Что такое побои -- это известно, но что такое любовь -- до этого никто
еще не додумался. Некоторые натурфилософы утверждали, что это род
электричества. Возможно -- ибо в момент, когда влюбляешься, кажется, будто
электрический луч из глаз возлюбленной поразил
259
внезапно твое сердце. Ах! Эти молнии самые губительные, и того, кто
найдет для них отвод, я готов поставить выше Франклина. Если бы существовали
небольшие громоотводы, которые можно было бы носить на сердце, и если бы на
них имелась игла, по которой можно было бы отводить ужасное пламя
куда-нибудь в сторону! Но боюсь, что отнять стрелы у маленького Амура не так
легко, как молнии у Юпитера и скипетры у тиранов. К тому же любовь не всегда
поражает молниеносно, иной раз она подстерегает, как змея под розами, и
высматривает малейшую щель в сердце, чтобы проникнуть туда; иногда это --
одно только слово, один взгляд, рассказ о чем-нибудь незначительном, и они
западают в наше сердце, как блестящее зерно, лежат там спокойно всю зиму,
пока не наступит весна и маленькое зерно не распустится в огненный цветок,
аромат которого пьянит голову. То самое солнце, что выводит из яиц
крокодилов в Нильской долине, способно одновременно довести до состояния
полной зрелости посев любви в юном сердце, где-нибудь в Потсдаме, на Хавеле
-- и тут-то польются слезы и в Египте и в Потсдаме! Но слезы далеко еще не
объяснение... Что такое любовь? Определил ли кто ее сущность, разрешил ли
кто ее загадку? Быть может, разрешение ее принесло бы большие муки, чем
самая загадка, и сердце ужаснулось бы и оцепенело, как при виде Медузы.
Вокруг страшного слова, разрешающего загадку, клубком вьются змеи... О, я
никогда не хочу слышать слово разгадки! Жгучая боль в моем сердце дороже мне
все-таки, чем холодное оцепенение. О, не произносите его, тени умерших, вы,
что блуждаете по розовым садам нашего мира, не зная боли, как камни, но и не
чувствуя ничего, как камни, и бледными устами улыбаетесь при виде молодого
глупца, превозносящего аромат роз и сетующего на шипы.
Но если я не могу, любезный читатель, сказать тебе, что такое
собственно любовь, то я мог бы тебе подробно рассказать, как ведет себя и
как чувствует себя человек, влюбившийся в Апеннинах. А ведет он себя как
дурак, пляшет по холмам и скалам и думает, что весь мир пляшет вместе с ним.
А чувствует он себя при этом так, будто мир сотворен только сегодня и он
первый человек. "Ах, как прекрасно все это!" -- ликовал я, покинув жилище
Франчески. Как прекрасен, как чудесен этот новый мир!
260
Казалось, я должен был дать имя каждому растению и каждому животному, и
я придумывал наименования для всего окружающего в соответствии с внутренней
его природой и с моим собственным чувством, которое так чудесно сливалось с
внешним миром. Грудь моя была как источник откровения; я понимал все формы,
все образы, запах растений, пение птиц, свист ветра и шум водопадов. Порой
слышал я также божественный голос: "Адам, где ты ?"„-- "Здесь,
Франческа, -- отвечал я тогда, -- я боготворю тебя, так как наверное знаю,
что ты сотворила солнце, луну, и звезды, и землю со всеми ее тварями!" Тут в
миртовых кустах раздался смех, и я тайно вздыхал: "Сладостное безумие, не
покидай меня!"
Позже, когда наступили сумерки, началось настоящее безумие блаженной
влюбленности. Деревья на горах танцевали уже не в одиночку -- сами горы
танцевали своими тяжеловесными вершинами, которые заходящее солнце озаряло
таким багровым светом, что казалось, они опьянены собственным виноградом.
Ручей внизу стремительнее катил свои воды вперед и боязливо шумел, как бы
опасаясь, что восторженно колышущиеся горы обрушатся вниз. А зарницы
сверкали при этом так нежно, как светлые поцелуи. "Да,-- воскликнул я,--
небо, смеясь, целует возлюбленную -- землю. О Франческа, прекрасное небо
мое, пусть я буду твоею землею! Весь я такой земной и тоскую по тебе, небо
мое!" Так восклицая, простирал я с мольбой объятия и наталкивался головой на
деревья, которые и обнимал, вместо того чтобы бранить их, и душа моя
ликовала в опьянении любовью, -- как вдруг я увидел ослепительно-красную
фигуру, разом вырвавшую меня из царства грез и вернувшую в мир самой
отрезвляющей действительности.
На зеленом холмике под раскидистым лавровым деревом сидел Гиацинт,
служитель маркиза, а подле него Аполлон, хозяйская собака. Последняя скорее
стояла, положив передние лапы на огненно-красные колени маленького
человечка, и с любопытством наблюдала, как Гиацинт, с грифельной доской в
руке, время от времени
261
что-то писал на ней и скорбно улыбался, качая головкой, глубоко вздыхал
и потом благодушно сморкался.
-- Что за черт! -- воскликнул я.-- Гирш-Гиацинт! Ты сочиняешь стихи?
Что же, знамения благоприятны! Аполлон подле тебя, а лавры уже висят над
твоей головой.
Но я оказался несправедливым к бедняге. Он кротко ответил мне:
-- Стихи? Нет, я хоть и люблю стихи, но сам их не пишу. Да и что мне
писать? Сейчас мне нечего было делать, и, чтобы поразвлечься, я составил для
себя список всех друзей, которые когда-нибудь покупали у меня лотерейные
билеты. Некоторые из них даже и должны мне еще кое-что -- не подумайте
только, господин доктор, что я напоминаю вам, время терпит, и вы человек
верный. Если бы вы в последний раз сыграли на 1364-й, а не на 1365-й номер,
то были бы теперь человеком с капиталом в сто тысяч марок, и незачем вам
было бы таскаться по здешним местам, и могли бы вы спокойно сидеть в
Гамбурге, спокойно и благополучно сидеть на софе и слушать рассказы о том,
каково в Италии. Как бог свят! Я не приехал бы сюда, если бы не хотел
сделать удовольствие господину Гумпелю. Ах! Какую жару, да какие опасности,
и сколько усталости приходится выносить, и ведь если только где-нибудь можно
хватить через край или посумасбродничать, то господин Гумпель тут как тут, и
я должен следовать за ним. Я бы уже давно ушел от него, если бы он мог
обойтись без меня. Ведь кто потом будет рассказывать дома, сколько чести и
сколько образованности он приобрел в чужих краях? Сказать правду, я и сам
начинаю придавать много значения образованности. В Гамбурге я, слава богу, в
ней не нуждаюсь, но ведь, как знать, иной раз можно попасть и в другое
место. Мир теперь совсем другой. И они правы: немножко образованности
украшает человека. А как тебя уважают! Леди Максфилд, например, как она
принимала меня сегодня утром и какое оказала уважение! Совсем так, будто я
ей ровня. И дала мне на водку один франческони, хотя весь цветок стоил пять
паоли. Кроме того, уже само по себе удовольствие -- держать в руках
маленькую белую ножку красивой дамы!
Я немало был смущен последним замечанием и тотчас же подумал, не намек
ли это. Но как мог мошенник
262
узнать о счастье, выпавшем мне на долю только сегодня, в то самое
время, когда он находился на противоположном склоне горы? Или здесь
происходила подобная же сцена и ирония великого мирового драматурга там, в
небесах, выразилась в том, что он разыграл сразу тысячу одинаковых,
пародирующих одновременно одна другую сцен, к удовольствию небесных воинств?
Но то и другое предположения оказались неосновательными, ибо после долгих,
многократных расспросов и после того, как я обещал ничего не говорить
маркизу, бедняга признался, что леди Максфилд лежала в постели, когда он
передал ей тюльпан, и в тот момент, когда он собрался произнести свое
красноречивое приветствие, показалась на свет ее босая ножка; и так как он
заметил на ней мозоли, то тотчас же попросил позволения срезать их, что и
было разрешено и затем вознаграждено одним франческони, включая сюда и
благодарность за доставку тюльпана.
-- Но все это -- ради одной лишь чести,--добавил Гиацинт,-- я сказал
это и барону Ротшильду, когда удостоился чести срезать ему мозоли. Это было
в его кабинете; он сидел в своем зеленом кресле, как на троне, произносил
слова, как король, вокруг него стояли его маклеры, и он отдавал распоряжения
и рассылал эстафеты ко всем королям, а я, срезая ему мозоли, думал в это
время про себя: сейчас в твоих руках нога человека, который сам держит в
руках целый мир, ты теперь тоже важный человек; если ты резнешь здесь,
внизу, слишком. глубоко, то он придет в дурное настроение и станет там,
наверху, еще сильнее резать самых могучих королей. Это был счастливейший
момент моей жизни!
-- Могу себе представить это чудесное ощущение, господин Гиацинт! Но
над кем же из ротшильдовской династии производили вы такую ампутацию? Не над
великодушным ли британцем с Ломбард-стрит, учредившим ломбард для
императоров и королей?
-- Разумеется, господин доктор, я имел в виду великого Ротшильда,
великого Натана Ротшильда, Натана Мудрого, у которого бразильский император
заложил свою алмазную корону. Но я имел честь познакомиться также и с
бароном Соломоном Ротшильдом во Франкфурте, и если я не удостоился интимного
знакомства с его ногами, то все же он ценил меня. Когда господин
263
маркиз сказал ему, что я был когда-то лотерейным маклером, барон
ответил весьма остроумно: "Я ведь и сам в этом роде, я главный маклер
ротшильдовской лотереи, и мой коллега, ей-ей, не должен обедать с прислугой,
пусть он сядет за стол рядом со мной!" И вот -- пусть меня накажет бог,
господин доктор, если я не сидел подле Соломона Ротшильда, и он обращался со
мной совсем как с равным, совсем фамилионерно. Я был у него также на
знаменитом детском балу, про который писали в газетах. Такой роскоши мне уж
не видать в жизни! Ведь я был и в Гамбурге на одном балу, который обошелся в
тысячу пятьсот марок восемь шиллингов, но это все равно, что куриный помет
по сравнению с целой навозной кучей. Сколько я там видел золота, серебра и
брильянтов! Сколько орденов и звезд! Орден Сокола, Золотого Руна, орден
Льва, орден Орла, и даже на одном совсем маленьком ребенке, я вам говорю --
на совсем маленьком ребенке, был орден Слона. Дети были прекрасно
костюмированы, и играли в займы, и были одеты королями, с коронами на
головах, а один большой мальчик был одет в точности старым Натаном
Ротшильдом. Он очень хорошо справлялся с делом, держал руки в карманах брюк,
звенел золотом, недовольно покачивался, когда кто-нибудь из маленьких
королей просил взаймы, и только одного маленького, в белом мундире и красных
штанах, ласково гладил по щекам и хвалил: "Ты моя радость, прелесть моя,
роскошь моя, но пусть твой кузен Михель отстанет от меня, я ничего не дам
взаймы этому дураку, который тратит в день больше людей, чем ему отпущено на
целый год; из-за него еще произойдет на земле несчастье, и дело мое
пострадает". Пусть накажет меня господь, мальчик великолепно справлялся с
ролью, особенно когда поддерживал толстого ребенка, укутанного в белый атлас
с настоящими серебряными лилиями, и время от времени говорил ему: "Ну-ну,
ты, ты, веди себя хорошо, живи честным трудом, позаботься, чтобы тебя опять
не выгнали, а то я потеряю свои деньги!" Уверяю вас, господин доктор,
слушать этого мальчика было одно удовольствие, да и другие дети -- все были
очень милые дети, справлялись с делом прекрасно, пока не принесли пирог; тут
они начали спорить из-за лучшего куска, срывать друг с друга короны, кричать
и плакать, а некоторые даже...