Гете Иоганн Вольфганг Эгмонт (11)

Э г м о н т. Я явился услышать веление короля, узнать, какой службы он ждет от нашей верности, которая навеки ему отдана.

А л ь б а. Прежде всего он желает слышать ваш совет.

Э г м о н т. По какому обстоятельству? Оранский также приедет? Я предполагал, что он здесь.

А л ь б а. Мне жаль, что его нет с нами именно в этот важный час. Вашего совета, вашего мнения желает король - о том, как вновь сделать счастливыми эти области. Да, он питает надежду, что вы будете мощно содействовать успокоению смятений и основанию полного и твердого порядка провинций.

Э г м о н т. Вы имеете возможность лучше меня знать, что все уже достаточно успокоилось, и было бы еще спокойнее, если бы появление новых войск не взволновало умов страхом и тревогой.

А л ь б а. Вы, кажется, желаете указать, что было бы всего лучше, если бы король вовсе не доставил мне случая расспрашивать вас.

Э г м о н т. Простите! Не мое дело обсуждать, следовало ли королю посылать войско, или гораздо могущественнее подействовала бы одна сила высочайшего присутствия. Войско здесь, короля нет. Мы, однако, были бы очень неблагодарными, очень забывчивыми, если бы не помнили, чем обязаны правительнице. Признаем, она своим образом действий, столь же мудрым, сколь мужественным, привела бунтовщиков к успокоению, применяя силу и проницательность, убеждение и ловкость, и, к удивлению всего мира, в несколько месяцев возвратила мятежный народ к его обязанностям.

А л ь б а. Не отрицаю этого. Возмущение укрощено, и, кажется, все возвратилось в пределы повиновения. Но выйти из них опять - разве это не зависит единственно от произвола? Кто может воспрепятствовать народу разнуздаться? Где сила сдержать его? Кто отвечает нам за то, что и дальше он покажет себя верным и покорным? Его добрая воля - единственный залог, какой у нас есть.

Э г м о н т. А разве добрая воля народа не вернейший, не благороднейший залог? Боже мой, когда же король может чувствовать себя тверже, чем когда стоят все за одного и один за всех? Тверже - перед внутренними и внешними врагами?

А л ь б а. Но ведь нам нельзя быть уверенными, что теперь здесь так и обстоит дело?

Э г м о н т. Если бы король подписал всеобщую амнистию, он успокоил бы умы; и скоро будет очевидно, как вместе с доверием опять возвращаются верность и любовь.

А л ь б а. И всякий, кто оскорбил королевское величество, оскорбил святыню религии, пошел бы на все четыре стороны свободный и вольный! Другим остался бы живым примером, как чудовищные преступления остаются безнаказанными!

Э г м о н т. Но преступление по неразумию или от опьянения разве не лучше простить, чем жестоко наказать? В особенности там, где есть крепкая надежда, прямая уверенность, что злые дела больше не возвратятся? Разве оттого не тверже стояли короли? Разве не будут восхваляться современниками и потомками те самые, которые оскорбление своего достоинства стали бы прощать, терпеть и презирать? Не будут ли они именно в силу этого чтить наравне с божеством того, кто слишком велик, чтобы до него могло досягнуть всякое поношение?

А л ь б а. Вот именно, поэтому король обязан вступаться за почитание бога и религии, а мы - за достоинство короля. Наш долг отомстить, если выше нас стоящий презрел покарать. Когда я даю совет, ни один виноватый не должен радоваться своей безнаказанности.

Э г м о н т. Ты думаешь, что настигнешь их всех? Разве не узнаем каждый день, что страх бросает их туда и сюда и вон из страны? Богатейшие будут бегством спасать имущество, себя самих, детей своих и друзей; бедняк запродаст соседу свои рабочие руки.

А л ь б а. Они будут это делать, если не суметь им воспрепятствовать. Поэтому и ждет король помощи советом и делом от каждого князя, усердия от каждого наместника, а не россказней о том, как дело обстоит, да что могло бы быть, если бы всему дать идти, как оно идет. Видеть прямо перед собой великое зло, убаюкивать себя надеждами, полагаться на время, вмешиваться подчас во все это, как в масленичное представление, так что все ходуном ходит, и со стороны кажется, будто что-то делается, когда ничего делать невозможно, - разве это не значит внушить подозрение, что с удовольствием любуешься возмущением и не прочь его если не вызвать, то поддержать?

Э г м о н т (готовый вспылить, сдерживается и говорит после небольшой паузы). Не всякий замысел очевиден, и замыслы иных людей легко толковать в дурную сторону. Ведь необходимо прислушаться к тому, что говорят всюду, будто бы замысел короля не в том, чтобы управлять провинциями по однородным и ясным узаконениям, охранить величие религии и даровать всеобщий мир своему народу, а гораздо более клонится к тому, чтобы их безусловно поработить, лишить старинных прав, сделаться хозяином их собственности, ограничить прекрасные права дворянства, ради которых дворянин и мог только служить ему, ему всецело посвящать жизнь. Религия, говорят, оказывается только великолепным занавесом, за которым скрываясь, тем легче задумать любое опаснейшее предприятие. Народ опустился на колени, молится вытканным на нем священным изображениям, а за занавесом притаился птицелов, который хочет его провести.

А л ь б а. И это мне приходится от тебя выслушивать?

Э г м о н т. Это не мои домыслы, а только то, что говорится то здесь, то там, взрослыми и детьми, умными и глупыми, везде и повсюду. Нидерландцам страшно двойное иго, и кто поручится им за их свободу?

А л ь б а. Свобода! Прекрасное слово, если его понимать, как должно. Что разумеют они под свободой? В чем свобода свободнейшего? Исполнять свой долг? И в этом король не будет им препятствовать. Нет, нет! Они не считают себя свободными, если не могут вредить себе и другим. Не лучше ли отказаться от власти, чем управлять таким народом? Если нагрянут внешние враги, о которых не думает ни один горожанин, занятый только ближайшими своими делами, и король будет ждать помощи, тогда они окажутся в несогласии и вступят в заговор со своими врагами. Гораздо лучше их утеснить, чтобы можно было относиться к ним как к детям и как детей направлять к лучшему для них благу. Поверь, народ не бывает ни старым, ни умным, народ всегда остается ребенком.

Э г м о н т. Как редко достигает король понимания вещей! Ну разве не должны многие полагаться на многих больше, чем на одного? И не только на одного-единственного, а на небольшое число его слуг, на кучку состарившихся на глазах своего повелителя? Только они имеют право сделаться мудрыми!

А л ь б а. Может быть, как раз потому, что они не оставлены на произвол судьбы.

Э г м о н т. Потому-то никто добровольно не оставил бы на произвол судьбы самого себя. Будь что будет! Я на твой вопрос ответил и скажу еще раз: так далее идти не может! Так не должно идти! Я знаю своих земляков. Это - люди, достойные ступать по божьей земле; каждый сам по себе маленький король, крепкий, деятельный, способный, верный, приверженный старым обычаям. Трудно заслужить их доверие, а сохранить легко. Упорные и крепкие! Можно их подавлять, но не подавить.

А л ь б а (который тем временем несколько раз озирался). А если бы тебе пришлось повторить это все в присутствии короля?

Э г м о н т. Тем хуже, если бы его присутствие меня устрашило! Тем лучше для него, для его народа, если бы он ободрил меня, если бы своим доверием он побудил меня сказать ему еще гораздо больше.

А л ь б а. Все, что полезно, я могу выслушать точно так же, как и он.

Э г м о н т. Я бы сказал ему: легко пастуху гнать перед собой стадо овец, вол тянет плуг без сопротивления; но если хочешь скакать на благородном коне, ты должен изучить его мысли и не должен от него неразумно требовать чего бы ни было неразумного. И вот горожанин хочет сохранить свое старинное устройство, хочет, чтобы им управляли его земляки, потому что тогда он знает, куда его будут направлять, потому что от них он может ожидать бескорыстия, участия к своей судьбе.

А л ь б а. А разве у правителя не должно быть достаточно мощи, чтобы изменить эти старые обычаи? И разве именно это не должно быть его прекраснейшим преимуществом? Что постоянно в этом мире? И должно ли оставаться одним и тем же государственное управление? Не должно ли с течением времени изменяться каждое положение, и именно потому не сделается ли старое устройство источником тысячи бед, уже не удовлетворяя наличному состоянию народа? Боюсь я, что эти старинные права оттого так приятны, что представляют собою убежище, куда сметливый и сильный может укрыться или проскользнуть, ко вреду народа, ко вреду целого.

Э г м о н т. А эти самовольные изменения, эти ничем не сдерживаемые захваты верховной власти разве не предвозвещают, что один хочет делать то, чего тысячи не смеют? Он хочет себе одному предоставить свободу, чтобы иметь возможность исполнять каждое свое желание, осуществлять каждую свою мысль. И если мы вполне доверяем доброму, мудрому королю, отвечает ли он нам за своих преемников - что ни один из них не будет править иначе, как с осмотрительностью и снисхождением? Кто защитит нас от полного произвола, когда он посылает к нам своих слуг, своих приближенных, которые, не зная страны и ее потребностей, творят суд и расправу, как им заблагорассудится, не встречают никакого противодействия и уверены в полной своей безответственности?

А л ь б а (который тем временем снова оглянулся). Нет ничего естественнее, как если король намерен править во всей полноте власти и возлагает исполнение своих повелений предпочтительно на тех, кто наилучшим образом его понимает, желает понимать, кто волю его в точности исполняет.

Э г м о н т. Но точно так же естественно городскому обывателю желать, чтоб им управлял тот, кто в одном месте с ним родился и воспитывался, у кого одинаковое с ним понятие о правом и неправом деле, на кого он может смотреть как на брата.

А л ь б а. Однако дворянство не поровну поделилось с этим своим братом.

Э г м о н т. Это произошло несколько сот лет назад и теперь переносится без зависти. А если бы без нужды были присланы новые люди, которые захотели бы обогатиться вторично в ущерб целому народу, и люди увидели бы, что они брошены на произвол жестокой, наглой и ничем не ограниченной алчности, этим было бы вызвано смятение, которое само собой нелегко бы улеглось.

А л ь б а. Ты говоришь мне то, чего я не должен был бы выслушивать: и я здесь - чужой.

Э г м о н т. Уже одно то, что я тебе это говорю, показывает, что я таким тебя не считаю.

А л ь б а. И все равно я не хотел бы этого от тебя слышать. Король послал меня в надежде, что я встречу здесь поддержку дворянства. Королевская воля - подлинная воля короля. Король путем глубокого раздумья постиг, что служит на пользу народу. Невозможно, чтобы все оставалось по-прежнему. Намерение короля - обуздать их ради собственного их блага, принудить их, если уж тому быть, к их собственному благоденствию, пожертвовать вредными горожанами, чтобы остальные обрели спокойствие и могли пользоваться благом мудрого управления. Именно таково его решение, именно об этом объявить дворянству дан мне приказ, и его именем я требую совета, как, а не что должно быть исполнено, потому что это он постановил.

Э г м о н т. К несчастию, слова твои оправдывают ужас народа, всеобщий ужас! Ведь, значит, он постановил то, чего не должен постановлять никакой властитель. Мощь своего народа, разум его, самое понятие его о самом себе он хочет обессилить, подавить, уничтожить ради того, чтобы получить возможность удобно управлять им. Он хочет погубить глубинное ядро его самобытности, разумеется, в намерении сделать его счастливым, он хочет обратить его в ничто, с тем, чтобы он превратился во что-то, в совсем иное что-то. О, если его намерение и хорошо, оно худо исполнится! Не королю противятся; только тому королю противодействуют, который, готовясь пойти по ложной дороге, делает первые несчастные шаги.

А л ь б а. Судя по тому, как ты настроен, желание сговориться с тобой представляется напрасной попыткой; не высоко мнишь ты о короле и презрительно - о его советах, если сомневаешься в том, что все уже обдумано, проверено и одобрено. Мне не поручено наново перебирать все "за" и "против". От народа требую я покорности, а от вас, его первых, благороднейших представителей, помощи советом и делом, как залог безусловного долга.

Э г м о н т. Требуй наших голов - и дело сделано! Склонить ли шею под это иго или придется ей поникнуть под топором, - все равно для благородной души. Напрасно я так много говорил: воздух потряс, а больше ничего не достиг.

Фердинанд входит.

Ф е р д и н а н д. Извините, что прерываю вашу беседу. Вот - письмо, и его податель настаивает на спешном ответе.

А л ь б а. Позвольте мне взглянуть, в чем дело. (Отходит в сторону.)

Ф е р д и н а н д. Прекрасную лошадь привели для вас люди ваши.

Э г м о н т. Да, не дурна. Она у меня уже давненько; собираюсь ее кому-нибудь уступить. Если вам нравится, может быть, мы сторгуемся.

Ф е р д и н а н д. Отлично! Давайте.

Альба кивает сыну, и тот отходит в глубину сцены.

Э г м о н т. Прощайте! Отпустите меня: мне, ей-богу, больше нечего сказать.

А л ь б а. Счастливо помешал тебе случай еще полнее выдать свои мысли! Неосмотрительно вскрыл ты изгибы своего сердца и обличаешь себя суровее, чем мог бы это сделать ненавистный противник.

Э г м о н т. Этот укор меня не беспокоит: я достаточно знаю себя самого и сознаю, как всецело принадлежу я королю, гораздо более многих, которые в службе ему служат только себе сами. Жаль мне прекращать этот спор непорешенным, и желаю только, чтобы поскорее смогли нас соединить служба властителю и благо страны. Вторичная беседа, присутствие прочих князей, которых нынче нет, быть может, приведут в более счастливую минуту к тому, что сегодня кажется невозможным. С этой надеждой я удаляюсь.

А л ь б а (который тем временем подает знак сыну). Стой, Эгмонт! Твою шпагу!

Средние двери отворяются - видна галерея, занятая

стражей, которая остается неподвижной.

Э г м о н т (который в изумлении несколько времени молчит). В этом был умысел? Ты за тем меня звал? (Хватаясь за шпагу, словно желая обороняться.) Разве безоружен я?

А л ь б а. Так приказал король. Ты - мой пленник.

Одновременно с обеих сторон входят вооруженные люди.

Э г м о н т (после некоторого молчания). Король? Оранский! Оранский! (После паузы, отдавая шпагу.) Так возьми ее! Она много чаще защищала дело короля, чем эту грудь обороняла.

Он выходит в средние двери; вооруженные, находящиеся в

комнате, следуют за ним; сын Альбы также. Альба

продолжает стоять на месте. Занавес падает.