Лев Семенович Выготский. ПСИХОЛОГИЯ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА 13

были, то мы прямо приходим к единственному воззрению, которое совпадает с наблюдаемым поведением животных. Мы могли бы сказать, что нейтральный стимул при возникшем препятствии приобретает функцию знака,  и с этого момента структура операции принимает существенно иной вид. Мы переходим,  таким образом,  к другой стороне вопроса,  тесно связанной с ней.  Как известно,  и в органической природе структура оказывается очень тесно связанной с функцией.  Они едины и взаимно объясняют друг друга. Морфологические и физиологические явления, форма и функция обусловливают друг друга. Мы могли бы обозначить в самой общей форме то направление, в котором изменяется структура: она изменяется в направлении большей дифференциации частей.  Высшая структура отличается от низшей раньше всего тем, что она дифференцированное целое,  в котором отдельные части выполняют различные функции и в котором объединение частей в целостный процесс происходит на основе функциональных двойных связей и взаимоотношений между функциями. Вернер приводит слова Гете, который говорил, что различие между низшим и высшим организмами заключается в большей дифференцированности высшего.  Чем совершеннее организм, тем менее подобны друг другу его части. В одном случае целое и части более или менее похожи 326 друг на друга, в другом — целое существенно отличается от частей. Чем больше похожи друг на друга части,  тем менее они подчинены одна другой.  Подчинение означает более сложное соотношение частей организма.  В связи с этим Вернер видит саму сущность процесса развития в прогрессирующей дифференциации и связанной с ней централизации. В применении к структуре мы могли бы сказать:  именно дифференциация примитивной цельности и ясное выделение двух полюсов (стимула-знака и стимула-объекта)  являются характерной чертой высшей структуры.  Но дифференциация имеет другую сторону,  которая заключается в том,  что вся операция в целом приобретает новый характер и значение.  Мы не могли бы лучше описать новое значение всей операции, чем сказав, что она представляет собой овладение собственным процессом поведения. В самом деле, если мы сравним схему реакции выбора так, как она намечена нами в предыдущей главе,  со схемой, которую приводит Фолькельт, мы увидим, что главнейшее отличие одной от другой заключается в характере определяемости всего поведения. Во втором случае активность организма определена общим комплексом всей ситуации, логикой этой структуры, в первом же случае человек сам создает связь и пути для своего реагирования, он перестраивает естественную структуру, он подчиняет своей власти при помощи знаков процессы собственного поведения. Нам представляется удивительным тот факт,  что традиционная психология вовсе не замечала этого явления,  которое мы можем назвать овладением собственными реакциями.  В попытках объяснить факт «воли» психология прибегала к чуду, к вмешательству духовного фактора в протекание нервных процессов и,  таким образом,  пыталась объяснить действие по линии наибольшего сопротивления,  как это делал,  например, Джемс, развивая учение о творческом характере воли. Но и в психологии последнего времени, которая начинает постепенно вводить понятие овладения своим поведением в систему психологических понятий,  нет еще ни должной ясности в самом понятии,  ни достаточной оценки его истинного значения. Левин с полным основанием отмечает, что явления овладения своим поведением еще не выступили со всей ясностью в психологии воли. Наоборот, в педагогике вопросы овладения собственным поведением издавна рассматривались как основные вопросы воспитания.  В современном воспитании воля заменила положение о намеренном действии. На место внешней дисциплины,  на место принудительной дрессуры выдвигается самостоятельное овладение поведением,  которое не предполагает подав- 327 ления естественных влечений ребенка, но имеет в виду овладение им своими действиями. В связи с этим послушание и хорошие намерения отодвинуты на задний план, а на передний выдвинута проблема овладения собой. Указанная проблема действительно имеет гораздо больше значения, поскольку мы имеем в виду намерение,  управляющее поведением ребенка.  Отступление на задний план проблемы намерения по отношению к проблеме самоовладения проявляется в вопросе о послушании маленького ребенка.  Ребенок должен научиться послушанию путем самоовладения.  Не на послушании и намерении строится самоовладение,  но,  наоборот,  на самоовладении возникает повиновение и намеренность.  Аналогичные изменения,  которые нам знакомы по педагогике воли,  необходимы для основной проблемы психологии воли. Наряду с актом намерения или решения нужно гораздо сильнее выдвинуть на передний план проблему овладения поведением в связи с каузально-динамической проблемой воли. Однако, несмотря на признание такого центрального значения овладения поведением,  мы не находим у Левина сколько-нибудь ясного определения и тем более исследования этого процесса.  Левин возвращается к нему не однажды и в результате исследования приходит к различению двух основных форм поведения. Так как это различение близко совпадает с различением между примитивной и высшей структурой,  которое для нас является исходным, мы остановимся несколько ближе на замечаниях Левина. Вместе с ним мы согласны отказаться в интересах наиболее чистого научного образования понятий от термина «воля»  и вместо него ввести термин «подвластные и неподвластные действия»,  или действия,  вытекающие непосредственно из сил,  заключенных в самой ситуации.  Последнее представляется нам особенно важным.  Разумеется,  говорит Левин,  и управляемые действия подчинены определяющим силам общей ситуации,  но при этом роде действий человек обычно не чувствует,  что он всей своей личностью включен в соответствующую ситуацию, он в известной степени остается вне ситуации, благодаря чему само действие держится им прочно в руках. Разграничение психологических систем здесь оказывается другим,  чем при простом действии, благодаря большей независимости или большему доминированию системы «я». Несмотря на такую смутную постановку всей проблемы, Левин все же приходит к установлению того факта,  что образование подобных связей,  осуществляемых при помощи вспомогательного действия,  является особенностью взрослого культурного человека,  или,  как мы могли бы сказать иначе,  оно и составляет продукт культурного развития. Основной вопрос, говорит Левин, возникает относительно того,  могут ли быть образованы «любые намерения». Сам по себе чрезвычайно замечателен тот 328 факт, что человек обладает необыкновенной свободой в смысле намеренного выполнения любых, даже бессмысленных действий. Эта свобода характерна для цивилизованного человека. Она присуща ребенку и,  вероятно,  первобытным людям в гораздо меньшей степени и отличает человека от ближайших к нему животных,  по всей вероятности,  гораздо больше,  чем его высший интеллект.  Различие сводится,  следовательно, к возможности овладения человеком своим поведением. В отличие от Левина мы пытаемся вложить в понятие овладения своим поведением совершенно ясное и точно определенное содержание. Мы исходим из того,  что процессы поведения представляют такие же естественные процессы,  подчиненные законам природы,  как и все остальные.  Человек,  подчиняя своей власти процессы природы и вмешиваясь в течение этих процессов,  не делает исключения и для собственного поведения. Однако возникает основной и самый важный вопрос:  как следует представлять себе овладение собственным поведением? Старой психологии были известны два основных факта.  С одной стороны,  она знала факт иерархического отношения высших и низших центров,  благодаря которым одни процессы регулируют течение других;  с другой стороны,  психология,  прибегая к спиритуалистическому толкованию проблемы воли, выдвигала мысль, что психические силы воздействуют на мозг и через него на все тело. Та структура,  которую мы имеем в виду,  существенно отличается как от первого,  так и от второго случая. Отличие заключается в том, что мы выдвигаем вопрос о средствах, с помощью которых совершается овладение поведением.  Как и овладение теми или иными процессами природы,  овладение собственным поведением предполагает не отмену основных законов, управляющих этими явлениями, а подчинение им.  Но мы знаем, что основной закон поведения — закон стимула — реакции; поэтому мы не можем овладевать нашим поведением иначе,  как через соответствующую стимуляцию. Ключ к овладению поведением дает овладение стимулами. Таким образом, овладение поведением представляет собой опосредованный процесс,  который всегда осуществляется через известные вспомогательные стимулы.  Роль стимулов-знаков мы и пытались вскрыть в наших экспериментах с реакцией выбора. В детской психологии в последнее время не раз выдвигалась идея изучения специфических особенностей поведения человека. Так, М. Я. Басов выдвинул понимание человека как активного деятеля в окружающей среде,  противопоставляя его поведение пассивным формам приспособления,  свойственным животным.  В качестве предмета психологии,  говорит этот автор,  перед нами выступает организм как деятель в окружающей его среде, 329 активность, выявляемая им во взаимоотношениях с окружающей его средой в разнообразных формах и процессах поведения. Однако и Басов, наиболее близко подошедший к проблеме специфического в человеческом поведении,  не разграничивает в исследованиях сколько-нибудь отчетливо активную и пассивную формы приспособления. Мы могли бы суммировать то, к чему приводит нас сравнительное рассмотрение высших и низших форм поведения,  и сказать:  единство всех процессов,  входящих в состав высшей формы,  образуется на основе двух моментов: во-первых, единства задачи, стоящей перед человеком, и, во-вторых, тех средств, которые,  как уже сказано, диктуют всю структуру процесса поведения. В качестве примера,  который позволяет наглядно отличить особенности низшей и высшей форм и одновременно обнаруживает главнейшие моменты этого отличия,  мы могли бы взять примитивную и культурную структуру детской речи. Как известно, первое слово, произнесенное ребенком, по смыслу уже целое предложение. Даже больше,  оно является иногда сложной речью. Таким образом, внешняя форма развития речи так, как она открывается с фенотипической стороны,  оказывается обманчивой.  В самом деле,  если мы будем доверять внешнему рассмотрению, мы должны будем прийти к заключению, что ребенок вначале произносит отдельные звуки,  затем отдельные слова,  позже начинает слова объединять по два,  по три и переходит к простому предложению, которое еще позже развивается в сложное предложение и в целую систему предложений. Эта внешняя картина,  как мы уже говорили,  обманчива.  Исследования с несомненностью показали: первичной,  или исходной, формой детской речи является сложная аффективная и недифференцированная структура. Когда ребенок произносит первое «ма», как говорит Штерн, это слово не может быть переведено на язык взрослых одним словом «мама»,  но должно быть переведено целым предложением,  например:  «Мама, посади меня на стул» и т. п. Прибавим от себя, что отнюдь не само слово «ма», взятое отдельно,  заслуживает такого пространного перевода, но вся ситуация в целом: ребенок, который пытается взобраться на стул,  игрушка,  которую он надеется достать с помощью этой операции,  его неудавшаяся попытка,  находящаяся поблизости мать,  следящая за его поведением,  и,  наконец,  его первый возглас —  все это,  слитое в единый целостный комплекс, и могло бы быть вполне представлено по схеме Фолькельта. Сравним эту примитивную нерасчлененную структуру со структурой речи того же ребенка в 3  года,  когда он то же самое желание выражает уже в развитой форме простого предложения. Спрашивается, чем отличается новая структура от прежней? Мы 330 видим,  что новая структура дифференцированна.  Единое слово  «ма»  превращается здесь в четыре отдельных слова, из которых каждое точно указывает и обозначает предмет действия, входящего в состав соответствующей операции,  и грамматические отношения,  передающие отношения между реальными предметами. Итак,  дифференцирование и соподчинение отдельных членов общего целого отличают развитую речевую структуру от примитивной структуры,  с которой мы ее сравниваем.  Но самое существенное ее отличие: она не представляет собой действия, направленного на ситуацию. В отличие от первоначального крика,  который входит неотъемлемой частью в общий слитный комплекс ситуации,  теперешняя речь ребенка потеряла непосредственную связь с воздействием на предметы. Она сейчас есть только воздействие на другого человека. И вот эти функции воздействия на поведение, которые здесь разделены между двумя людьми, между ребенком и матерью, в сложной структуре поведения объединены в одном целом. Ребенок начинает применять по отношению к себе самому те формы поведения,  которые обычно применяют взрослые по отношению к нему,  и это является ключом к интересующему нас факту овладения своим поведением. Нам остается еще разъяснить затронутый прежде вопрос относительно того, какие отличительные черты выделяют данную структуру из более общего типа структур,  которые мы вместе с Келером могли бы назвать структурами обходных путей.  Под этим названием Келер понимает такую операцию,  которая возникает тогда,  когда достижение цели прямым путем затруднено.  Келер имеет в виду две основные конкретные формы,  в которых проявляются подобные структуры обходных путей.  Во-первых,  обходные пути в буквальном смысле слова,  когда между животным и целью стоит какое-нибудь физическое препятствие в виде рогатки и животное направляется к цели, обходя препятствие окольным путем. Вторая конкретная форма заключается в употреблении орудий,  которые в переносном смысле также могут быть названы обходными, или окольными, путями: когда животное не может овладеть чем-то непосредственно,  не может схватить его рукой, оно приближает его к себе с помощью этой вдвигаемой операции и как будто окольным путем завладевает целью. Конечно, и рассматриваемая нами структура принадлежит к числу подобных обходных путей. Однако есть и существенное отличие,  которое заставляет ее рассматривать как структуру особого рода. Отличие заключается в направленности всей деятельности и в характере обходных путей. В то время как орудие или реальный обходный путь направлены на изменение чего-либо во внешней ситуации,  функция знака заключается раньше всего в том, чтобы изменить нечто в реакции или в поведении самого 331 человека. Знак ничего не изменяет в самом объекте, он только дает иное направление или перестраивает психическую операцию. Таким образом,  орудие,  направленное вовне,  и знак,  направленный внутрь,  выполняют технически разные психические функции. В зависимости от этого существенным образом отличается и сам характер обходных путей.  В первом случае перед нами известные объективные обходные пути,  состоящие из материальных тел, в другом случае — обходные пути психических операций. Эти обстоятельства указывают одновременно и сходство, и отличие рассматриваемых нами структур от структур обходных путей. Сказанное позволяет нам прийти к еще одной существенной проблеме. Мы можем считать в настоящее время совершенно выясненным спорный прежде вопрос о необходимости выделения третьей ступени в развитии поведения, т. е. выделения интеллектуальных реакций в особый класс на основании генетических,  функциональных и структурных признаков,  не позволяющих рассматривать эти реакции просто как сложные навыки. Если допустить вместе с Бюлером,  что указанные акты сохраняют характер «проб»,  то сами пробы принимают совершенно иной характер. Они уже не имеют дела непосредственно с объектом,  они имеют дело с внутренней стороной процесса, чрезвычайно усложняются и в данном случае говорят о новой ступени в развитии поведения.  Эту новую ступень,  конечно,  не следует рассматривать как оторванную от второй, предшествующей ступени. Связь между обеими ступенями такая же,  что и на всем протяжении развития.  Низшие формы не уничтожаются,  а включаются в высшую и продолжают в ней существовать как подчиненная инстанция.  Поэтому нам представляется верным замечание Коффки относительно того, что и три ступени в развитии поведения,  предложенные Бюлером,  не следует рассматривать как закрепленные,  застывшие,  отделенные друг от друга непроходимой стеной области поведения. Скорее их надо понимать как особые в структурном и функциональном отношении формы поведения, находящиеся в чрезвычайно сложной зависимости друг от друга и включающиеся в различных соотношениях в один и тот же процесс поведения. Нас интересует в данном случае другой вопрос,  в известном смысле противоположный тому, который мы только что рассматривали. Для нас несомненно,  что говорить о трех ступенях в развитии поведения является первейшей необходимостью исследователя.  Но мы ставим вопрос дальше:  можно ли ограничиваться указанными тремя ступенями, не совершаем ли мы при этом той же ошибки, какую пытался преодолеть Бюлер,  когда он разделял вторую и третью ступени,  не содержится ли в этом учении дальнейшего упрощения высших форм поведения и не обя- 332 зывает ли нас современное состояние нашей науки говорить еще об одной, в данном случае четвертой,  ступени в развитии поведения, которая характеризует высшие формы поведения у человека? Вводя понятие третьей ступени,  Бюлер утверждает,  что нужно привести к одному знаменателю как высшие формы человеческого мышления, так и примитивнейшие, с которыми мы познакомились у ребенка и у шимпанзе, и что теоретически их основы тождественны. Совершенно законная задача науки — понять то общее, что объединяет высшие и низшие формы, так как зерно высших форм заключено уже в низших.  Но именно приведение к одному знаменателю высших и примитивнейших форм поведения есть глубокая ошибка, основанная на их неадекватном изучении, на исследовании лишь последних. В самом деле,  если в высших формах поведения мы уловим только то,  что в них тождественно с низшими, то мы сделаем только половину дела. Мы никогда при этом не сумеем дать адекватное описание высших форм во всем их специфическом качестве, благодаря которому они являются тем, что они есть на самом деле.  Поэтому общий знаменатель,  который Бюлер видит в целесообразном поведении,  осуществляющемся без повторных проб над объектом,  еще не раскрывает в высших формах того самого существенного, что в них заключено. Скажем прямо,  три ступени в развитии поведения схематически исчерпывают все разнообразие форм поведения в животном мире; они раскрывают в человеческом поведении то тождественное, что в нем есть, с поведением животных; поэтому трехступенчатая схема охватывает более или менее полно лишь общий ход биологического развития поведения. Но в ней недостает самого существенного, а именно тех своеобразных форм психического развития,  которые отличают человека.  И если мы хотим быть последовательными в проведении той тенденции, которую мы выше назвали тенденцией гуманизации психологии, если мы хотим выделить в развитии ребенка человеческое,  и только человеческое,  мы должны перешагнуть за границу схемы. В самом деле,  общий знаменатель предполагает,  что снимается всякая разница между своеобразными формами поведения человека и животного.  За пределами схемы остается то,  что человек строит новые формы действия сперва мысленно и на бумаге,  управляет битвами по картам,  работает над мысленными моделями, иначе говоря, все то, что в поведении человека связано с употреблением искусственных средств мышления, с социальным развитием поведения, и в частности с употреблением знаков. Поэтому мы должны наряду с трехступенчатой схемой выделять особую, новую, надстраивающуюся над ней ступень в развитии поведения, ступень, которую, может быть, и неправильно называть четвертой, так как она стоит несколько в ином 333 отношении к третьей, чем эта последняя ко второй, но, во всяком случае, было бы правильнее, переходя от порядковых числительных к количественным,  говорить не о трех,  а о четырех ступенях в развитии поведения. За этим положением скрывается немаловажный факт. Стоит только вспомнить, сколько споров породило открытие и признание третьей ступени в развитии поведения, для того чтобы понять огромное значение для всей перспективы генетической психологии признания новой,  четвертой по счету,  ступени в развитии поведения. Как известно, признание интеллектуальных реакций особым классом реакций вызвало возражение с двух сторон. Одни находили излишним введение нового понятия и пытались показать,  что интеллектуальные реакции не содержат в себе ничего принципиально нового по сравнению с навыком,  что они могут быть полностью,  до конца адекватно описаны в терминах образования условных реакций,  что все поведение может быть без остатка исчерпано при помощи двухступенчатой схемы,  различающей врожденные и приобретенные реакции. Сторонники этого взгляда высказывали опасение,  что вместе с признанием третьей ступени,  недостаточно еще изученной и ясной, в психологию будет снова введено метафизическое и умозрительное понятие,  что за спиной новых терминов снова может проложить себе дорогу чисто спиритуалистическое понимание,  что антропоморфическое перенесение человеческих способов поведения на животных может снова губительно извратить всю генетическую перспективу психологии.  Заметим кстати,  что опасения оказались в известной части оправданными. Однако это в наших глазах не является ни в какой степени доказательством правоты их авторов, ибо из того положения,  что всякая вещь может служить предметом злоупотребления, не следует, что ее не нужно употреблять. Если сторонники рассматриваемого взгляда признавали излишним введение третьей ступени и критиковали новое понятие снизу, со стороны биологии, то не менее ожесточенные нападки оно встретило и сверху,  со стороны субъективной психологии,  которая опасалась,  что с введением нового понятия будут принижены права человеческого разума, что божественная природа человека будет снова, как при Дарвине,  поставлена в генетическую связь с обезьяной.  Психологи вюрцбургской школы,  занимавшиеся исследованием мышления и рассматривавшие его как чисто духовный акт,  объявляли,  что современная психология находится снова на пути к платоновским идеям. Для этого идеалистического мышления было жесточайшим ударом открытие Келера,  показавшее корень человеческого мышления в примитивном употреблении орудий шимпанзе. Нам представляется в высшей степени характерной создав- 334 шаяся ситуация, когда открытие третьей ступени в развитии поведения вызвало ожесточенные нападки как сверху, так и снизу. Аналогичная ситуация создается и сейчас,  когда мы пытаемся внести в психологию дальнейшие усложнения и говорить не о трех, а о четырех основных ступенях в развитии поведения. Это есть основной и принципиальный вопрос всей генетической психологии,  и мы заранее должны ожидать,  что новая схема встретит жесточайшее сопротивление как со стороны биологической психологии, пытающейся привести к одному знаменателю мышление человека,  основанное на употреблении знаков, и примитивное мышление шимпанзе,  так и со стороны спиритуалистической психологии,  которая снова должна усмотреть в новой схеме попытку разоблачить высшие формы поведения,  представить их как естественные и исторические образования и снова, таким образом, посягнуть на платоновские идеи. Мы можем видеть утешение только в том, что критика сверху и критика снизу взаимно уничтожат друг друга,  взаимно нейтрализуют и то,  что одним представляется как ничем не оправданное усложнение простой и первоначальной схемы, и то, что другими будет принято за чудовищное упрощение. По сути дела мы признаем,  что и в нашей новой попытке,  поскольку делаются только первые шаги,  скорее заключена опасность упрощения, чем чрезвычайного усложнения. Мы, несомненно, бессознательно и сознательно упрощаем проблему, когда пытаемся представить ее в схематическом виде и снова приводим к одному знаменателю все,  что условно обозначаем как высшее поведение.  Несомненно,  дальнейшие исследования внутри человеческого поведения сумеют различить новые и новые эпохи и ступени, тогда и наши попытки окажутся методологически не законченными, они в действительности окажутся упрощением проблемы и сведением разнородных вещей к одному общему знаменателю. Но в настоящее время речь идет о завоевании для науки нового понятия,  речь идет о том,  чтобы пробиться из биологического пленения психологии в область исторической человеческой психологии. Итак, нашим исходным положением является признание новой, четвертой ступени в развитии поведения.  Мы говорили уже, что было бы неправильным называть ее четвертой, и это имеет свои основания. Новая ступень не надстраивается над прежними тремя совершенно так же, как предыдущие надстроены друг над другом.  Она означает изменение самого типа и направления в развитии поведения,  она отвечает историческому типу развития человечества. Правда, когда мы рассматриваем ее отношение к первым трем ступеням,  которые мы можем назвать натуральными ступенями в развитии поведения,  это отношение оказывается сходным с тем, о котором мы уже говорили. И здесь мы отмечаем своеобразную геологию в развитии генетически на- 335 личных пластов в поведении.  Подобно тому как инстинкты не уничтожены,  но сняты в условных рефлексах,  или навыки продолжают существовать в интеллектуальной реакции,  натуральные функции продолжают существовать внутри культурных. Как мы видели в результате нашего анализа,  всякая высшая форма поведения обнаруживается непосредственно как известная совокупность низших,  элементарных,  натуральных процессов.  Культура ничего не создает, она только использует данное природой, видоизменяет его и ставит на службу человеку.  Если пользоваться терминами старой психологии, мы могли бы четвертую ступень в развитии поведения по аналогии с интеллектом назвать волей, потому что именно в главе о воле старая психология больше всего занималась исследованием тех реальных фундаментов высших форм поведения,  которые и составляют предмет нашего исследования. Было бы ошибкой думать, что вместе со спиритуалистическими представлениями о воле должны быть выброшены и те реальные,  несомненные явления и формы поведения,  которые ложно истолковывала,  а иногда и описывала старая психология. В этом смысле Геффдинг говорил, что непроизвольная деятельность образует основу и содержание произвольной. Воля нигде не создает, а всегда только изменяет и выбирает.  Он говорил,  что воля вмешивается в течение других психических процессов только по тем же законам,  которые присуши самим процессам. Так, старая психология имела все основания наряду с произвольной и непроизвольной деятельностью различать также произвольную и непроизвольную память, произвольное и непроизвольное течение представлений;  Геффдинг также утверждал,  что действие воли при вызове соответствующих представлений не является первичным. Воля, говорил он, дает первый толчок и сверлит,