Генрих Гейне. (9)

ГЛАВА XXI


 Аргонавтами без Арго
 Мы в горах пешком блуждали,
 Не руно, не золотое --
 Шкура снилась нам медвежья.

 Ах мы, горе-аргонавты,
 Следопыты новой кройки!
 Никакой великий классик
 Наших странствий не прославит.

 А уж мы ль не настрадались!
 И каким жестоким ливнем
 Угостило нас на круче,
 Где ни деревца, ни дрожек.

 Грыжа ль прорвалась у туч?
 (Мог бандаж набрюшный лопнуть.)
 Но такого ливня с градом
 Не видал Ясон в Колхиде.

 "Зонтик! Тридцать шесть монархов
 За один-единый зонтик
 Отдаю гуртом!" -- кричал я,
 А с меня лилась вода.

 Утомленные смертельно,
 Раздраженные и злые,
 С видом мокрых псов пришли мы
 Поздно ночью в дом Ураки.

 Ведьма, сидя у огня,
 Мопса толстого чесала,
 Но, как только мы явились,
 Псу дана была отставка.

 Занялась Урака нами.
 Приготовила мне ложе,
 Развязала эспардильи --
 Неудобнейшую обувь,

 Помогла стянуть мне куртку
 И прилипнувшие брюки.
 Так болван иной прилипнет
 Со своей дурацкой дружбой.

 "Шлафрок! Тридцать шесть монархов
 За сухой и теплый шлафрок!" --
 Закричал я. Пар валил
 От моей рубашки мокрой.

 Весь дрожа, стуча зубами,
 Постоял я перед жаром
 И, в тепле размякнув сразу,
 Опустился на солому.

 Сон не шел. Глядел я, жмурясь,
 Как раздела ведьма сына.
 Села с ним к огню и молча
 Полуголого к себе

 Положила на колени.
 Мопс пред ней на задних лапах
 Встал, -- в передних очень ловко
 Он держал горшочек с зельем.

 Из горшка взяла Урака
 Красный жир и стала жиром
 Сыну мазать грудь и ребра,
 Мазать быстро и поспешно.

 Терла, мазала, жужжала,
 Убаюкивала сына,
 И, потрескивая странно,
 В очаге шумело пламя.

 Словно труп, костлявый, желтый,
 К лону матери приникнув,
 Сын лежал и скорбным взором
 Пред собой глядел недвижно.

 Неужель он вправду мертвый --
 Материнскою любовью,
 Силой зелья колдовского
 Оживленный, бледный призрак?

 Странный полусон горячки:
 Тело -- как свинцом налито,
 Ты лежишь пластом, но чувства
 Напряглись невыносимо.

 Этот душный запах зелий!
 Я мучительно старался
 Вспомнить, где его я слышал,
 Но припомнить был не в силах.

 Этот вой и скрежет ветра
 В очаге, как будто стоны
 Душ измученных, -- казалось,
 Голоса их узнавал я.

 А потом, какого страха
 Натерпелся я от чучел,
 В ряд расставленных на полке
 Над моею головою!

 Хищно, медленно и страшно
 Птицы расправляли крылья,
 Мне в лицо уставив клювы,
 Точно длинные носы.

 Где носы такие мог я
 Видеть раньше?.. В Дюссельдорфе?
 В Гамбурге? С каким мученьем
 Я ловил воспоминанье!

 Наконец, меня осилив,
 Сон пришел на смену яви,
 Вместо бреда наяву --
 Крепкий и здоровый сон.

 И приснилось мне: лачуга
 Стала пышным бальным залом,
 Залом с белой колоннадой,
 С ярким светом жирандолей.

 Исполнял оркестр незримый
 Танцы из "Robert le Diable" --
 Нечестивый пляс монахинь;
 Но гулял я там один.

 Наконец раскрылись двери,
 И входить попарно стали
 Медленным и важным строем
 Удивительные гости:

 Привиденья и медведи.
 Каждый кавалер мохнатый
 Вел, идя на задних лапах,
 Призрак в саване могильном.

 И по всем законам бала
 Пары в вальсе закружились;
 То-то был курьезный номер,
 Страх и смех, представьте сами!

 Косолапым кавалерам
 Приходилось очень туго:
 Да и как не сбиться с такта
 В вальсе с призраком бесплотным!

 Словно вихрь неумолимый,
 Вальс кружил зверей несчастных,
 Их сопенье заглушало
 Даже мощный контрабас.

 Часто пары спотыкались,
 И медведь рычал на призрак
 И его по заду шлепал,
 Чтобы неуч не толкался.

 А порою в вихре танца
 С головы своей подруги
 Саван стаскивал медведь,--
 И на свет являлся череп.

 Но внезапно загремели
 Барабаны и литавры,
 Подхватили звонко трубы,
 И вовсю пошел галоп.

 Эта часть мне не доснилась,
 Ибо вдруг один Топтыгин
 Наступил мне на мозоль:
 Я завыл и пробудился.

ГЛАВА XXII


 Хлещет Феб коней ретивых,
 Гонит весело квадригу,
 Он уже почти полнеба
 В дрожках солнечных объехал.

 Только в полдень перестал я
 Грезить о медвежьем вальсе,
 Вырвался из плена странных,
 Фантастичных сновидений.

 Осмотревшись, я увидел,
 Что в лачуге я один.
 Мать Урака и Ласкаро
 Рано вышли на охоту.

 В хижине остался только
 Толстый мопс; у очага
 Он стоял на задних лапах,
 В котелке мешая ложкой.

 Повар был он, видно, знатный!
 Увидав, что суп вскипает,
 Стал он дуть, мешая чаще,
 Чтобы снять густую накипь.

 Сам я, что ли, околдован,
 Или это лихорадка?
 Я ушам своим не верю:
 Толстый мопс заговорил!

 Да, и очень задушевно
 Речь повел на чисто швабском;
 Говорил и словно грезил --
 Как возвышенный мечтатель:

 "О, поэт я бедный швабский!
 На чужбине суждено мне,
 Заколдованному мопсу,
 Кипятить настои ведьме.

 Как позорно и преступно
 Ведьмовство! И как трагичен
 Жребий мой: в собачьей шкуре
 Чувствовать, как человек!

 Лучше б мне остаться дома,
 Средь моих друзей по школе,
 Ах, они людей не могут
 Зачаровывать, как ведьмы!

 Лучше б мне остаться дома
 С Карлом Майером сладчайшим,
 С этим швабским желтоцветом,
 При супах благочестивых!

 Где ты, мой родимый Штуккерт?
 Как твои увидеть трубы,
 Сизый дым от них и печи,
 Где хозяйки варят клецки?"

 Я глубоко был растроган
 Этой речью; спрыгнув с ложа,
 Подбежал, и сел к камину,
 И промолвил с состраданьем:

 "О певец, о благородный,
 Как попал ты в лапы ведьмы?
 Ах, за что -- какая гнусность! --
 Превращен ты ведьмой в мопса?"

 И в восторге тот воскликнул:
 "Как, вы, значит, не француз!
 Значит, немец вы и был вам
 Весь мой монолог понятен!

 Ах, земляк, какое горе,

 Что всегда советник Келле --

 Если мы с ним заходили

 В погребок распить по кружке --

 Уверял меня за трубкой:
 Всем своим образованьем
 Он обязан лишь поездкам,
 Пребыванью за границей.

 Чтобы с ног своих коросту
 Ободрать пробежкой легкой,
 Чтобы светскую шлифовку
 Получить, как этот Келле,

 Я с отчизной распростился,
 Стал бродить по всей Европе
 И, попав на Пиренеи,
 Прибыл в хижину Ураки.

 К ней мне дал Юстинус Кернер
 Личное письмо: к несчастью,
 Я не знал тогда, что друг мой
 Водит с ведьмами знакомство.

 И Уракой был я принят
 Дружелюбно, но, к несчастью,
 Дружба ведьмы все росла,
 Превращаясь в пламя страсти.

 Да, в груди увядшей вспыхнул
 Нечестивый гнусный пламень,
 И порочная блудница
 Соблазнить меня решила.

 Я взмолился: "Ах, простите!
 Ах, мадам, я не фривольный
 Гетеанец, я невинный
 Представитель швабской школы.

 Нравственность -- вот наша муза!
 Спит в кальсонах из крепчайшей
 Толстой кожи, -- ах, не троньте
 Добродетели моей!

 Есть поэты чувства, мысли,
 Есть мечтатели, фантасты,
 Но лишь мы, поэты-швабы,
 Добродетель воспеваем,

 В ней одной богатство наше!
 Ох, оставьте мне, прошу вас,
 Нравственно-религиозный
 Плащ убогой нищеты".

 Так молил я, но с улыбкой,
 С иронической улыбкой,
 Ведьма веткою омелы
 Головы моей коснулась.

 И на теле ощутил я
 Странный и противный холод,
 Будто весь гусиной кожей
 Начал быстро покрываться.

 На поверку оказалось --
 То была собачья шкура.
 С той минуты злополучной
 Я, как видите, стал мопсом".

 Бедный парень! От рыданий
 У него пресекся голос.
 Он рыдал неудержимо,
 Чуть не изошел слезами.

 "Слушайте, -- сказал я грустно.--
 Может, я могу помочь вам
 Шкуру сбросить и вернуть вас
 Человечеству и музам?"

 Но с отчаяньем во взоре
 Безутешно поднял лапы
 Бедный мопс и с горьким вздохом,
 С горьким стоном мне ответил:

 "Вплоть до Страшного суда мне
 Пребывать в собачьей шкуре,
 Если я спасен не буду
 Некой девственницей чистой.

 Лишь не знавшая мужчины
 Целомудренная дева
 Может снять с меня заклятье,
 Правда, при одном условье:

 В ночь под Новый год должна
 Эта дева в одиночку
 Прочитать стихи Густава
 Пфицера и не заснуть.

 Не заснет она над чтеньем,
 Не сомкнет очей невинных --
 Вмиг я в люди расколдуюсь
 И размопситься смогу".

 "Ах, тогда, мой друг, -- сказал я, --
 Вам помочь я не способен.
 Я, во-первых, не могу быть
 К лику девственниц причислен.

 Но еще трудней второе:
 Мне совсем уж невозможно
 Прочитать стихи Густава
 Пфицера -- и не заснуть".