Гете Иоганн Вольфганг Эгмонт (13)

К л е р х е н. Ты бледен, перепуган, Бракенбург! В чем дело?

Б р а к е н б у р г. Обходами, опасными путями пробирался я к тебе. Большие улицы все заняты, переулками и закоулками прокрался я.

К л е р х е н. Рассказывай, что там делается.

Б р а к е н б у р г (садясь). Ах, Клара, позволь мне плакать. Я не любил его; это был богач, он сманил у бедного человека единственную овечку на лучшее пастбище. Никогда я не проклинал его. Бог создал меня верным и слабым. В страданьях проходила жизнь моя, и, что ни день, я чаял с ней проститься.

К л е р х е н. Забудь его, Бракенбург! Забудь себя! Говори мне о нем. Неужто это правда? Неужто он приговорен?

Б р а к е н б у р г. Приговорен! Я это знаю верно.

К л е р х е н. Но жив еще?

Б р а к е н б у р г. Да, жив еще.

К л е р х е н. Как ты это удостоверишь? Тиранство ночью убивает прекраснейшего! Втайне от глаз людских льется кровь его. Ошеломленный народ боязливо лежит в усыплении и грезит о том, что спасенье придет, что придет исполненье немощного его желания; а тем временем вопреки нашей воле дух его покидает землю. Он уже там! Не обманывай меня! Себя!

Б р а к е н б у р г. Нет, наверно, он жив! Но - горе! - испанец готовит народу, которого он растоптать хочет, зрелище ужасающее, чтобы насильственно навеки раздавить каждое сердце, которое трепещет желанием свободы.

К л е р х е н. Продолжай, произнеси спокойно и мой смертный приговор. Все ближе и ближе восхожу я к обитателям горним. Веет уже на меня отрада иных краев - краев свободы. Говори же!

Б р а к е н б у р г. Я мог заметить по караулам, по отрывочным разговорам, которые то здесь, то там улавливал мимоходом, что на базарной площади что-то ужасное подготовляется. Я пробрался окольным путем, знакомыми ходами к дому брата моего двоюродного и поглядел в окошко на базар. Далеко по кругу то и дело полыхали факелы испанских солдат. Я напряг непривычные глаза - и передо мной из ночи поднялся черный помост, обширный, высокий. У меня в глазах потемнело. Вокруг суетилась и хлопотала целая толпа; всюду, где еще виднелось и белелось дерево, его закутывали и закрывали черным сукном. Под конец они и ступени тоже устлали черным, - я хорошо видел. Они, казалось, совершали приготовления к пышному жертвоприношению. Белое распятие, которое сквозь мрак ночной серебром отливало, высоко водрузили по одну сторону. Я смотрел, и страшное событие казалось мне все вероятнее. Факелы еще мигали кое-где. Наконец они погасли вдали. Сразу омерзительное порождение ночи возвратилось в ее материнское лоно.

К л е р х е н. Молчи, Бракенбург! Молчи же! Пусть этот покров опустится на душу мою. Исчезли призраки. И ты, благосклонная ночь, даруй покрывало свое взволнованной земле. Не под силу ей дольше сносить отвратительную тягость, в ужасе разверзает она глубокие расщелины свои - и рушится с треском смертоносный помост. И шлет господь одного из ангелов своих во свидетельство посрамления ярости их, и от святого касания вестника падут запоры и скрепы, и зальет он друга нежным сиянием, и выведет, кроткий и тихий, его сквозь ночь на свободу. А втайне и мой путь ведет меня в эту тьму - ему навстречу!

Б р а к е н б у р г (удерживая ее). Дитя мое, куда ты? На что отваживаешься ты?

К л е р х е н. Тише, Бракенбург, чтобы не разбудить никого! Чтобы самим не проснуться! Знаком тебе этот пузыречек, Бракенбург? Я шутя отняла его у тебя, когда ты в нетерпении часто стал грозиться, что кончишь с собой. А теперь, друг мой...

Б р а к е н б у р г. Ради всех святых!

К л е р х е н. Тебе не помешать ничему. Смерть - моя доля! И пожелай мне легкой, тихой смерти, как ты себе готовил. Дай мне руку! В тот миг, как я распахну темную дверь, из-за которой нет возврата, о, если б я сказать рукопожатием могла тебе, как я тебя любила. Мой брат умер младенцем, тебя я избрала занять его место. Этому сердце твое воспротивилось, мучило себя и меня, все горячее требовал ты того, что тебе не было предназначено. Отпусти мне это и прощай! Позволь мне назвать тебя братом. Это - имя, в котором заключено много имен. Прими от уходящей с верным сердцем последний цветок прекрасный, прими этот поцелуй. Смерть все соединяет, Бракенбург, значит, и нас.

Б р а к е н б у р г. Так дай мне умереть с тобой! Поделись! Довольно яду здесь, чтоб угасить две жизни.

К л е р х е н. Останься! Ты должен жить, ты в силах жить. Стой возле матери моей, она без тебя исчахнет в бедности. Будь тем для нее, чем я уже не могу быть. Живите вместе и оплакивайте меня. Оплакивайте родину и того, кто один мог спасти ее! Нынешнее поколение не освободится от этой муки. Неистовая месть - и та не в силах будет всю муку погасить. Изживайте вы, бедные, это время, это безвременье. Сегодня мгновенно мир остановится в тишине, прекратится его круговращение, и пульсу моему осталось биться всего несколько минут. Прощай!

Б р а к е н б у р г. О, живи с нами, как мы живем для тебя одной! В себе ты нас убиваешь! О, живи и страдай! Мы будем неотлучно стоять возле тебя по обе стороны, и пусть любовь, постоянно внимательная, приготовит тебе прекраснейшее утешение в живительных своих объятиях. Будь нашей! Нашей! Не смею сказать - моей.

К л е р х е н. Тише, Бракенбург! Не чувствуешь ты, чего касаешься. Где тебе чудится надежда, там для меня - одно отчаяние.

Б р а к е н б у р г. Раздели с живыми надежду! Помедли на краю пропасти, загляни в нее и оглянись на нас!

К л е р х е н. Я все это преодолела. Не вызывай меня снова на спор!

Б р а к е н б у р г. Ты ошеломлена. Объятая ночью, ищешь ты бездны. А свет еще не совсем погас, придет еще день.

К л е р х е н. Больно мне! Из-за тебя больно! Больно! Грубо разодрал ты завесу перед глазами моими. Да, он займется, день! Напрасно расстилаются туманы и упорно темнеют! Боязливо выглядывает горожанин из своего окна, ночь оставляет за собою черное пятно. Он смотрит - и страшно вырастает при свете смертоносный помост. Вновь страдая, оскверненный божественный лик подымает к отцу молящий взор. Солнце не смеет взойти, не хочет оно означить тот час, когда он должен умереть. Лениво движутся стрелки своим путем, бьет за часом час. Стой! Стой! Теперь пора! Предчувствие утра теснит меня ко гробу. (Подходит к окну и тайком пьет яд.)

Б р а к е н б у р г. Клара! Клара!

К л е р х е н (подходит к столу и пьет воду). Вот тут остаток. Я не убеждаю тебя взять с меня пример. Поступай так, как должен. Прощай! Погаси эту лампу тихонько и немедля. Я пойду лягу. Прокрадывайся отсюда прочь потихоньку, затвори за собой дверь. Тихо. Не разбуди матушку. Иди, спасайся! Спасайся! Если не хочешь, чтобы тебя сочли моим убийцей. (Уходит.)

Б р а к е н б у р г. И в последний раз она расстается со мной так, как всегда. О, если бы могла почувствовать душа человеческая, как она может растерзать любящее сердце! Она оставляет меня покинутым на себя одного, и смерть и жизнь равно мне ненавистны. Умереть одному! Плачьте вы все, кто любит! Нет судьбы горше моей! Она делит со мной смертоносную каплю - и отсылает меня прочь! Она влачит меня за собою - и выталкивает обратно в жизнь. О Эгмонт, какая бесценная судьба выпадает тебе! Она идет впереди, из ее рук венок победный - он твой, она несет навстречу тебе - все небо! И я должен идти вослед? Опять в стороне стоять? Зависть неугасимую в нездешние селения перенести? И на земле нет больше места мне, в аду ль, на небе ль муки ждут равно. Грозная держава небытия как для несчастной души была бы желанна!

Он уходит, сцена остается несколько времени без

изменения. Начинается музыка, обозначающая смерть

Клерхен; лампа, которую Бракенбург забыл погасить, горит

еще несколько времени, потом гаснет.

ТЮРЬМА

Эгмонт спит на постели. Слышится звон ключей, и дверь

отворяется. Входят слуги с факелами; за ними следуют

Фердинанд, сын Альбы, и Сильва, сопровождаемые

вооруженными людьми.

Эгмонт пробуждается.

Э г м о н т. Кто вы, что так недружелюбно отгоняете сон от глаз моих? Какую весть несет мне жестокий ваш и жуткий вид? Зачем это устрашающее появление? Что за грозный сон решили вы налгать моей полупробужденной душе?

С и л ь в а. Нас посылает герцог возвестить тебе судьбу твою.

Э г м о н т. Ведешь ли ты и палача с собой для ее свершения?

С и л ь в а. Слушай - и узнаешь, что ждет тебя.

Э г м о н т. Так подобает вам и вашему постыдному почину! Ночью замышлено и ночью совершено. Так легче укрыть это неправосудное деяние! Выступи дерзко вперед ты, что принес меч, скрытый под плащом! Вот голова моя, свободнейшая, какую только отрывало от тела тиранство.

С и л ь в а. Ты заблуждаешься! Что честный судья постановил, того мы не будем скрывать перед ликом дня!

Э г м о н т. Итак, бесстыдство переступило все, что возможно понять и помыслить.

С и л ь в а (берет у одного из возле стоящих приговор, развертывает его и читает). "Именем короля и силою чрезвычайной, нам его величеством врученной власти творить суд над всеми подданными его, какого бы они звания ни были, в том числе и рыцарями Золотого Руна, признали мы..."

Э г м о н т. Может ли король перелагать эту власть на другого?

С и л ь в а. "...признали мы по предварительном строгом, законном расследовании тебя, Генрих, граф Эгмонт, принц Гаврский, виновным в государственной измене и приговор постановили: имеешь ты быть с рассветом из тюрьмы на торговую площадь выведен и там перед лицом народа в предупреждение всем изменникам через отсечение головы мечом смерти предан. Дан в Брюсселе".

Число месяца и год прочитываются невнятно, так что

слушающий их не разбирает.

"Фердинанд, герцог Альба, председатель суда двенадцати". Теперь ты знаешь судьбу свою. Тебе остается малое время, чтобы предаться устройству семейных дел и проститься с близкими.

Сильва с провожатыми уходит. Остаются Фердинанд и двое с

факелами; сцена тускло освещена.

Э г м о н т (несколько времени углубленный в себя, стоит молча и, не оглянувшись, дает Сильве уйти. Думает, что остался один, но, подняв глаза, видит сына Альбы). Ты стоишь и не уходишь? Хочешь ли присутствием своим увеличить мое изумление, мою тревогу? Хочешь ли еще, пожалуй, принести отцу своему добрую весть о том, что я не по-мужски прихожу в отчаяние? Что ж? Скажи ему! Скажи ему, что он ни меня, ни мира не обманет. Ему, честолюбцу, сперва будут за спиной шептать потихоньку, потом все громче и громче говорить, а когда он рано или поздно спустится с этой вершины, тысячи голосов будут в лицо его кричать: "Не благо государства, не достоинство короля, не спокойствие области привели его сюда. Ради себя самого насоветовал он войну, потому что воин войной приобретает влияние. Он вызвал это чудовищное смятение, чтобы в нем оказалась надобность". И я падаю жертвой его низменной ненависти, его мелочной зависти. Да, я знаю, я должен сказать, я, умирающий, смертельно раненный, могу сказать: мне спесивец завидовал; он давно измышлял и обдумывал, как меня уничтожить. Еще тогда, когда мы в молодые годы играли в кости, и груды золота одна за другой с его стороны быстро переходили на мою, он стоял угрюмый с деланным хладнокровием, и его душу пожирала горькая досада больше на мое счастье, чем на свою потерю. Еще вспоминаю я горящий взгляд его и особенную бледность, когда мы на одном общественном празднестве при многотысячной толпе зрителей состязались в стрельбе. Он меня вызвал, и два народа стояли и смотрели; испанцы с нидерландцами бились об заклад. Я его одолел; его пуля прошла мимо, моя попала; громкий дружественный клич моих прорезал воздух. Теперь его выстрел попадает в меня. Скажи ему, что я это понимаю, что я знаю его, что мир презирает всякий знак победы, которого домогается себе на утеху мелкая душа. А ты, если возможно сыну отойти от отцовского обычая, привыкай заранее к стыду, потому что тебе приходится стыдиться того, кого ты хотел бы всем сердцем уважать!

Ф е р д и н а н д. Я слушаю тебя, не прерывая. Упреки твои тяжки, как удары дубины по шлему. Я ощущаю сотрясение, но я вооружен. Ты в меня попадаешь, но не ранишь меня. Мне ощутительна только боль, разрывающая грудь. Горе мое! Горе! Для какого зрелища возрос я! На какое позорище послан!