с сегюровским описанием пожара Москвы; песнь о
Роланде и Ронсевальской битве, слова которой забыты, но которая сама не
умерла и еще недавно возвращена была к жизни одним из крупнейших
отечественных поэтов, Иммерманом, есть не что иное, как та же древняя поэма
рока; а песнь об Илионе прекраснее всего возвеличивает старую тему, и все же
она не величавей и не мучительней французской народной песни, в которой
Сегюр прославил гибель своего героического мира. Да, это истинная эпопея:
героическая молодежь Франции -- прекрасный герой, преждевременно погибающий,
подобный тому, про кого мы читали в песнях о гибели Бальдура, Зигфрида,

 97


 Роланда и Ахилла, точно так же павших жертвой несчастья и измены;
героев, которыми мы восхищались в "Илиаде", мы вновь находим в песне Сегюра,
мы видим, как они совещаются, ссорятся, дерутся, словно некогда перед
Скейскими воротами; и если куртка короля Неаполитанского слишком уж
по-современному пестра, то боевая его отвага и его пыл столь же велики, как
у Пел и да; Гектором, по кротости и мужеству, нам представляется принц
Евгений; благородный рыцарь Ней сражается, как Аякс; Бертье -- Нестор без
мудрости; в Даву, Дарю, Коленкуре и т. д. живут души Менелая, Одиссея,
Диомеда. Одному только императору нет равного, в его голове -- Олимп всей
поэмы; и если по внешнему царственному величию я сравню его с Агамемноном,
то это потому, что его, как и большую часть его чудесных боевых
сподвижников, ожидала трагическая судьба, и потому, что его Орест еще жив.
 Подобно творениям Скотта, сегюровская эпопея пленяет наше сердце своим
тоном. Но тон этот не пробуждает любви к безвозвратно минувшему; это тон, на
который настраивает современность, тон, вдохновляющий нас в борьбе за
современность.
 Мы, немцы, в самом деле, настоящие Петеры Шлемили. Мы и в последнее
время много видели, много вынесли, например -- воинские постои и дворянскую
спесь; мы проливали благороднейшую нашу кровь, например, для Англии, которая
и теперь еще должна выплачивать ежегодно приличные суммы прежним владельцам
оторванных немецких рук и ног; в малых делах мы так много сделали, что, если
подсчитать все, получатся величайшие подвиги, например в Тироле; и мы многое
потеряли, например нашу тень -- титул славной Священной Римской империи, и
все-таки, при всех наших потерях, лишениях, несчастиях и подвигах,
литература наша создала ни одного памятника славы, вроде тех, что наподобие
вечных трофеев, ежедневно воздвигаются у наших соседей. Наши лейпцигские
ярмарки мало выиграли от битвы при Лейпциге. Я слышал, что один готский
обыватель собирается воспеть ее в эпической форме; но так как он еще не
знает, принадлежит ли он к ста тысячам душ, которые достанутся
Гильдбургхаузену, или к ста пятидесяти тысячам, которые достанутся
Мейнингену, к ста шестидесяти тысячам, которые достанутся Альтен-

 98


 бургу, то он и не может начать своей поэмы, иначе ему пришлось бы
начать так: "Воспой, о бессмертная душа, гильдбургхаузенская душа,
мейнингенская душа или также и альтенбургская душа,-- все равно -- воспой
спасение греховной Германии". Эта торговля душами в самом сердце Германии и
ее кровавая раздробленность подавляют всякое гордое чувство, а тем более
гордое слово; лучшие наши подвиги становятся смешными, потому что глупо
кончаются, и пока мы хмуро укутываемся в пурпурный плащ, окрашенный кровью
наших героев, является политический шут и нахлобучивает нам на голову колпак
с погремушками.
 Именно для того, чтобы понять скудость и ничтожество нашей
безделушечной жизни, нужно сравнить литературы наших соседей по ту сторону
Рейна и Ла-Манша с нашей безделушечной литературой. Так как я лишь в
дальнейшем предполагаю поговорить обстоятельнее об этом предмете -- о
литературном убожестве Германии, то предлагаю здесь забавное возмещение,
включая в текст нижеследующие "Ксении", вылившиеся из-под пера моего
высокого соратника Иммермана. Единомышленники будут мне, конечно, благодарны
за сообщение этих стихов, и, -- за немногими исключениями, отмеченными мною
звездочкой, -- я готов стоять за них, как за выражение моих собственных
убеждений.

 ПОЭТИЧЕСКИЙ ЛИТЕРАТОР
 Полно ныть, и ухмыляться, и лукавить; дай ответ -- Векерлин когда
родился и Ганс Сакс покинул свет?
 "Люди смертны", -- заявляет человечек важным тоном. Это, друг, не
слишком ново и известно уж давно нам.
 Шкуркой ссохшеюся критик мажет обувь, всем на диво; Чтоб лилися слезы,
жрет он лук поэзии ретиво.
 "Дай хоть Лютеру пощаду, комментатор неудачный, Эта рыба нам вкуснее
без твоей приправы смачной.

 99


 ДРАМАТУРГИ
 1
 "Кончил я писать трагедии, мщу я публике сурово!" Друг, ругайся,
сколько хочешь, но держи теперь уж слово.
 2
 Смолкни, колкая сатира, и оставь его в покое:
 Он командует стихами, этот ротмистр, в конном строе.
 3
 Будь девицей Мельпомена, простодушною красоткой, Вот бы муж ей был
примерный, тихий, ласковый и кроткий.
 4
 За грехи былые строго Коцебу карает рок:
 Эким чудищем он бродит, без чулок и без сапог
 И старинное преданье возникает в полной силе -- Что вселяются в
животных души тех, кто прежде жили

 ВОСТОЧНЫЕ ПОЭТЫ
 Кто воркует вслед Саади, нынче в крупном авантаже А по мне, Восток ли,
Запад, -- если фальшь, то фальшь все та же
 Прежде пел при лунном свете соловей, seu1 Филомела; Нынче трель
Буль-буль выводит -- ту же трель, по сути дела.
 Ты, поэт маститый, песней мне напомнил Крысолова "На Восток!" -- и за
тобою мелкота бежать готова
 ______________
 1 Или (лат.).
 100


 Чтят они коров индусских по особенным условьям: Им Олимп готов отныне
-- хоть в любом хлеву коровьем.
 От плодов в садах Шираза, повсеместно знаменитых, Через край они
хватили -- и газеллами тошнит их.

 КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН
 Посмотрите -- толстый пастор: он в церковном облаченье И вовсю
трезвонит, дабы тем снискать себе почтенье.
 И текут к нему глухие, и слепые, и хромые, И в особенности дамы в
непрестанной истерии.
 Белой мазью не излечишь и вреда не принесешь,
 Ты в любой из книжных лавок эту мазь теперь найдешь.
 Если дальше будет то же и почет попам продлится, В лоно церкви мне
придется поскорее возвратиться.
 Буду папе я покорен, буду чтить в нем praesens numen Здесь же мнит себя
за numen всякий поп, любое lumen1.

 ORBIS PICTUS2
 Всем бы вам одну лишь шею, вам, высокие светила, Вам, жрецы, и лицедеи,
и поэты -- злая сила!
 Утром в церкви созерцал я комедийную игру,
 С тем чтоб проповедь в театре слушать позже, ввечеру.
 Сам господь, по мне, теряет очень много потому, Что жрецы его малюют по
подобью своему.
 Если нравлюсь я вам, люди, то я словно покалечен, Если злю я вас,
отлично это действует на печень.
 "Как владеет языком он!" Да, нельзя не засмеяться, Глядя, как его,
беднягу, заставляет он ломаться.
 _____________________________-
 1 Praesens Numen -- воплощенное божество; lumen --
светоч или (в данном случае) свеча (лат.).
 2 Мир в картинках (лат.).
 101


 Много я стерпеть способен, но одно -- для сердца рана: Нервный неженка
в обличье гениального болвана.
 --Ты мне нравился когда-то, как с Люциндой вел интрижку,
 Но грешить с Марией в мыслях -- это дерзко, это слишком!
 В недрах английской, испанской и потом браминской
 школы Всюду терся, протирая -- ах! -- немецкие камзолы.
 Дамы пишут неизменно про сердечные страданья: Fausses
couches1, обиды злые -- ох, уж эти излиянья!
 Дам, пожалуйста, не троньте: сочиняют -- и прекрасно! Если дама --
сочинитель, то она хоть не опасна.
 Будет скоро так в журналах, как за прялкою когда-то: Пряхи-кумушки
судачат, рты разинули ребята.
 Будь я Чингисхан, тебя бы уничтожил я, Китай, Губит нас неумолимо твой
проклятый "светский чай".
 Все пришло в порядок должный, успокоился и гений: Благодушно собирает
дань с минувших поколений.
 Этот город полон статуи, пенья, музыки, картин,
 У ворот Гансвурст с трубою: "Заходите, господин!"
 Твой хорей звучит прескверно: где размер и где цезуры?
 -- Обойдутся без мундира литераторы-пандуры.
 Как, скажи нам, докатился ты до грубости и брани?
 -- Друг, на рынок отправляясь, локти в ход готовь заране.
 Но ведь ты в твореньях прежних достигал больших высот.
 -- Лучший, смешиваясь с чернью, долю черни познает.
 Мух, назойливо жужжащих, вы хлопушкой летом бьете, А в стихи мои со
злости колпаком ночным метнете.
 ___________________
 1 Неудачные роды (фр.).