Генрих Гейне. (40)

 И, в сущности, ус, как новейший этап,
 Достойно наследовал косам!
 Коса висела на спине,
 Теперь -- висит под носом.

 Зато кавалерии новый костюм
 И впрямь придуман не худо;
 Особенно шлем достоин похвал,
 А шпиц на шлеме -- чудо!

 Тут вам и рыцарство и старина,
 Все так романтически дико,
 Что вспомнишь Иоганну де Монфокон,
 Фуке, и Брентано, и Тика.

 Тут вам оруженосцы, пажи,
 Отличная, право, картина:
 У каждого в сердце -- верность и честь,
 На заднице -- герб господина.

 Тут вам и турнир, и крестовый поход,
 Служенье даме, обеты,--
 Не знавший печати, хоть набожный век,
 В глаза не видавший газеты.

 Да, да, сей шлем понравился мне.
 Он -- плод высочайшей заботы.
 Его изюминка -- острый шпиц!
 Король -- мастак на остроты!

 Боюсь только, с этой романтикой - грех:
 Ведь если появится тучка,
 Новейшие молнии неба на вас
 Притянет столь острая штучка.

 Советую выбрать полегче убор
 И на случай военной тревоги:
 При бегстве средневековый шлем
 Стеснителен в дороге!

 На почте я знакомый герб
 Увидел над фасадом
 И в нем -- ненавистную птицу, чей
 Как будто брызжет ядом.

 О, мерзкая тварь, попадешься ты
 Я рук не пожалею!
 Выдеру когти и перья твои,
 Сверну, проклятой, шею!

 На шест высокий вздерну тебя,
 Для всех открою заставы
 И рейнских вольных стрелков повелю
 Созвать для веселой забавы.

 Венец и держава тому молодцу,
 Что птицу сшибет стрелою.
 Мы крикнем: "Да здравствует король!"
 И туш сыграем герою.

 ГЛАВА IV

 Мы поздно вечером прибыли в Кельн
 Я Рейна услышал дыханье.
 Немецкий воздух пахнул мне в лицо
 И вмиг оказал влиянье

 На мой аппетит. Я омлет с
 Вкусил благоговейно,
 Но был он, к несчастью, пересолен,--
 Пришлось заказать рейнвейна.

 И ныне, как встарь, золотится рейнв<
 В зеленоватом стакане.
 Но лишнего хватишь -- ударит в нос
 И голова в тумане.

 Так сладко щекочет в носу! А душа
 Растаять от счастья готова,
 Меня потянуло в пустынную ночь --
 Бродить по городу снова.

 Дома смотрели мне в лицо,
 И было желанье в их взгляде
 Скорей рассказать мне об этой земле,
 О Кельне, священном граде.

 Сетями гнусными святош
 Когда-то был Кельн опутан.
 Здесь было царство темных людей,
 Но здесь же был Ульрих фон Гуттен.

 Здесь церковь на трупах плясала канкан,
 Свирепствуя беспредельно,
 Строчил доносы подлые здесь
 Гохстраатен -- Менцель Кельна.

 Здесь книги жгли и жгли людей,
 Чтоб вытравить дух крамольный,
 И пели при этом, славя творца
 Под радостный звон колокольный.

 Здесь Глупость и Злоба крутили любовь
 Иль грызлись, как псы над костью.
 От их потомства и теперь
 Разит фанатической злостью.

 Но вот он! В ярком сиянье луны
 Неимоверной махиной,
 Так дьявольски черен, торчит в небеса
 Собор над водной равниной.

 Бастилией духа он должен был стать,
 Святейшим римским пролазам
 Мечталось: "Мы в этой гигантской тюрьме
 Сгноим немецкий разум".

 Но Лютер сказал знаменитое: "Стой!"
 И триста лет уже скоро,
 Как прекратилось навсегда
 Строительство собора.

 Он не был достроен -- и благо нам!
 Ведь в этом себя проявила
 Протестантизма великая мощь,
 Германии новая сила.

 Вы, жалкие плуты, Соборный союз,
 Не вам, -- какая нелепость! --
 Не вам воскресить разложившийся труп,
 Достроить старую крепость.

 О, глупый бред! Бесполезно теперь,
 Торгуя словесным елеем,
 Выклянчивать грош у еретиков,
 Ходить за подачкой к евреям.

 Напрасно будет великий Франц Лист
 Вам жертвовать сбор с выступлений!
 Напрасно будет речами блистать
 Король -- доморощенный гений!

 Не будет закончен Кельнский собор,
 Хоть глупая швабская свора
 Прислала корабль наилучших камней
 На построенье собора.

 Не будет закончен -- назло воронью
 И совам той гнусной породы,
 Которой мил церковный мрак
 И башенные своды.

 И даже такое время придет,
 Когда без особого спора,
 Не кончив зданье, соорудят
 Конюшню из собора.

 "Но если собор под конюшню отдать,
 С мощами будет горе.
 Куда мы денем святых волхвов,
 Лежащих в алтарном притворе?"

 Пустое! Ну время ль возиться теперь
 С делами церковного клира!
 Святым царям из восточной земли
 Найдется другая квартира.

 А впрочем, я дам превосходный совет:
 Им лучшее место, поверьте,--
 Те клетки железные, что висят
 На башне Санкт-Ламберта.

 Велели в них сесть королю портных
 И первым его вельможам,
 А мы эти клетки теперь другим
 Монаршим особам предложим.

 Герр Бальтазар будет справа парить,
 Герр Гаспар -- посредине,
 Герр Мельхиор -- слева. Как жили они,
 Никто не знает доныне.

 Священный сей Восточный союз
 Канонизирован срочно,
 А что, если жили они не всегда
 Достойно и беспорочно?

 Ведь Бальтазар и Мельхиор --
 Быть может, просто плуты --
 Быть может, клялись конституцию дать
 В тяжелые минуты,--

 И лгали оба. А герр Гаспар,
 Царь мавров, владыка вздорный,
 Глупцу-народу, быть может, воздал
 Неблагодарностью черной.

 ГЛАВА V

 И к Рейнскому мосту придя наконец
 В своем бесцельном блужданье,
 Я увидал, как старый Рейн
 Струится в лунном сиянье.

 "Привет тебе, мой старый Рейн!
 Ну как твое здоровье?
 Я часто вспоминал тебя
 С надеждой и любовью".

 И странно: кто-то в темной воде
 Зафыркал, закашлялся глухо,
 И хриплый старческий голос вдруг
 Мое расслышало ухо:

 "Здорово, мой мальчик, я очень рад,
 Что вспомнил ты старого друга.
 Тринадцать лет я тебя не видал,
 Подчас приходилось мне туго.

 Я в Бибрихе наглотался камней,
 А это, знаешь, не шутка;
 Но те стихи, что Беккер творит,
 Еще тяжелей для желудка.

 Он девственницей сделал меня,
 Какой-то недотрогой,
 Которая свой девичий венок
 Хранит в непорочности строгой.

 Когда я слышу глупую песнь,
 Мне хочется вцепиться
 В свою же бороду. Я готов
 В себе самом утопиться.

 Французам известно, что девственность я
 Утратил волею рока,
 Ведь им уж случалось меня орошать
 Струями победного сока.

 Глупейшая песня! Глупейший поэт.'
 Он клеветал без стесненья,
 Скомпрометировал просто меня
 С политической точки зренья.

 Ведь если французы вернутся сюда,
 Ну что я теперь им отвечу?
 А кто, как не я, молил небеса
 Послать нам скорую встречу!

 Я так привязан к французикам был,
 Любил их милые штучки.
 Они и теперь еще скачут, поют
 И носят белые брючки?

 Их видеть рад я всей душой,
 Но я боюсь их насмешек:
 Иной раз таким подденут стихом,
 Что не раскусишь орешек.

 Тотчас прибежит Альфред де Мюссе,
 Задира желторотый,
 И первый пробарабанит мне
 Свои дрянные остроты".

 И долго бедный старый Рейн
 Мне жаловался глухо.
 Как мог, я утешил его и сказал
 Для ободренья духа:

 "Не бойся, мой старый, добрый Рейн,
 Не будут глумиться французы:
 Они уж не те французы теперь --
 У них другие рейтузы.

 Рейтузы их не белы, а красны,
 У них другие пряжки,
 Они не скачут, не поют,
 Задумчивы стали, бедняжки.

 У них не сходят с языка
 И Кант, и Фихте, и Гегель.
 Пьют черное пиво, курят табак,
 Нашлись и любители кегель.

 Они филистеры, так же как мы,
 И даже худшей породы.
 Они Генгстенбергом клянутся теперь,
 Вольтер там вышел из моды.

 Альфред де Мюссе, в этом ты прав,
 И нынче мальчишка вздорный,
 Но ты не горюй: мы запрем на замок
 Его язычок задорный.

 Пускай протрещит он плохой каламбур,
 Мы штучку похуже устроим:
 Просвищем, что у прелестных дам
 Бывало с нашим героем.

 Так успокойся, добрый мой Рейн,
 Не думай о всяком вздоре!
 Ты песню получше услышишь теперь.
 Прощай, мы свидимся вскоре".