Хотя мне и представляется теперь случай, любезный читатель, коснуться
Бреры и Амброзианы и преподнести тебе мои суждения об искусстве, я, однако,
пронесу мимо тебя чашу сию и удовольствуюсь замечанием, что тот самый узкий
подбородок, который придает оттенок сентиментальности картинам ломбардской
школы, я наблюдал у многих ломбардских красавиц на улицах Милана. Мне всегда
в высшей степени поучительной казалась возможность сопоставлять с
произведениями какой-нибудь школы те оригиналы, которые служили для нее
моделями; характер школы выяснялся при этом нагляднее. Так, на ярмарке в
Роттердаме мне стал понятен Ян Стен в божественной своей веселости; позднее
таким же путем постиг я на Лунгарно правдивость форм и энергию духа
флорентийцев, а на площади Св. Марка -- чуткость к краскам и мечтательную
поверхностность венецианцев.
_________________________
1 "Распятого в Египте" (ит.).
217
Устремись же к Риму, душа моя, может быть там ты возвысишься до
созерцания идеального и до постижения Рафаэля!
Все же я не могу оставить без упоминания величайшую во всех смыслах
достопримечательность Милана -- его собор.
Издали кажется, что он вырезан из белой почтовой бумаги, а вблизи с
испугом замечаешь, что эта резьба создана из самого неопровержимого мрамора.
Бесчисленные статуи святых, покрывающие все здание, выглядывают всюду из-под
готических кровелек и усеивают все шпили; все это каменное сборище может
повергнуть вас в полное смятение. Если рассматривать здание в его целом
несколько дольше, то находишь его все же очень красивым, исполински
прелестным, вроде игрушки для детей великанов. В полунощном сиянии месяца он
представляет зрелище еще более красивое; все эти бесчисленные белые каменные
люди сходят со своей высоты, где им так тесно, провожают вас по площади и
нашептывают на ухо старые истории, забавные и святые таинственные истории о
Галеаццо Висконти, начавшем постройку собора, и о Наполеоне Бонапарте,
продолжившем ее.
"Видишь ли, -- сказал мне один странный святой, изваянный в новейшее
время из новейшего мрамора, -- видишь ли, мои старшие товарищи не могут
понять, почему император Наполеон взялся так усердно за достройку собора. Но
я-то хорошо понимаю: он сообразил, что это большое каменное здание, во
всяком случае, окажется полезным сооружением и пригодится даже и тогда,
когда христианства больше не будет".
Когда христианства больше не будет... Я прямо испугался, когда узнал,
что в Италии есть святые, говорящие таким языком, да притом на площади, где
разгуливают взад и вперед австрийские часовые в медвежьих шапках и с
навьюченными на спину ранцами. Как бы то ни было, этот каменный чудак до
некоторой степени прав: внутри собора летом веет приятной прохладой, там
весело и мило, и своей ценности он не утратил бы и при ином назначении.
Достроить собор -- было одним из любимых замыслов Наполеона, и он был
близок к цели, когда его могущество оказалось сломленным. Теперь австрийцы
завер-
218
шают это сооружение. Продолжается также постройка знаменитой
Триумфальной арки, которая должна была замыкать Симплонскую дорогу. Правда,
статуя Наполеона не будет увенчивать арку, как это предполагалось. Но
все-таки великий император оставил по себе памятник много лучше и прочнее
мраморного, и ни один австриец не скроет его от нашего взора. Когда мы,
прочие, давно уже будем срезаны косою времени и развеяны ветром, как
какие-нибудь былинки, памятник этот все еще будет стоять невредимо; новые
поколения возникнут из земли, будут с головокружением взирать снизу вверх на
этот памятник и снова лягут в землю; и время, не имея сил разрушить
памятник, попытается закутать его в легендарные туманы, и его исполинская
история станет, наконец, мифом.
Быть может, через тысячи лет какой-нибудь хитроумный учитель юношества
в своей преученой диссертации неопровержимо докажет, что Наполеон Бонапарте
совершенно тождественен с другим титаном, похитившим огонь у богов,
прикованным за это преступление к одинокой скале среди моря и отданным в
добычу коршуну, который ежедневно клевал его сердце.
Прошу тебя, любезный читатель, не прими меня за безусловного
бонапартиста; я поклоняюсь не делам, а гению этого человека. Я, безусловно,
люблю его только до восемнадцатого брюмера -- в тот день он предал свободу.
И сделал он это не по необходимости, а из тайного влечения к аристократизму.
Наполеон Бонапарте был аристократ, аристократический враг гражданского
равенства, и страшным недоразумением оказалась война, в смертельной
ненависти навязанная ему европейской аристократией во главе с Англией; дело
в том, что если он и намеревался произвести некоторые перемены в личном
составе этой аристократии, он сохранил бы все же большую ее часть и ее
основные принципы; он возродил бы эту аристократию, которая теперь повержена
в прах, чему виною ее собственная дряхлость, потеря крови и усталость от
последней, несомненно, самой последней ее победы.
219
Любезный читатель! Условимся здесь раз навсегда. Я прославляю не дела,
а только дух человеческий; дела -- только одежды его, и вся история -- не
что иное, как старый гардероб человеческого духа. Но любви дороги иногда и
старые одежды, и я именно так люблю плащ Маренго.
"Мы на поле битвы при Маренго". Как возликовало мое сердце, когда кучер
произнес эти слова! Из Милана я выехал вечером в обществе весьма учтивого
лифляндца, изображавшего из себя русского, и на следующее утро увидел восход
солнца над знаменитым полем битвы.
Здесь генерал Бонапарте глотнул так сильно из кубка славы, что в
опьянении сделался консулом, императором и завоевателем мира, пока не
протрезвился, наконец, на острове Св. Елены. Немного лучше пришлось и нам: и
мы опьянели вместе с ним, нам привиделись те же сны, мы так же, как и он,
пробудились и с похмелья пускаемся во всякие дельные размышления. Иной раз
нам кажется даже, что военная слава -- устаревшее развлечение, что война
должна приобрести более благородный смысл и что Наполеон, может быть,
последний завоеватель.
Действительно, похоже на то, что теперь борьба идет не столько из-за
материальных, сколько из-за духовных интересов, что всемирная история должна
стать уже не историей разбойников, а историей умов. Главный рычаг, который
так успешно приводили в движение честолюбивые и корыстные государи ради
собственных своих интересов, а именно -- национальность с ее тщеславием и
ненавистью, -- обветшал и пришел в негодность, с каждым днем все более
исчезают глупые национальные предрассудки, резкие различия сглаживаются во
всеобщности европейской цивилизации. В Европе нет больше наций, есть только
партии, и удивительно, как они, при наличии самых разнообразных окрасок, так
хорошо узнают друг друга и при огромном различии в языках так хорошо друг
друга понимают. Подобно тому как есть материальная политика государств, так
есть и духовная политика партий, и подобно тому как политика государств
способна создать из самой ничтожной войны, возгоревшейся между двумя
незначительнейшими державами, общую европейскую войну, в которую с большим
или меньшим жаром и, во всяком случае, с интересом
220
вмешиваются все государства, так теперь в мире не может возникнуть и
самое ничтожное столкновение, при котором, в силу указанной политики партий,
не были бы поняты общие духовные интересы, и самые далекие, чуждые по складу
партии не оказались бы вынужденными выступить pro или contra1. В
результате этой политики партий, которую я называю политикой духовной,
потому что ее интересы одухотвореннее, а ее ultimae rationes2
подкрепляются не металлом, -- так же как и в результате политики государств,
создаются два больших i лагеря, враждебных друг другу и ведущих борьбу --
борьбу слов и взглядов. Лозунги и представители этих двух огромных масс,
принадлежащих к разным партиям, меняются ежедневно, путаницы здесь
достаточно, часто происходят величайшие недоразумения, и число их скорее
увеличивается, чем уменьшается, благодаря дипломатам этой духовной политики
-- писателям, но если умы и заблуждаются, то сердца чувствуют, чего они
хотят, и время движется, требуя решения своей великой ' задачи.
В чем же заключается великая задача нашего времени?
Это -- эмансипация. Не только эмансипация ирландцев, греков,
франкфуртских евреев, вест-индских чернокожих и каких-либо других угнетенных
народов, но эмансипация всего мира, в особенности Европы, которая достигла
совершеннолетия и рвется из железных помочей, на которых ее держат
привилегированные сословия, аристократия. Пусть некоторые философствующие
ренегаты свободы продолжают ковать тончайшие цепи доводов, пытаясь доказать,
что миллионы людей созданы в качестве вьючных животных для нескольких тысяч
привилегированных рыцарей; они не смогут убедить нас в этом, пока не
докажут, выражаясь словами Вольтера, что первые родились на свет с седлами
на спинах, а последние -- со шпорами на ногах.
Всякое время имеет свои задачи, и, разрешая их, человечество движется
вперед. Прежнее неравенство, установленное в Европе феодальной системой,
являлось, может быть, необходимым или служило необходимым
_____________________
1 За или против (лат.).
2 Последние доводы (лат.}.
221
условием для успехов цивилизации; теперь же оно задерживает ее развитие
и возмущает цивилизованные сердца. Французы, народ общественный, были,
естественно, крайне раздражены этим неравенством, которое нестерпимо
противоречило принципам общественности, они попытались добиться равенства,
принявшись рубить головы тем, кто хотел во что бы то ни стало подняться над
общим уровнем, и революция явилась сигналом для освободительной войны всего
человечества.
Восславим французов! Они позаботились об удовлетворении двух величайших
потребностей человеческого общества -- о хорошей пище и о гражданском
равенстве: в поварском искусстве и в деле свободы они достигли величайших
успехов, и когда все мы, как равноправные гости, соберемся на великом пиру
примирения, в хорошем расположении духа, -- ибо что может быть лучше
общества равных за богато убранным столом? -- то первый тост мы провозгласим
за французов. Правда, пройдет еще некоторое время, прежде чем можно будет
устроить этот праздник и прежде чем осуществится эмансипация; но оно, это
время, наступит наконец, и мы, примиренные и равные, усядемся за одним и тем
же столом; мы объединимся тогда и в полном единении будем бороться против
всяческих других мировых зол, быть может в конце концов и против смерти, чья
строгая система равенства нас, по крайней мере, не оскорбляет так, как
самодовольное учение аристократов о неравенстве.
Не улыбайся, поздний читатель! Каждая эпоха верит в то, что ее борьба
-- самая важная из всех; в этом, собственно, и заключается вера каждой
эпохи, с этой верой она живет и умирает; будем же и мы жить этой религией
свободы и умрем с нею; быть может, она более заслуживает названия религии,
чем пустой отживший призрак, который мы по привычке называем этим именем, --
наша священная борьба представляется нам самой важной борьбой, какая
когда-либо велась на земле, хотя историческое предчувствие и подсказывает
нам, что когда-нибудь наши внуки будут смотреть на эту борьбу с тем же,
может быть, равнодушием, с каким мы смотрим на борьбу первых людей,
воевавших с такими же жадными чудовищами -- драконами и
хищниками-великанами.
222
На поле битвы при Маренго мысли налетают на человека такой несметной
толпой, что можно подумать -- это те самые мысли, которые здесь оборвались
внезапно у многих и которые блуждают теперь, как собаки, потерявшие хозяев.
Я люблю поля сражений; ведь как ни ужасна война, все же она обнаруживает
величие человека, дерзающего противиться своему злейшему исконному врагу --
смерти. В особенности же поражает именно это поле сражения, усеянное
кровавыми розами, где миру был явлен танец свободы, великолепный брачный
танец! Народ Франции был в то время женихом, он созвал весь мир к себе на
свадьбу и, как поется в песне:
Эх! справили мы сговор, Мы били не горшки -- Дворянские башки.
Но -- увы! -- каждая пядь, на которую продвигается человечество, стоит
потоков крови. Не слишком ли это дорого? Разве жизнь отдельного человека не
столь же ценна, как и жизнь целого поколения? Ведь каждый отдельный человек
-- целый мир, рождающийся и умирающий вместе с ним, под каждым надгробным
камнем -- история целого мира. Помолчим об этом,--могли бы сказать мертвые,
павшие здесь, но мы-то живы и будем сражаться и впредь в священной войне за
освобождение человечества.
"Кто теперь думает о Маренго! -- сказал мой спутник, русский из
Лифляндии, когда мы проезжали по этому полю,--Теперь все взоры устремлены на
Балканы, где мой земляк Дибич оправляет чалмы на турецких головах, и мы еще
в этом году займем Константинополь. Вы за русских?"
Это был вопрос, на который я охотно ответил бы всюду, только не на поле
битвы при Маренго. Я увидел в утреннем тумане человека в треугольной шляпе,
в сером походном плаще; он мчался вперед со скоростью мысли, вдалеке звучало
жутко-сладостное "Allons, enfants de la patrie!"1 И все-таки я
ответил: "Да, я за русских".
__________________________
1 "Вперед, дети родины!" (начальные слова "Марсельезы") -- (фр.).
223
И в самом деле, в удивительной смене лозунгов и вождей, в этой великой
борьбе обстоятельства сложились так, что самый пылкий друг революции видит
спасение мира только в победе России и даже смотрит на императора Николая
как на гонфалоньера свободы. Странная перемена! Еще два года назад мы эту
роль приписывали одному английскому министру; вопли глубоко торийской
ненависти по адресу Джорджа Каннинга решили в то время наш выбор; в
аристократически подлых оскорблениях, нанесенных ему, мы видели гарантию его
верности, и когда он умер смертью мученика, мы надели траур, и восьмое
августа стало священным днем в календаре свободы. Но самое знамя мы с
Даунинг-стрит перенесли в Петербург, избрав знаменосцем императора Николая,
рыцаря Европы, защитившего греческих вдов и сирот от азиатских варваров и
заслужившего в этой доблестной борьбе свои шпоры. Опять враги свободы
слишком явно выдали себя, и той проницательностью, которую они проявляют в
своей ненависти, мы вновь воспользовались для того, чтобы познать, в чем
наше собственное благо. Повторилось обычное явление: ведь наши представители
определяются не столько нашим собственным выбором, сколько голосами наших
врагов, и, наблюдая удивительно подобравшийся приход, воссылавший к небу
благочестивые мольбы о спасении Турции и погибели России, мы скоро
обнаружили, кто нам друг или, вернее, кто внушает страх нашим врагам. И
смеялся же, должно быть, господь бог на небе, слушая, как Веллингтон,
великий муфтий, папа, Ротшильд I, Меттерних и целая свора дворянчиков,
биржевиков, попов и турок молятся одновременно об одном -- о спасении
полумесяца!
Все, что алармисты сочиняли до сих пор об опасности, которой подвергает
нас чрезмерная мощь России,-- сплошная глупость. Мы, немцы, по крайней мере,
ничем не рискуем: немного меньше или немного больше рабства -- это не имеет
значения, когда дело идет о завоевании самого высокого -- об освобождении от
остатков феодализма и клерикализма. Нам грозят владычеством кнута, но я
охотно вытерплю и порцию кнута, если буду знать наверно, что и нашим врагам
достанется то же. Бьюсь, однако, об заклад, что они будут, как и прежде
всегда делали, вилять хвостом перед новой властью, бу-
224
дут грациозно улыбаться и предложат самые постыдные .услуги, а в
награду за это, раз уж надо подвергаться порке, выхлопочут себе привилегию
почетного кнута, подобно сиамским вельможам, которых, когда они присуждены к
наказанию, суют в шелковые мешки и бьют надушенными палками, меж тем как
провинившимся простым обывателям полагается всего лишь холщовый мешок и
палки отнюдь не столь ароматные. Что же, предоставим им эту привилегию, раз
она единственная, только бы их выпороли, в особенности -- английскую ;
знать. Пусть нас усердно уверяют, что это та самая знать, которая вынудила у
деспотизма Великую Хартию, что Англия, при устойчивости в ней гражданского
сословного неравенства, все-таки гарантирует личную свободу, что Англия
являлась убежищем для всех свободных умов, когда деспотизм угнетал весь
континент -- все это tempi passati1. Пусть провалится Англия со
своими аристократами! Для свободных умов существует теперь лучшее убежище!
Если бы и вся Европа превратилась в сплошную тюрьму, то осталась бы лазейка
для бегства: это -- Америка, и, слава богу, лазейка больше, .чем вся тюрьма.
Но все это смешные опасения. Если сравнить в смысле свободы Англию и
Россию, то и самый мрачно на--строенный человек не усомнится, к какой партии
примкнуть. Свобода возникла в Англии на почве исторических обстоятельств, в
России же -- на основе принципов. .Как самые обстоятельства, так и их
духовные последствия в Англии носят печать средневековья; вся Англия застыла
в своих, не поддающихся омоложению, средневековых учреждениях, за которыми
аристократия окопалась и ждет смертного боя. Между тем принципы, из которых
возникла русская свобода или, вернее, на основе которых она с каждым днем
все больше и больше развивается, это -- либеральные идеи новейшего времени;
русское правительство проникнуто этими идеями, его неограниченный абсолютизм
является скорее диктатурой, направленной к тому, чтобы внедрить идеи
непосредственно в жизнь; это правительство не уходит корнями .в феодализм и
клерикализм, оно прямо враждебно силам дворянства и церкви; уже Екатерина
ограничила церковь,
_________________________
1 Времена прошедшие (лат ).
225
а право на дворянство дается в России государственной службой; Россия
-- демократическое государство, я бы назвал ее даже христианским
государством, если употреблять это столь часто извращаемое понятие в его
лучшем космополитическом значении: ведь русские уже благодаря размерам своей
страны свободны от узкосердечия языческого национализма, они космополиты
или, по крайней мере, на одну шестую космополиты, поскольку Россия занимает
почти шестую часть всего населенного мира.
И, право, когда какой-нибудь русский немец, вроде моего лифляндского
спутника, патриотически хвастается и распространяется о "нашей России" и о
"нашем Дибиче", мне кажется, будто я слушаю селедку, выдающую океан за свою
родину, а кита -- за соотечественника.