Мой веттурино запряг своих коней раньше, нежели Гелиос, так что к обеду
мы достигли Алы. Здесь веттурино задерживаются обыкновенно на несколько
часов, чтобы переменить экипаж.
Ала уже чисто итальянский городишко. Расположен он живописно -- на
склоне горы; мимо с шумом бежит река, веселые зеленые лозы обвивают тут и
там покосившиеся, натыкающиеся друг на друга, залатанные нищенские дворцы.
На углу косой площади, размером с птичий двор, написано величественными
громадными буквами: "Piazza di San Marco"l. На каменном обломке
большого старо дворянского герба сидел маленький мальчик и делал нужное
дело. Яркое солнце освещало его простодушную спину, а в руках он держал
бумажку с изображением святого, которую он перед тем с жаром целовал.
Маленькая, прехорошенькая девочка стояла рядом, погруженная в созерцание, и
время от времени дула, аккомпанируя ему, в деревянную детскую трубу.
Гостиница, где я остановился и обедал, тоже была в чисто итальянском
вкусе. Наверху, во втором этаже,-- открытая терраса с видом на двор, где
валялись разбитые экипажи и томные кучи навоза, разгуливали индюки с дурацки
красными зобами и спесивые павлины, а с полдюжины оборванных загорелых
мальчишек искали в головах друг у друга по белль-ланкастерской методе. Через
террасу с поломанными железными перилами попадаешь в большую гулкую комнату.
Здесь мраморный пол, посредине широкая кровать, где блохи празднуют свадьбу;
всюду невероятная грязь. Хозяин прыгал около меня, стараясь предугадать мои
желания. Он был в ярко-зеленой домашней куртке; лицо, все в морщинах,
отличалось подвижностью; на нем торчал длинный горбатый нос с волосатой
красной бородавкой, сидевшей посредине, точь-в-точь как обезьяна в красной
куртке на спине верблюда. Хозяин прыгал взад и вперед, и, казалось, красная
обезьянка на его носу тоже прыгает вместе с ним. Но прошел целый час, прежде
чем он принес хоть что-нибудь; а когда я выбранился, он стал уверять меня,
что я уже очень хорошо говорю по-итальянски.
________________________
1 Площадь Св. Марка (ит.).
202
Я принужден был долгое время довольствоваться приятнейшим запахом
жаркого, доносившимся из кухни без дверей. Там сидели рядом мать и дочь,
пели и ощипывали кур. Мать была отменно толста: груди в пышном изобилии
высоко вздымались кверху, но все же были невелики в сравнении с колоссальною
заднею частью, так что первые казались лишь "Институциями", а последняя --
их расширенным изданием -- "Пандектами". Дочь, не очень высокая, но
солидного сложения особа, тоже как будто была склонна к полноте; но цветущий
жир ее ни в коем случае не сравним был со старым салом матери. Черты ее лица
не отличались ни приятностью, ни привлекательностью молодости, но были
вполне соразмерны, благородны, античны; локоны и глаза жгуче-черные. У
матери, наоборот, были плоские, тупые черты, розовый нос, голубые--глаза,
похожие на вываренные в молоке фиалки, и напудренные до лилейной белизны
волосы. Время от времени прибегал вприпрыжку хозяин, il signor
padre1, и требовал что-нибудь из посуды, спрашивал ту или иную
вещь, на что ему спокойно, речитативом, отвечали, чтобы он сам поискал.
Тогда он, щелкнув языком, начинал рыться в шкафах, пробовал содержимое
кипящих горшков, обжигался и убегал вприпрыжку, а с ним его нос-верблюд и
красная обезьянка. Им вдогонку неслись самые веселые трели, знак нежной
насмешки и семейного подтрунивания.
Но эти мирные, почти идиллические занятия прерваны были внезапно
разразившейся грозой: ворвался дюжий парень с бешеной разбойничьей
физиономией и прокричал что-то, чего я не понял. Обе женщины отрицательно
покачали головами; тогда он впал в безумную ярость и стал изрыгать огонь и
пламя, точно маленький рассердившийся Везувий. Хозяйка, по-видимому,
испугалась и пробормотала несколько успокоительных слов, которые произвели,
однако, совершенно обратное действие; окончательно взбесившись, парень
схватил железную лопату, разбил несколько несчастных тарелок и бутылок и
поколотил бы, наверно, бедную женщину, если бы дочь не схватила длинный
кухонный нож и не пригрозила зарезать его, коли он сейчас же не уберется.
Это было прекрасное зрелище: девушка стояла блед-
_______________________
1 Синьор отец (ит.).
203
но-желтая и окаменевшая от гнева, как мраморная статуя; губы также были
бледны, глубокие глаза горели убийственно, голубая жила вздулась поперек
лба, черные локоны извивались, как змеи, в руках ее -- кровавый нож. Я
затрепетал от восторга, узрев перед собой живой образ Медеи, столь часто
грезившийся мне в ночи моей юности, когда я засыпал у нежного сердца
Мельпомены, сумрачно-прекрасной богини.
Во время этой сцены il signor padre ни на секунду не потерялся; с
деловитым спокойствием он собрал осколки с пола, отложил в сторону
оставшиеся в живых тарелки и потом принес мне: суп с пармезаном, жаркое,
жесткое и твердое, как немецкая верность, раков, красных, как любовь,
зеленый, как надежда, шпинат с яйцами, а на десерт тушеный лук, вызвавший у
меня слезы умиления. "Все это пустяки, такая уж манера у Пьетро", -- заметил
он, когда я с удивлением указал в сторону кухни; и действительно, когда
зачинщик ссоры удалился, казалось, будто ничего и не произошло: мать с
дочерью опять сидели так же спокойно, пели и щипали кур.
Счет убедил меня в том, что signor padre тоже смыслит кое-что в
ощипывании, и когда я, уплатив по счету, дал ему еще и на водку, он чихнул
от удовольствия так сильно, что обезьянка чуть-чуть не свалилась со своего
места. Затем я дружески кивнул в направлении кухни, последовал дружеский
ответный кивок, и вскоре я вновь сидел в другом экипаже, быстро катился вниз
по Ломбардской равнине и к вечеру достиг древнего, всемирно прославленного
города Вероны.
Пестрая сила новых впечатлений окружала меня в Триенте обаянием лишь
сумеречным и смутным, подобно сказочному трепету; в Вероне же она охватила
меня словно лихорадочным сном, полным ярких красок, резко очерченных форм,
призрачных трубных звуков и отдаленного гула оружия. Тут попадались
обветшалые дворцы, глядевшие на меня так пристально, словно хотели доверить
мне какую-то старинную тайну, словно они робели днем перед напором
человеческого потока и просили меня вернуться к ним ночью. И все-таки,
несмотря
204
на шум толпы и на неистовое солнце, лившее свои красные лучи, не одна
старая потемневшая башня успела бросить мне несколько многозначительных
слов; кое-где подслушал я и шепот разбитых колонн, а когда я всходил по
невысокой лестнице, ведущей на Piazza de'Signori1, камни поведали
мне ужасную, кровавую историю, и я прочитал на углу слова: Scala
Mazzanti2.
Верона, древний, всемирно прославленный город, расположенный по обоим
берегам Эча, служил всегда как бы первой стоянкой на пути германских кочевых
народов, покидавших свои холодные северные леса и переходивших Альпы, чтобы
насладиться золотым солнечным сиянием прелестной Италии. Одни тянулись
дальше, к югу, другие находили и это место достаточно приятным и
располагались здесь с уютом, как на родине, облекаясь в шелковые домашние
одеяния и мирно проводя время среди цветов и кипарисов, пока новые
пришельцы, еще не успевшие снять с себя стальных одеяний, не являлись с
севера и не вытесняли их; эта история часто повторялась и получила у
историков название переселения народов. Теперь, когда бродишь по Вероне и ее
окрестностям, всюду находишь причудливые следы той эпохи, так же как и следы
более раннего и более позднего времени. Память о римлянах воскрешают в
особенности амфитеатр и триумфальные ворота; о Теодорихе-Дитрихе Бернском,
которого еще поют и славят в своих легендах немцы, напоминают сказочные
развалины нескольких византийских доготических зданий; какие-то
фантастически дикие обломки напоминают о короле Альбоине и его свирепых
лангобардах; овеянные легендами памятники говорят о Карле Великом, паладины
которого изваяны у дверей собора с той франкской грубостью, какая их,
несомненно, отличала в жизни,-- и когда глядишь на все это, начинает
казаться, что весь город -- большой постоялый двор народов; и как посетители
гостиницы имеют обыкновение писать свои имена на стенах и окнах, так и здесь
каждый народ оставил следы своего пребывания, часто, правда, в не слишком
удобочитаемой форме, ибо многие немецкие племена не умели еще писать и
должны были довольствоваться тем,
_______________________
1 Площадь Господ (ит.).
2 Лестница Убитых (ит.).
205
что разрушали что-нибудь на память о себе; этого, чем, было вполне
достаточно, так как развалины говорят яснее затейливых письмен. Варвары,
вступившие ныне в старую гостиницу, не замедлят оставить такие же памятники
своего милого пребывания, ибо им недостает скульпторов и поэтов, чтобы
удержаться в памяти человечества при помощи более мягких приемов.
Я пробыл в Вероне только один день, непрестанно удивляясь никогда не
виданному, вглядываясь то в старинные здания, то в людей, кишевших среди них
с таинственной стремительностью, то, наконец, в божественно голубое небо,
заключавшее все это как бы в драгоценную раму и создававшее из всего целую
картину. Странное, однако, чувство, когда сам составляешь частицу картины,
которую сейчас рассматривал, когда тебе время от времени улыбаются на этой
картине фигуры, особенно женские, что испытал я с приятностью на Piazza
delle Erbe1. Это и есть Овощной рынок, а на нем -- изобилие
причудливейших обликов, женщины и девушки, томные и большеглазые, милые
приветливые тела, обольстительно желтые, наивно грязные, созданные скорее
для ночи, чем для дня. Белые или черные покрывала, которые носят на голове
горожанки, так хитро перекинуты были через грудь, что больше подчеркивали
красоту форм, нежели скрывали их. Служанки носят шиньоны, приколотые одною
или несколькими золотыми стрелами или иной раз серебряной булавкой с
наконечником в форме желудя. На крестьянках по большей части были маленькие
тарелкообразные соломенные шляпки с кокетливыми цветами, прикрывавшие голову
только с одного боку. Мужской наряд меньше отличается от нашего, и только
громадные черные бакенбарды, пышно распускавшиеся над галстуком, бросились
мне в глаза, и здесь я впервые обратил внимание на эту моду.
Но если пристально вглядишься в этих людей, мужчин и женщин, то в лицах
и во всем существе их откроешь следы цивилизации, которая отличается от
нашей тем, что она ведет начало не от средневекового варварства, а от
римской эпохи, причем она никогда не была вполне искоренена и только
видоизменялась сообразно с характером разных хозяев страны. Цивилиза-
_________________
1 Площади Трав (ит.).
206
ция этих людей не отмечена такой бьющей в глаза свежестью полировки,
как у нас, где дубовые стволы только вчера обтесаны и все пахнет еще лаком.
Кажется, что эта человеческая толпа на Piazza delle Erbe на протяжении веков
постепенно меняла только одежду и обороты речи, нравы же и самый дух ее мало
изменились. Здания, окружающие эту площадь, по-видимому, не могли так легко
угнаться за временем; от этого, однако, вид их не менее привлекателен, и он
удивительно трогает душу. Здесь расположены высокие дворцы в
венецианско-ломбардском стиле, с бесчисленными балконами и веселыми
фресками; посредине возвышается единственный памятник -- колонна, рядом с
ней фонтан и каменная статуя святой; виднеется затейливо расписанный красной
и белой краской Подеста, гордо высящийся за величественными стрельчатыми
воротами там замечаешь опять старую четырехугольную колокольню с
полуразрушенным циферблатом и часовою стрелкою, так что похоже на то, будто
время само решило покончить с собою, -- над всею площадью веет то же
романтическое очарование, которое так радостно сквозит в фантастических
творениях Людовико Ариосто или Людовико Тика.
Близ площади находится дом, который считают дворцом Капулетти, потому
что над внутренним двором его высечена из камня шляпа. Теперь это грязный
кабак для извозчиков и кучеров, и в качестве трактирной вывески над ним
висит красная жестяная шляпа, вся продырявленная. В церкви неподалеку
показывают и часовню, где, согласно преданию, помолвлена была несчастная
влюбленная пара. Поэт любит посещать такие места, хотя бы он сам и смеялся
над легковерием своего сердца. Я застал в этой часовне одинокую женщину,
жалкое, поблекшее существо; после долгих коленопреклонений и молитв она со
вздохом встала, удивленно посмотрела на меня безмолвным болезненным взглядом
и, наконец, вышла, шатаясь, словно у нее были переломаны кости.
Невдалеке от Piazza delle Erbe находятся и гробницы Скалигеров. Они так
же поразительно великолепны, как и сам этот гордый род, и жаль, что они
расположены в тесном углу, где должны как бы жаться друг к другу, чтобы
занять как можно меньшее пространство, и где даже для наблюдателя не
остается места, чтобы рассмотреть их как следует. Похоже на то, будто здесь
символи-
207
чески представлена историческая участь этого рода; он занимает столь же
малый уголок в общеитальянской истории, но этот уголок заполнен блеском
подвигов, величием чувств и высокомерной пышностью. В своих памятниках они
такие же, как в истории, -- гордые, железные рыцари на железных конях, и
всех величественнее Кангранде -- дядя -- и Мастино -- племянник.
О веронском амфитеатре говорили многие; там довольно места для
размышлений, и нет таких размышлений, которые не вместились бы в круг этого
знаменитого сооружения. Выстроено оно именно в том строго деловитом стиле,
красота которого определяется совершенной прочностью, и, подобно всем
общественным римским зданиям, свидетельствует о духе, являющем не что иное,
как дух самого Рима. А Рим? Найдется ли человек настолько
невежественно-здоровый, чтобы сердце его не затрепетало втайне при этом
имени и чтобы ум его не испытал обычного в таком случае традиционного
потрясения? Что касается меня, то, признаюсь, я почувствовал больше тревоги,
чем радости, при мысли, что скоро буду бродить по земле древнего Рима. "Ведь
древний Рим теперь мертв, -- успокаивал я мою трепетную душу, -- и тебе
выпала отрадная участь обозревать, не подвергаясь опасности, его прекрасные
останки". Но вслед за тем опять возникали во мне фальстафовские страхи: что,
если он не совсем еще мертв, а только притворяется и восстанет вновь, --
ведь это было бы ужасно!
Когда я посетил амфитеатр, там разыгрывали комедию: посредине арены, на
маленькой деревянной эстраде, ставили итальянский фарс, и зрители сидели под
открытым небом, частью на низеньких стульях, частью на высоких каменных
скамьях старого амфитеатра. Сидел здесь и я и смотрел на шуточные схватки
Бригеллы и Тартальи на том самом месте, где сидели когда-то римляне,
созерцая своих гладиаторов и травлю зверей. Небо надо мною, эта голубая
хрустальная чаша, было то же, что и над ними. Понемногу смеркалось,
загорались звезды, Труффальдино смеялся, Смеральдина сокрушалась, наконец
явился Панталоне и соединил их руки. Публика зааплодировала и в полном
восторге разо-
208
шлась. Вся игра не стоила ни одной капли крови. Но это и была только
игра. А римские игры не были играми. Те люди никак не могли
удовольствоваться одной только видимостью, им для этого недоставало детской
душевной ясности, а та серьезность, которая им была свойственна, в своем
чистейшем и самом кровавом виде проявлялась в их играх. Они не были великими
людьми, но благодаря своему положению были выше других земных существ, ибо
им опорой служил Рим. Стоило им сойти с семи холмов, и они превращались в
мелкоту. Отсюда и та мелкость, с которой мы сталкиваемся в их частной жизни.
Геркуланум и Помпея, эти палимпсесты природы, где теперь из-под земли
выкапывают старые каменные тексты, являют глазам путешественников частную
жизнь римлян, протекавшую в маленьких домиках с крохотными комнатушками,
которые составляют такой резкий контраст с колоссальными постройками как
выражением общественной жизни, с театрами, водопроводами, колодцами,
дорогами, мостами, развалины которых и до сих пор вызывают изумление. Но в
том-то все и дело: подобно тому как греки велики идеей искусства, евреи --
идеей единого всесвятого бога, так римляне велики идеей их вечного Рима,
велики повсюду, где они, воодушевленные этой идеей, сражались, писали и
строили. Чем более разрастался Рим, тем более расширялась эта идея,
отдельные единицы терялись в ней, великие люди, еще возвышающиеся над
другими, держатся только ею, и ничтожество малых становится благодаря ей еще
заметнее. Потому-то римляне были одновременно героями и в то же время
величайшими сатириками, героями -- когда они действовали, думая о Риме, и
сатириками -- когда они думали о Риме, осуждая действия соотечественников.
Даже и крупнейшая личность должна была казаться ничтожной, когда к ней
применялась идея такого необъятного масштаба, как идея Рима, и становилась
жертвой сатиры. Тацит -- самый жестокий мастер сатиры именно потому, что он
глубже других чувствовал величие Рима и ничтожество людей. Он чувствует себя
в своей стихии всякий раз, когда может сообщить, что передавали на форуме
злые языки о какой-нибудь низости императора; он злобно счастлив, когда
может рассказать о скандале с каким-нибудь сенатором, например, о неудачной
лести.
209
Я долго еще разгуливал по верхним скамьям амфитеатра, погруженный в
мысли о прошлом. Так как все здания наиболее ясно при вечернем свете
проявляют свойства живущего в них духа, то и эти стены рассказали мне на
своем отрывочном, лапидарном языке1 о вещах, исполненных глубокой
значительности, они поведали мне о муках древнего Рима, и мне казалось, что
я вижу, как бродят эти белые тени, внизу подо мною, в темном цирке.
Казалось, я вижу Гракхов и их вдохновенные глаза мучеников. "Тиберий
Семпроний, -- воскликнул я,--я вместе с тобой подам мой голос за аграрный
закон!" Увидел я и Цезаря, он шел рука об руку с Марком Брутом. "Вы
помирились?" -- вскричал я. "Мы оба считали себя правыми, -- засмеялся
Цезарь, -- я не знал, что существует еще один римлянин, и считал себя вправе
упрятать Рим в карман, а так как сын мой Марк оказался таким же римлянином,
то он счел себя вправе убить меня за это". Позади их обоих скользил Тиберий
Нерон, с расплывающимися ногами и неопределенным выражением лица. Видел я и
женщин, бродивших там, и среди них Агриппину, с этим прекрасным лицом,
властолюбивым и вызывающим странное сострадание, как лицо древней мраморной
статуи, в чертах которой словно окаменела скорбь. "Кого ищешь ты, дочь
Германика?" Уже я слышал ее жалобы -- но вдруг раздался глухой звон
молитвенного колокола и отвратительный барабанный бой вечерней зори. Гордые
духи Рима исчезли, и я снова очутился в христианско-австрийской
современности.