Меню
Назад » »

Гете Иоганн Вольфганг Эгмонт (2)

Р у н с у м. Само собой! Ведь это дело богоугодное, поучительное.

Е т т е р. А вот они говорят, что это, мол, не по закону, не по-ихнему то есть, и оттого, мол, это опасно и лучше не надо. А служители инквизиции шныряют вокруг, и смотришь - тут как тут: сколько уже добрых людей пострадало. Не хватало еще насилия над совестью! Коли я уж делать не смей, что заблагорассудится, так могли бы, по крайней мере, оставить меня думать и петь, что захочу.

З у с т. Ничего инквизиция не добьется. Мы не так скроены, как испанцы, не дадим тиранить свою совесть. И дворянам следует найти удобный случай да крылья ей подрезать.

Е т т е р. Это невыносимо. Взбредет на ум этим милым господам нагрянуть в мой дом; а я сижу, работаю и как раз мурлычу французский псалом, а сам ничего не думаю - ни худого, ни хорошего, а мурлычу его потому, что он сам собой поется. И вдруг я - еретик и в тюрьму посажен. Или иду я себе в деревне и останавливаюсь возле кучи людей - слушают они нового проповедника, из тех, что понашли к нам из Германии. И тут же объявляют меня изменником, и, того и гляди, - головой поплачусь. Доводилось вам слышать такую проповедь?

З у с т. Смелый народ! Намедни слышал я, как один такой на лугу перед целыми тысячами говорил. Совсем другое кушанье, не то, что как наши с кафедры барабанят да людей латинской окрошкой напихивают. Этот говорил напрямик, говорил, как те до сих пор нас за нос водили, в умственной тьме держали и как мы могли бы побольше просвещения получить. И все это доказательствами из библии подтверждал.

Е т т е р. Да, тут в самом деле что-то есть. Я сам всегда это говорил и так об этом деле подумывал. Это уж давно мне в голову приходит.

Б у и к. За ними народ валом валит.

З у с т. Я думаю! Ведь тут услышишь немало и доброго и нового.

Е т т е р. Да и в чем тут дело? Неужели нельзя дать каждому на свой лад проповедовать?

Б у и к. Приободритесь, господа! За болтовней вы позабыли о вине и о принце Оранском.

Е т т е р. Нельзя о нем забывать. За ним, как за каменной стеной. Только подумаешь о нем, как в ту же минуту и знаешь, что за ним можно спрятаться, так что сам черт не откопает. Ура Вильгельму Оранскому! Ура!

В с е. Ура! Ура!

З у с т. Ну, старик, скажи и ты свое здравие.

Р у н с у м. Старые солдаты! Все солдаты! Война да здравствует!

Б у и к. Здорово, старина! Все солдаты! Война да здравствует!

Е т т е р. Война, война! Понимаете ли вы, что накликаете? Очень просто, что это легко у вас с языка срывается, а каково солоно от этого иным приходится, я и высказать не могу. Целый год слушать барабанный бой и только и слышать, что там прошел отряд, а там другой, как они перешли такую-то возвышенность и стали у такой-то мельницы, сколько времени оставались тут, сколько там, и какой был натиск, и как одни побили, другие побиты, - так что никак не разберешь, кто взял верх, кто понес урон. Как взят такой-то город и граждане перебиты, и каково пришлось бедным женщинам и невинным детям. Всюду беда и страх, и всякую минуту мысль: "Вот они идут! И нас ожидает то же!"

З у с т. Поэтому и нужно всегда уметь каждому гражданину владеть оружием.

Е т т е р. Да, особенно тому, у кого жена и дети. Оттого-то мне приятнее слышать о солдатах, чем их видеть.

Б у и к. Ведь я могу на это обидеться.

Е т т е р. Не о вас это сказано, земляк. Только избавившись от испанских гарнизонов, мы отдышались.

З у с т. А что, тебе, верно, туго от них пришлось?

Е т т е р. Вот языком треплет!

З у с т. А сурова была их стоянка у тебя?

Е т т е р. Помалкивай!

З у с т. Они вытурили его из кухни, из погреба, из комнаты, из постели.

Смеются.

Е т т е р. Глупая голова!

Б у и к. Не ссорьтесь, господа! Неужели солдату приходится призывать к миру? Ну не хотите слушать никаких наших разговоров, так провозглашайте ваши заздравия мирных граждан.

Е т т е р. От этого мы не прочь. Безопасность и покой!

З у с т. Порядок и свобода!

Б у и к. Отлично! Этому мы рады!

Чокаются и весело повторяют слова, но таким образом, что

один вызывает другого, и получается нечто вроде канона.

Старик вслушивается и под конец присоединяется к ним.

В с е. Безопасность и покой! Порядок и свобода!

ДВОРЕЦ ПРАВИТЕЛЬНИЦЫ

Маргарита Пармская в охотничьем наряде.

Придворные, пажи, слуги.

П р а в и т е л ь н и ц а. Отменить охоту. Сегодня я не еду. Сказать Макьявелю, чтобы явился ко мне.

Все уходят.

Мысль об этих страшных событиях не дает мне покою! Ничто не может меня занять, ничто не может рассеять. Все передо мною эти картины, эти заботы. Теперь король скажет, что это - последствия моей доброты, моей снисходительности. А все же совесть моя каждую минуту говорит мне, что я делала так, как всегда полезнее, всего лучше. Неужели мне должно было с самого начала бурею гнева раздуть и разлить вокруг этот пожар? Я надеялась, что окружу его, что он погаснет сам собой. Да, все, что я сама себе говорю, все, в чем я глубоко уверена, оправдывает меня перед самой собою; но как воспримет это брат мой? Нельзя отрицать, что задор чужеземных учителей растет со дня на день. Они ругались над нашей святыней, они расшатывали неповоротливую мысль простонародья и вели его на путь сумасбродства. Нечестивые души смешались с возмутителями, и совершились ужасные дела, о которых страшно подумать и о которых теперь именно я обязана известить двор как можно скорее, пока не предупредила меня общая молва, чтобы король не подумал, что от него хотят скрыть нечто худшее. Я не вижу никакого способа, ни сурового, ни мягкого, отвести беду. О, что такое мы, великие мира, на морском гребне человечества? Мнится нам, что мы им властвуем, а оно швыряет нас вверх и вниз, взад и вперед.

Макьявель входит.

П р а в и т е л ь н и ц а. Составлены ли письма к королю?

М а к ь я в е л ь. Через час благоволите их подписать.

П р а в и т е л ь н и ц а. Достаточно ли обстоятельно написали вы доклад?

М а к ь я в е л ь. Обстоятельно и подробно, как то любит король. Я излагаю, как сначала в Сент-Омере возникло иконоборческое неистовство. Как яростная толпа, запасшаяся палками, топорами, молотками, лестницами, веревками, сопровождаемая малой кучкой вооруженных, сперва врывалась в часовни, в церкви, в монастыри, изгоняла людей богобоязненных, взламывала запертые ворота, все ниспровергала, опрокидывала алтари, разбивала статуи святых, губила все иконы, все, что только находила священного и освященного, - все громила, рвала, растаптывала. Как, подвигаясь дальше, толпа разрасталась, как жители Иперна отворили перед нею ворота. Как она с неимоверною быстротой разорила собор, сожгла библиотеку епископа. Как громадная лава людей, охваченная тем же безумием, разлилась по Менину, Комину, Фервику и Лиллю, нигде не встречая отпора, и как в одно мгновение ока почти по всей Фландрии этот чудовищный заговор обнаружился и осуществился.

П р а в и т е л ь н и ц а. Ах, как снова мне больно, когда опять слушаю этот рассказ! И к этому присоединяется ужас, что бедствие будет все разрастаться и разрастаться. Скажите, что вы об этом думаете, Макьявель?

М а к ь я в е л ь. Не гневайтесь, ваше высочество, ежели мысли мои представятся столь подобными химерам. И хотя вы постоянно бывали довольны моею службой, но редко благоволили пользоваться советами моими. Часто в шутку изволили вы говорить: "Ты слишком далеко глядишь, Макьявель! Тебе бы быть историком. Кто действует, должен озабочиваться ближайшим". И все же не рассказал ли я заранее этой истории? Не видел ли я вперед всего, что случилось?

П р а в и т е л ь н и ц а. Я тоже многое предвижу, чего изменить не в силах.

М а к ь я в е л ь. Скажу лишь одно слово вместо тысячи возражений. Вам не подавить нового учения. Допустите существование его последователей, отделите их от верных католической церкви, дайте им храмы, введите их в общий гражданский порядок, но ограничьте их - и вы сразу возмутителей приведете к спокойствию. Всякие другие средства тщетны - и вы ввергнете страну в разорение.

П р а в и т е л ь н и ц а. Разве забыл ты, с каким отвращением брат мой отверг самый мой вопрос, нет ли возможности терпимо отнестись к новой вере? Разве забыл ты, что в каждом письме своем он внушает мне ревностнейшее оберегание истинной веры? Что он и мысли не допускает о восстановлении мира и единения - ценою религии? Не содержит ли он сам, в провинциях, неизвестных нам шпионов для распознавания тех, кто склонен к новому образу мыслей? Не называл ли он нам, к нашему изумлению, и такого-то и такого-то из близко к нам стоящих, кто втайне предался ереси? Не предписывал ли он суровости и проницательности? И я должна проявить мягкость, я должна склонять его к потворству и терпимости? Неужели я не потеряла бы его доверенность, его доброе мнение?

М а к ь я в е л ь. Я знаю очень хорошо: король повелевает, король доводит до вашего сведения свои замыслы. Вы должны восстановить спокойствие и согласие путем мероприятия, которое еще более раздражит умы, которое неминуемо раздует пожар войны по всем местам. Обдумайте, что совершаете вы. Крупнейшие купцы вовлечены в движение, дворянство, народ, солдаты. К чему упорно стоять за свой образ мыслей, когда все вокруг нас меняется? Когда бы какой-нибудь добрый дух смог внушить Филиппу, что пристойнее королю править гражданами двух вероисповеданий, нежели при посредстве одной части уничтожать другую!

П р а в и т е л ь н и ц а. Ни слова больше об этом! Я отлично понимаю, что политика редко в состоянии соблюдать честность и верность, что она вытравляет из сердца прямоту, добросердечие, сговорчивость. В делах мирских это, к сожалению, даже слишком верно. Но неужто нам и с богом забавляться так же, как между собою? Неужто нам оставаться равнодушными к своему испытанному вероучению, за которое столь многие принесли в жертву жизнь свою? Неужели должны мы променять его на пришлые, безвестные, противоречивые новшества?

М а к ь я в е л ь. Только по этой причине не думайте обо мне хуже, чем до сих пор.

П р а в и т е л ь н и ц а. Знаю тебя и верность твою и допускаю, что можно быть добропорядочным и рассудительным человеком, даже и сбиваясь с прямой лучшей дороги к спасению души своей. Есть еще, Макьявель, и такие люди, которых приходится мне и почитать и порицать.

М а к ь я в е л ь. Кого вы имеете в виду?

П р а в и т е л ь н и ц а. Должна признаться - Эгмонт сегодня до самой глубины души взволновал меня.

М а к ь я в е л ь. Каким поступком?

П р а в и т е л ь н и ц а. Все той же обычной беспечностью и ветренностыо. Я получила ужасное известие, когда шла из церкви, сопровождаемая многими и среди них Эгмонтом. Я не могла скрыть своей скорби, вслух жаловалась и воскликнула, обращаясь к нему: "Смотрите, что происходит в вашей провинции! Это допускаете вы, граф, на которого король во всем положился?"

М а к ь я в е л ь. И что же он ответил?

П р а в и т е л ь н и ц а. Как будто это были пустяки или совсем постороннее дело, он возразил: "Только бы нидерландцев успокоили в отношении их гражданского устройства, а прочее легко уладится!"

М а к ь я в е л ь. Пожалуй, он сказал как нельзя более умно и умеренно. Какое может явиться и оставаться доверие, когда нидерландцу ясно, что дело тут больше касается его недвижимости, чем его блага и спасения? Разве новые епископы больше душ спасли, чем проглотили жирных приходов? Да еще они по большей части чужеземцы. Правда, наместнические моста пока что удерживались за нидерландцами, но разве не очевидно, что испанцы жадно стремятся на эти места? Как не предпочесть народу, чтобы им правили по его обычаям и свои люди, чем иностранцы, которые прежде всего стараются в новой стране сделаться собственниками на чужой счет, которые приносят с собой свои мерки и властвуют сурово и без всякого снисхождения?

П р а в и т е л ь н и ц а. Ты становишься на сторону противников?

М а к ь я в е л ь. Сердцем, конечно, нет, но я хотел бы получить возможность и разумом быть целиком на нашей.

П р а в и т е л ь н и ц а. Если так, то, по-твоему, выходит, что мне следовало бы в их пользу отказаться от правления: ведь Эгмонт и принц Оранский питают великую надежду завладеть моим местом. Когда-то они были соперниками; теперь соединились против меня, теперь они стали друзьями, неразлучными друзьями.

М а к ь я в е л ь. Небезопасная пара!

Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar