Лев Семенович Выготский. ПСИХОЛОГИЯ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА 19

пришлось пойти в аптеку. Иногда ребенок рассказывает и более сложные вещи. Интересно отметить,  что ребенок хорошо запоминает, что часы — это аптека и т. д.; существенно, что и ребенок младшего возраста не ошибается в игре.  Ребенок 5  лет через несколько опытов начинает постепенно выделять первичные признаки, которые являются связующим зве- 387 ном. Поставьте перед ребенком часы и скажите, что это аптека. Что бы мы ни делали потом с часами,  ребенок переводит эти действия на слово  «аптека».  Так,  цифры на часах он начинает сравнивать с лекарствами. «Аптека» — первый стимул, который выделяется и служит связующим звеном между знаком и значением. Иначе говоря,  ребенок сам создает знак постольку и только так,  поскольку и как этот знак создается вообще в развитии нашей речи.  Когда на опыте ребенок связывает непосредственно две вещи,  скажем аптеку с часами,  то ребенок выделяет один из признаков,  скажем циферблат,  и через признак связывает аптеку с часами.  Равным образом,  когда перед ребенком младшего возраста кладется книга,  которая обозначает «лес», то ребенок говорит, что это лес, потому что у книги черный переплет. Для ребенка 5 лет недостаточно, что книга обозначает лес, ребенок уже выделяет из ряда стимулов один, предположим черный цвет, и этот признак начинает играть роль связующего звена между знаком и значением. Попытаемся суммировать сказанное. Предыстория детской речи показывает,  что речь развивается,  как всякий условный рефлекс,  это развитие проходит все стадии,  известные из лабораторного изучения условного рефлекса. В частности,  существенно,  что развитие речи протекает независимо от мышления,  а мышление развивается независимо от развития детской речи,  но в известный момент то и другое сталкиваются.  У ребенка около двух лет проявляется скачкообразное увеличение словаря,  его активное расширение, после чего наступает полоса вопросов: «Что это? Как это называется?» На основании того,  что мы знаем,  мы должны отвергнуть предположение Штерна,  будто в момент скрещивания речи и мышления у ребенка происходит открытие значения слова.  Генетический анализ показывает,  что говорить об открытии трудно.  Очевидно,  ребенок усваивает сперва не внутреннее отношение между знаком и значением,  а внешнюю связь между словом и предметом,  причем это происходит по законам развития условного рефлекса,  в силу простого контакта между двумя раздражителями.  Именно поэтому трудно допустить,  что раньше происходит открытие или осознание предмета, а затем уже складывается его функция. На деле происходит непосредственное усвоение функций,  и только на основе такого усвоения возникает позднее осознание предмета.  Таким образом,  тот момент открытия, о котором говорит Штерн, все более и более отодвигается. 388 Глава седьмая. Предыстория развития письменной речи В практике школьного обучения письмо занимает до сих пор слишком малое место по сравнению с той огромной ролью, какую оно играет в процессе культурного развития ребенка. До сих пор обучение письму ставится узкопрактически.  Ребенка учат выводить буквы и складывать из них слова,  но не обучают его письменной речи. Сам механизм чтения настолько выдвигается вперед,  что заслоняет собой письменную речь как таковую, из-за чего обучение механизму письма и чтения преобладает над разумным пользованием этим механизмом.  Нечто подобное происходило и при обучении глухонемых устной речи,  когда все внимание учителей было направлено на выработку у детей правильной артикуляции, постановки отдельных звуков и четкого их выговора. За техникой произношения глухонемой ученик не замечал самой устной речи.  Получалась картавая речь. Как правильно замечали противники этого метода, детей обучали не устной речи, а произношению слов.  То же самое часто происходит и при обучении письму.  Школьников обучают не письменной речи,  а написанию слов,  и в значительной степени поэтому обучение письменной речи еще не поднялось выше уровня традиционного право- и чистописания. Такое положение объясняется прежде всего историческими причинами:  именно тем,  что практическая педагогика,  несмотря на существование очень многих методов обучения чтению и письму,  еще не разработала достаточно рационального,  научно и практически обоснованного способа обучения детей письменной речи. И поэтому вопрос об обучении этой речи до сих пор остается открытым. В отличие от обучения устной речи,  в которую ребенок врастает сам собой,  все обучение письменной речи строится на искусственной выучке,  требующей громадного внимания и сил со стороны учителя и ученика и вследствие этого превращающейся в нечто самодовлеющее, по сравнению с чем живая письменная речь отступает на задний план. Обучение письму до сих пор еще не основывается у нас на естественно развивающихся потребностях ребенка и на его самодеятельности, а дается ему извне, из рук учителя и напоминает выработку какого-нибудь технического навыка, например навыка игры на рояле.  При такой постановке дела ученик развивает беглость пальцев и научается,  читая ноты,  ударять по клавишам, но его совершенно не вводят в стихию музыки. о Одн стороннее увлечение механизмом письма сказалось не 389 только на практике,  но и на теоретической постановке вопроса.  Психология тоже до сих пор рассматривала обычное письмо как сложный моторный навык, как проблему развития мелкой мускулатуры рук,  как проблему широких и узких линеек и т.  д. Проблема письменной речи как таковой,  т.  е.  особой системы символов и знаков,  овладение которой означает критический поворотный момент во всем культурном развитии ребенка, разработана в психологии в высшей степени мало. Сейчас, несмотря на ряд уже имеющихся исследований, мы еще не в состоянии написать сколько-нибудь связной и полной истории развития письменной речи у ребенка. Мы можем только наметить важнейшие пункты этого развития, остановиться на его главнейших этапах. Овладение письменной речью означает для ребенка овладение особой и чрезвычайно сложной символической системой знаков. Как правильно говорит А.  Делакруа,  особенность этой системы в том,  что она представляет собой символизм второй степени,  который постепенно становится прямым символизмом.  Это значит,  что письменная речь состоит из системы знаков, условно обозначающих звуки и слова устной речи, которые, в свою очередь, являются знаками для реальных предметов и отношений. Постепенно промежуточная связь,  именно устная речь, может отмирать, и письменная речь превращается в систему знаков, непосредственно символизирующих обозначаемые предметы и отношения между ними. Для нас ясно,  что овладение этой сложной системой знаков не может совершаться исключительно механически,  извне,  путем простого произношения,  путем искусственной выучки.  Для нас ясно,  что овладение письменной речью, как бы оно в решающий момент ни определялось извне школьной выучкой,  на самом деле есть продукт длительного развития высших функций поведения ребенка. Только подходя к обучению письму с исторической точки зрения,  т.  е.  только при попытке понять этот момент во всей истории культурного развития ребенка,  мы можем подойти к правильному решению всей психологии письма. История развития письменной речи у ребенка представляет огромные трудности для исследования.  Развитие письменной речи, насколько можно судить по имеющимся материалам, не идет по единой линии,  сохраняя какое бы то ни было подобие преемственности форм.  В истории развития письменной речи у ребенка встречаются самые неожиданные метаморфозы, т. е. превращение одних форм письменной речи в другие. Она, по прекрасному выражению Болдуина, есть в такой же мере эволюция, как и инволюция. Это значит, что наряду с процессами развития, движения вперед и нарождения новых форм мы на каждом шагу можем констатировать процессы свертывания, отмирания, обратного развития старых. 390 Как и в истории культурного развития ребенка,  мы часто встречаемся здесь с признаками скачкообразных изменений, с нарушениями или перерывами в линии развития. Линия развития письменной речи у ребенка иногда как бы совсем исчезает, затем вдруг как бы совершенно ниоткуда, извне, начинается новая линия,  и с первого взгляда кажется,  что между оборвавшейся прежней и начавшейся новой нет решительно никакой преемственной связи.  Но только наивное представление о развитии как о чисто эволюционном процессе,  совершающемся исключительно путем постепенного накопления отдельных мелких изменений, незаметного перехода одной формы в другую, может закрыть от наших глаз истинную сущность происходящих процессов. Только тот, кто склонен представлять себе все процессы развития как процессы прорастания, станет отрицать, что история письменной речи ребенка с полным правом может быть представлена единой линией развития,  несмотря на те разрывы,  отмирания и метаморфозы,  о которых говорилось выше. Мы уже знаем,  что весь процесс культурного развития ребенка,  как и весь процесс его психического развития, представляет собой образец революционного развития. Мы видели выше, что сам тип культурного развития поведения человека, возникающий из сложного взаимодействия органического созревания ребенка и культурной среды,  по необходимости должен на каждом шагу представлять нам пример такого революционного развития.  Вообще для науки тип революционного развития не является новым,  он нов только для детской психологии,  и поэтому,  несмотря на отдельные,  очень смело поставленные исследования,  мы еще не имеем в детской психологии сколько-нибудь связной попытки дать историю развития письменной речи как исторический процесс, как единый процесс развития. Психологическая сторона овладения письмом должна быть представлена не как чисто внешняя,  механическая, извне данная ребенку форма поведения, но как известный момент в развитии поведения,  с необходимостью возникающий на определенной точке,  генетически связанный со всем тем,  что его подготовило и сделало возможным. Развитие письменной речи принадлежит первой, наиболее явной линии культурного развития потому,  что оно связано с овладением внешней системой средств,  выработанных и созданных в процессе культурного развития человечества. Однако для того, чтобы внешняя система средств стала психической функцией самого ребенка,  особой формой его поведения,  для того,  чтобы письменная речь человечества стала письменной речью ребенка,  нужны сложные процессы развития,  в которых мы сейчас пытаемся разобраться, конечно, только в самых общих чертах. Из сказанного ясно,  что развитие письменной речи имеет Длинную историю, чрезвычайно сложную и начинающуюся за- 391 долго до того,  как ребенок в школе приступает к изучению письма.  Первой задачей научного исследования и является вскрытие предыстории детской письменной речи,  необходимо показать,  что приводит ребенка к письму,  через какие важнейшие моменты проходит эта предыстория,  в каком отношении она стоит к школьному обучению. Предыстория детской письменной речи протекает нередко в таких формах,  в которых без специального анализа трудно открыть этапы,  подготавливающие развитие письма.  Часто этапы при неблагоприятных внешних условиях протекают до такой степени скомканно,  задержанно и подпочвенно,  что их не всегда удается обнаружить и установить. Поэтому,  как мы видели прежде,  самым надежным способом выяснить некоторые важнейшие моменты протекающей скрыто предыстории письменной речи является экспериментальное исследование.  Для того чтобы изучить интересующие нас явления, мы прежде всего должны их вызвать, создать и посмотреть, как они протекают и складываются.  Иначе говоря,  здесь тот же принцип применения экспериментального метода в генетическом исследовании для выяснения скрытых, ушедших вглубь, сокращенных, а иногда недостающих при простом наблюдении звеньев исследуемого процесса. История развития письма начинается с возникновения первых зрительных знаков у ребенка и опирается на ту же естественную историю рождения знаков,  из которых родилась речь.  Именно жест есть первоначальный зрительный знак, в котором заключается уже, как в семени, будущий дуб, будущее письмо ребенка. Жест является письмом в воздухе, а письменный знак — очень часто просто закрепленным жестом. В. Вундт указал на связь картинного или пиктографического письма с жестом. Очень часто,  полагает Вундт,  изобразительный жест обозначает просто воспроизведение какого-нибудь графического знака.  В других случаях,  наоборот,  знак является фиксированием и закреплением жеста.  Так,  картинное письмо индейцев всякий раз заменяет линию,  соединяющую точки,  на которую указывает движение руки или указательного пальца. Указательная линия, превращающаяся в пиктографическое письмо, означает как бы закрепленное движение указательного пальца.  Все эти символические обозначения в картинном письме,  говорит Вундт,  могут быть объяснены,  только если выводить их из языка жестов,  даже если символы впоследствии отделяются от него и могут вести самостоятельное существование. Мы увидим ниже, что и в исследовании пиктографического письма,  экспериментально вызванного у ребенка,  мы замечали то же самое закрепление указательного жеста в виде линии,  но это было гораздо позже и означало скорее возвращение к более ранней стадии развития. Но и там смещенная во времени, благодаря экспериментатору,  генетическая связь письменного знака и жеста выра- 392 жается с наибольшей ясностью. О ней мы будем говорить отдельно. Сейчас мы хотели бы наметить два момента,  генетически связывающих жест с письменным знаком.  Первый момент —  каракули, производимые ребенком. Ребенок,  как мы многократно наблюдали во время опытов, рисуя, очень часто переходит к драматизации, показывая жестом то, что он должен изобразить,  а след,  оставляемый карандашом,  только дополняет изображаемое посредством жеста.  В психологической литературе мы знаем только единственное указание на это. Мы думаем, что бедность подобных наблюдений объясняется просто отсутствием внимания к описанному явлению,  в высшей степени важному в генетическом отношении. Так, Штерн сделал замечательное наблюдение, указывающее на отдаленное родство рисования и жеста.  Мальчик 4 лет иногда движениям руки придавал значение изображения. Это было через несколько месяцев после того,  как каракули сменились обыкновенным беспомощным рисованием. Например,  один раз жало комара символизировалось как бы колющим движением руки,  острием карандаша. В другой раз ребенок хотел показать на рисунке, как делается темно при закрывании занавесей, и провел энергичную черту сверху вниз на доске, как будто он опускает оконную штору. Причем нарисованное движение не означало шнура,  но выражало именно движение при задергивании занавесей. Подобных наблюдений мы могли бы привести огромное количество.  Так,  ребенок,  которому надо изобразить бег,  начинает показывать пальцами это движение,  а получившиеся на бумаге отдельные черточки и точки он рассматривает как изображение бега. Когда он хочет нарисовать прыгание,  его рука начинает делать движение,  изображающее прыжки,  и на бумаге остаются следы этого движения.  Мы склонны первые рисунки детей, их каракули считать скорее жестом, чем рисованием в настоящем смысле слова. К этому же феномену мы склонны свести и проверенный нами экспериментально факт, что ребенок при рисовании сложных предметов передает не их части, но общие качества (впечатление круглости и т. п.).  Когда ребенок показывает рукой цилиндрическую банку в виде замкнутой кривой, то тем самым он жестом как бы изображает нечто круглое.  Рассматриваемая фаза в развитии ребенка прекрасно совпадает с теми общедвигательными выражениями психики, которые характеризуют ребенка этого возраста и которые, как показало исследование Башушинского, определяют весь стиль и особенности его первых рисунков. Так же поступает ребенок и при изображении сложных или отвлеченных понятий. Он не рисует,  а указывает,  а карандаш только закрепляет его указательный жест. На предложение нарисовать хорошую погоду ребенок указывает плавным го- 393 ризонтальным движением руки на низ листа,  объясняя: «Это —  земля»,  а затем,  делая ряд путаных штриховых движений сверху,  объясняет: «А это —  погода хорошая».  В специальных наблюдениях мы имели возможность видеть родственность в изображении жестом и рисунком и получили у ребенка 5 лет символическое и графическое изображение через жест. Второй момент, который образует генетическую связь между жестом и письменной речью, приводит нас к игре ребенка. Как известно, в игре одни предметы очень легко означают другие, заменяют их, становятся их знаками. Известно также, что при этом не важно сходство, существующее между игрушкой и предметом,  который она обозначает. Наиболее важно ее функциональное употребление,  возможность выполнить с ее помощью изображающий жест.  Только в этом,  по нашему мнению,  лежит ключ к объяснению всей символической функции детской игры.  Комочек тряпок или деревяшка становится в игре маленьким ребенком, потому что они допускают такие же жесты, которые изображают ношение на руках маленького ребенка или кормление его. Собственное движение ребенка,  собственный жест является тем,  что придает функцию знака соответствующему предмету, что сообщает ему смысл. Вся символическая изобразительная деятельность полна таких указывающих жестов. Так,  верховой лошадью становится для ребенка палочка,  потому что ее можно поместить между ног, к ней можно применить тот жест, который будет указывать, что палочка в данном случае обозначает лошадь. Таким образом, детская символическая игра, с этой точки зрения, может быть понята как очень сложная система речи при помощи жестов,  сообщающих и указывающих значение отдельных игрушек. Только на основе указывающих жестов игрушка сама постепенно приобретает свое значение,  точно так же,  как и рисование, поддержанное сначала жестом, становится самостоятельным знаком. Только с этой точки зрения возможно научно объяснить два факта, которые до сих пор еще не имеют должного теоретического объяснения. Первый факт в игре для ребенка —  все может быть всем. Это можно объяснить тем,  что сам по себе объект приобретает функцию и значение знака только благодаря жесту,  который наделяет его этим значением. Отсюда понятно, что значение заключается в жесте,  а не в объекте. Вот почему относительно безразлично, с каким именно предметом ребенок будет иметь дело в данном случае. Предмет обязательно должен быть точкой приложения соответствующего символического жеста. Второй факт:  уже очень рано в играх 4—5-летних детей наступает словесное условное обозначение.  Дети ог д овариваются между собой: «Это будет дом, это — тарелка» и т. д. В этом же 394 примерно возрасте возникает чрезвычайно богатая речевая связь,  толкующая,  объясняющая и сообщающая смысл каждому отдельному движению,  предмету и поступку.  Ребенок не только жестикулирует,  но и разговаривает,  объясняет сам себе игру,  организует одно целое и как бы наглядно подтверждает ту мысль, что первоначальные формы игры на самом деле представляют собой не что иное,  как первоначальный жест,  как речь при помощи знаков. Уже в игре мы находим момент,  приводящий к эмансипации предмета в качестве знака и жеста.  Благодаря долгому употреблению значение жеста переходит на предметы,  которые на время игры даже без соответствующих жестов начинают изображать известные условные предметы и отношения. Мы пытались экспериментально проследить самостоятельное рождение знаков из предметов и смогли установить (опытным путем) своеобразную стадию предметного письма у ребенка. Как мы уже указывали,  опыты проводились в виде игры,  при которой отдельные,  хорошо знакомые детям предметы условно,  в шутку,  начали обозначать предметы и лица,  участвовавшие в игре.  Например,  откладываемая в сторону книга означает дом,  ключи —  детей,  карандаш —  няню,  часы —  аптеку,  нож —  доктора,  крышка от чернильницы — извозчика и т. д. Дальше детям показывают при помощи изобразительных жестов на этих предметах какую-нибудь несложную историю, которую испытуемые чрезвычайно легко читают. Например,  доктор на извозчике подъезжает к дому,  стучит,  няня открывает ему,  он выслушивает и осматривает детей,  выписывает рецепт,  уезжает,  няня идет в аптеку,  возвращается,  дает детям лекарство.  Большинство детей 3 лет читают такую символическую запись чрезвычайно легко. Дети 4—5 лет читают и более сложную запись: человек гуляет в лесу, на него нападает волк, кусает его, человек спасается бегством,  доктор оказывает ему помощь,  пострадавший отправляется в аптеку,  затем домой.  Охотник идет в лес убивать волка...  Примечательно,  что сходство предметов не играет заметной роли в понимании символической предметной записи. Все дело только в том, чтобы эти предметы допускали соответствующий жест и могли служить для него точкой приложения. Поэтому вещи, явно не относящиеся к данной структуре жестов, ребенок отвергает с полной категоричностью. Так,  в игре,  которая проводится сидя за столом и в которой требуются небольшого размера вещи,  лежащие на письменном столе, ребенок категорически отказывается принимать участие. Когда мы берем его пальцы,  кладем на книгу и говорим: «А это,  в шутку,  будут дети» —  он возражает,  что такой игры не бывает. Пальцы слишком связаны для него с собственным телом,  для того чтобы служить объектом для соответствующего указательного жеста. Точно так же очень большие предметы, стоящие в 395 комнате, как шкаф или кто-нибудь из присутствующих, не могут участвовать в этой игре. Мы,  таким образом,  видим совершенно ясное экспериментально полученное разграничение двух функций речи,  о которых мы говорили,  когда имели в виду устную речь ребенка.  Сам по себе предмет выполняет функцию замещения: карандаш замещает няню, а часы — аптеку; но только относящийся к ним жест сообщает им этот смысл,  указывает на этот смысл.  Под влиянием указательного жеста у детей старшего возраста предметы обнаруживают тенденцию не только замещать означаемые ими вещи,  но и указывать на них. При этом происходит первое,  чрезвычайно важное «открытие»  ребенка. Так,  когда мы кладем книгу с темной обложкой и говорим, что это будет лес, ребенок сам от себя добавляет: «Ну да, это лес, потому что здесь черно, темно». Он выделяет таким образом один из признаков предмета, который является для него указанием на то, что книга должна означать лес.  Точно так же,  когда металлическая крышка обозначает извозчика,  ребенок указывает пальцем и говорит: «Вот это — сиденье». Когда часы должны обозначать аптеку, один ребенок указывает на циферблат и говорит: «Вот это — лекарство и аптека», другой указывает на кольцо и говорит:  «Это —  подъезд,  это —  вход в аптеку».  Беря бутылочку,  играющую роль волка,  ребенок указывает на горлышко и говорит: «А это —  его рот». На вопрос экспериментатора,  указывающего на пробку: «А это что?» — ребенок отвечает: «А это — он схватил пробку и держит в зубах». Во всех примерах мы видим одно и то же, а именно: привычная структура вещей как бы изменяется под влиянием нового значения, которое она приобрела. Под влиянием того, что часы обозначают аптеку, в них выделяется один признак,  который принимает на себя функцию нового знака,  указание,  каким способом часы обозначают аптеку.  Обычная структура вещей  (пробка,  затыкающая бутылочку)  начинает изображаться в новой структуре (волк держит в зубах пробку). Изменение структуры настолько сильно, что в ряде опытов мы из раза в раз наблюдали, как у ребенка остается символическое значение предмета. Часы во всех играх означали у нас аптеку, в то время как другие предметы быстро и часто меняли свое значение.  Переходя к новой игре,  мы кладем те же часы и,  согласно новому ходу действия,  объявляем: «Вот это булочная». Ребенок сейчас же ставит ребром руку на часы, разделяя их пополам, и говорит, показывая на одну половину: «Хорошо, вот здесь — аптека, а здесь — булочная». Старое значение, таким образом, стало самостоятельным и служит средством для нового.  Приобретение самостоятельного значения мы могли констатировать и вне игры: когда падает нож, ребенок восклицает: «Доктор упал». 396 Таким образом,  предметы и без указательного жеста сохраняли приобретенное значение.  Следя за историей выделения и изображения знаков,  мы не можем не вспомнить аналогии с развитием речи и значением слов. И там слова, как мы видели выше, получают определенное значение посредством какого- нибудь образного признака, который указывает на это значение. Слово «чернила» обозначает жидкость для письма через старое значение и через признак «черное». Точно так же,  как часы обозначают для ребенка аптеку через цифры,  обозначающие лекарство.  Таким образом,  знак приобретает самостоятельное объективное развитие, не зависящее от жеста ребенка, и в этом мы видим вторую большую эпоху развития письменной речи ребенка. Так же обстоит дело с рисованием.  Здесь мы видим,  что письменная речь ребенка не возникает естественным путем. Мы говорили уже, что первоначальный рисунок возникает из жеста руки, вооруженной карандашом. Здесь он приводит к тому, что изображение начинает самостоятельно обозначать какой-нибудь предмет. Это выражается в том, что нарисованные штрихи получают соответствующее название. Ш. Бюлер обратила внимание на то, что процесс развития детской штриховки при рисовании постепенно продвигается вперед:  словесное обозначение преобразуется из последующего в одновременное.  В конце концов оно становится названием, предшествующим самому рисованию. Это означает, что из последующего обозначения нарисованной формы развивается намерение изобразить нечто неопределенное.  Забегающая вперед речь служит средством для важного духовного прогресса. Г.  Гетцер,  желая исследовать,  насколько ребенок школьного возраста созревает психологически для обучения письму, впервые экспериментально широко поставила этот вопрос. Она попыталась исследовать,  как развивается у ребенка функция символического изображения вещей, столь важная для обучения письму.  Для этого Гетцер нужно было экспериментально выяснить развитие символической функции у детей от 3 до 6 лет. Опыты состояли из четырех основных серий. В первой исследовалась символическая функция в игре.  Ребенок должен был, играя, изображать отца или мать и делать то, что они делают в течение дня. В процессе игры возникало условное толкование предметов, вовлекаемых в игровой круг, и исследовательница могла проследить символическую функцию, придаваемую вещам в игре. Затем изображать отца или мать должен был строительный материал,  после этого надо было рисовать их цветными карандашами.  Особенное внимание во второй и третьей сериях обращалось на момент называния соответствующего значения.  И,  наконец,  в четвертой серии исследовалось во время игры в почтальона,  насколько ребенок может воспринять чисто условное объединение знаков, так как закрашенные разными 397 цветами уголки служили знаками различного вида корреспонденции,  разносимой почтальоном:  телеграмм, газет, денежных переводов, пакетов, писем, открыток и т. д. Таким образом,  экспериментальное исследование поставило в один ряд различные виды деятельности,  объединяемые только тем,  что каждый из них опирался на символическую функцию,  и попыталось поставить все эти виды деятельности в генетическую связь с развитием письменной речи. В опытах Гетцер можно с чрезвычайной ясностью проследить,  как символическое значение в игре возникает при помощи изобразительного жеста и при помощи слова.  Здесь широко проявилась детская эгоцентрическая речь. В то время как у одних детей все изображается при помощи движения и мимики и речь не привлекается в качестве символического средства, у других речь сопровождает действие: ребенок говорит и действует.  У третьей группы начинает господствовать чисто словесное выражение,  не