Лев Семенович Выготский. ПСИХОЛОГИЯ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА 20

поддерживаемое никакой другой деятельностью. Наконец, четвертая группа детей почти вовсе не играет, и единственным средством изображения сделалась у них речь,  в то время как мимика и жест отступили на задний план. Опыт показал,  что с годами постепенно уменьшается процент чисто игровых действий и начинает нарастать преобладание речи.  Самым существенным выводом из этого генетического исследования является,  как говорит Гетцер,  тот факт,  что разница в игре между 3-  и 6-летними детьми состоит не в восприятии символов, а в том способе, с помощью которого употребляются различные формы изображения.  В наших глазах это наиболее важный вывод, показывающий, что символическое изображение в игре и на более ранней ступени является,  в сущности,  своеобразной формой речи,  непосредственно приводящей к письменной речи. По мере развития называние все больше и больше передвигается к началу процесса,  и сам процесс,  таким образом, носит характер записывания только что названного слова. Уже 3-летний ребенок понимает изобразительную функцию постройки; 4-летний называет свои продукты уже до того, как начинает строить.  То же имеет место и при рисовании. Оказывается, 3-летний ребенок заранее еще не знает символического значения рисунка, и только к 7 годам дети овладевают этим вполне. Уже прежний анализ детского рисунка с несомненностью показывает,  что с психологической точки зрения мы должны рассматривать его как своеобразную детскую речь. Ребенок, как известно, рисует вначале по памяти, и если ему предложить нарисовать сидящую напротив мать или какой-нибудь предмет, находящийся перед ним, ребенок рисует, ни разу не взглянув на оригинал,  изобра я жа , следовательно, не то, что он видит, а то, что он знает. Другое доказательство мы видим в 398 том,  что детский рисунок не только не учитывает,  а прямо противоречит реальному восприятию предмета. Так возникает то, что Бюлер называет рентгеновским рисунком. Ребенок изображает человека в одежде, но при этом рисует его ноги, живот, кошелек, лежащий в кармане, и даже деньги в кошельке, т. е.  то, о чем он знает, хотя этого нельзя видеть при данном изображении. Рисуя человека в профиль, ребенок приделывает ему второй глаз,  рисует вторую ногу у всадника,  изображаемого в профиль.  Наконец,  в детском рисунке пропускаются очень важные части изображаемого предмета,  когда,  например,  ребенок рисует ноги растущими прямо из головы,  пропуская шею и туловище.  Все это показывает,  что ребенок рисует, по словам Ш. Бюлер, по существу так же, как говорит. Это дает нам право рассматривать рисование ребенка как предварительную стадию его письменной речи.  Рисование ребенка по психологической функции есть своеобразная графическая речь, графический рассказ о чем-либо.  Техника детского рисунка показывает,  что рисунок есть именно графический рассказ,  т.  е.  своеобразная письменная речь ребенка.  И поэтому само рисование ребенка,  по верному замечанию Ш.  Бюлер, есть скорее речь, чем изображение. Как показал Д.  Селли,  ребенок не стремится к изображению,  он гораздо более символист,  чем натуралист,  он нисколько не заботится о полном и точном сходстве,  а желает только дать некоторое указание на вещь,  которую изобразил.  Ребенок стремится скорее назвать и обозначить рисунок,  чем представить. Ш. Бюлер справедливо указывает,  что рисование начинается у ребенка тогда,  когда словесная,  устная речь сделала уже большие успехи и стала привычной. И дальше,  говорит она, речь вообще доминирует и формирует по своим законам большую часть душевной жизни. К этой части принадлежит и рисование,  о котором можно сказать,  что оно в заключение снова поглощается речью,  поскольку вся графическая способность выражений современного среднего культурного человека выливается в письме. Память ребенка не содержит в это время простых образов представления, но в большей части состоит из облеченного речью или способного быть облеченным ею предрасположения к суждениям. Когда ребенок, рисуя, проявляет новые сокровища своей памяти, то это делается по способу речи, как бы путем рассказывания.  Главнейшая черта этого способа —  известная отвлеченность,  к которой по своей природе необходимо принуждает всякое словесное описание. Мы видим, таким образом, что рисование есть графическая речь, возникающая на основе словесной речи. Схемы, отличающие первые детские рисунки, в этом смысле напоминают словесные понятия,  которые сообщают только существенные и постоянные признаки предметов. 399 В отличие от письменной эта стадия речи есть еще символизм первой степени. Ребенок изображает не слова, а предметы и представления этих предметов. Но само развитие рисования у ребенка не является чем- то само собой разумеющимся и возникающим чисто механически. Здесь есть свой критический момент при переходе от простого чиркания на бумаге к использованию следов карандаша в качестве знаков,  изображающих или означающих что-либо.  Все психологи согласны,  что здесь,  как говорит Ш.  Бюлер,  должно произойти открытие у ребенка того,  что проводимые им линии могут что-либо означать.  Это открытие Селли поясняет на примере, когда ребенок, рисуя без всякого смысла и значения, провел случайно спиральную линию, в которой вдруг уловил известное сходство, и закричал радостно: «Дым, дым!» Большинство психологов полагают,  что ребенок,  рисуя,  открывает в уже нарисованной им форме сходство с каким-нибудь предметом,  отсюда его рисование приобретает функцию знака.  Можно предположить, что дело происходит несколько иначе: ребенок благодаря ряду обстоятельств наталкивается на то,  что рисунок может изобразить нечто.  Так,  у детей узнавание вещей на чужих рисунках обычно предшествует собственному рисованию. Но процесс узнавания нарисованного, хотя и встречается в раннем детстве,  является все-таки,  как показало наблюдение,  не первоначальным открытием символической функции.  Первоначально ребенок,  если и узнает сходство рисунка с предметом,  принимает рисунок за похожий предмет, но не за его изображение или символ. Девочка,  которой показали рисунок ее куклы,  воскликнула: «Кукла,  такая,  как эта!»  Возможно,  она имела в виду еще один предмет,  такой же,  как и у нее.  Ни одно из наблюдений,  говорит Гетцер,  не принуждает нас принять,  что понимание предмета есть вместе с тем и понимание того,  что рисунок изображает. Для девочки рисунок являлся не изображением куклы, но еще одной куклой, такой же, как та.  Доказательством этого служит то, что ребенок довольно долго относится к рисунку как к предмету. Так, К.  Бюлер у этой девочки наблюдал,  как она пыталась снять с бумаги нарисованные ею же штрихи,  цветы,  нарисованные на зеленом фоне, и т. д. Мое внимание привлекло то,  что и в более позднем возрасте ребенок,  который уже называет свои рисунки и правильно определяет рисунки других, еще долгое время сохраняет отношение к рисунку как к вещи. Например, когда на рисунке изображен человек спиной к наблюдателю, ребенок переворачивает лист на другую сторону для того, чтобы увидеть лицо. Даже у детей 5 лет мы всегда наблюдали, что на вопрос:  «Где лицо и где нос?» — ребенок переворачивал рисунок другой стороной и только после этого отвечал, что их нет, они не нарисованы. 400 Мы думаем,  что наибольшее основание имеет мнение Гетцер,  утверждающей,  что первичное символическое изображение должно быть отнесено именно к речи, что уже на основе речи создаются все остальные символические значения знаков. В самом деле, отодвигающийся к началу момент называния при рисовании также с большой ясностью говорит о том,  под каким сильным давлением речи развивается детский рисунок.  Скоро он превращается в настоящую письменную речь,  которую мы имели случай экспериментально наблюдать, предлагая детям изобразить знаками какую-нибудь более или менее сложную фразу.  При этом,  как мы уже говорили,  мы наблюдали в рисунке проявление жестов (протянутых рук,  указательных пальцев)  или линий,  которые их заменяли,  и могли,  таким образом,  как фильтром,  отсеять образную и указательную функцию слова. С наибольшей ясностью в этих опытах проявились тенденции у школьников к переходу от чисто пиктографического к идеографическому письму,  т.  е.  к изображению отвлеченными символическими знаками отдельных отношений и значений. С наибольшей отчетливостью превосходство речи над письмом мы наблюдали в записи одного из школьников, который передает отдельным рисунком каждое слово фразы.  Так, фраза «Я не вижу овец, но они там» записывается следующим образом: фигура человека («я»), такая же фигура с повязкой на глазах («не вижу»), две овцы («овец»), указательный палец и несколько деревьев, за которыми видны те же овцы («но они там»). Фраза «Я тебя уважаю» передана следующим образом: голова («я»), другая голова («тебя»), две человеческие фигуры, из которых одна держит в руках шляпу («уважаю»). Таким образом,  мы видим,  как рисунок послушно следует за фразой и как устная речь внедряется в рисование ребенка. Выполняя задание, детям приходилось часто делать подлинные открытия, изобретать соответствующий способ изображения, и мы действительно могли убедиться в том, что развитие речи является решающим в развитии письма и рисования ребенка. Наблюдая спонтанные проявления детского письма, Штерн приводит ряд примеров, показывающих, как происходит это развитие и как протекает весь процесс письма. Так, ребенок, самостоятельно выучившийся писать, пишет с левого нижнего края страницы направо, каждая новая строчка надстраивается сверху и т. д. А.  Р.  Лурия,  в связи с нашими общими исследованиями,  задался целью экспериментально вызвать и проследить момент открытия символики письма,  для того чтобы иметь возможность его систематически изучить.  Исследование показало,  что история письма у ребенка начинается значительно раньше того момента,  когда учитель впервые вкладывает ему в руки карандаш и показывает,  как надо писать буквы.  Если не знать предыстории 401 детского письма,  нам останется непонятно,  как ребенок овладевает сразу сложнейшим приемом культурного поведения — письменной речью. И нам станет понятно, что это может случиться только при условии, если в первые школьные годы ребенок усвоил и выработал ряд приемов, вплотную подведших его к процессу письма, подготовивших и неимоверно облегчивших для него овладение идеей и техникой записи.  В опытах Лурия ставил ребенка, еще не умеющего писать, в ситуацию, когда он вынужден был произвести некоторую примитивную запись. Ребенку предлагали запомнить известное число фраз, обычно значительно превышавшее механическую способность ребенка к запоминанию. Когда ребенок убеждался, что запомнить он не в состоянии,  ему давали лист бумаги и разрешали как-нибудь отметить или записать предлагаемые фразы. Часто ребенок встречал это предложение недоумением, заявлял, что не умеет писать, но ему настойчиво предлагали как-нибудь догадаться,  как ему поможет запомнить карандаш и бумага.  Таким образом,  сам исследователь давал ребенку определенный прием и смотрел, насколько ребенок оказывается в состоянии им овладеть,  насколько штрихи карандаша переставали быть для испытуемого простыми черточками и становились знаками для запоминания соответствующих обозначений. Этот прием напоминает нам опыты Келера с обезьянами,  когда,  не дожидаясь,  пока они проявят умение взять палку,  он ставил их в такие ситуации, где надо было использовать ее в качестве орудия; давал им палку в руки сам и наблюдал, что из этого выйдет. Опыты показали, что маленькие дети 3—4 лет не могут относиться к письму как к средству: они чисто механически записывают заданную фразу выше ряда каракулей и записывают раньше,  чем услышат.  Ребенок пишет, подражая взрослому, но это еще та стадия детского письма, при которой ребенок не может использовать письмо как ряд мнемотехнических знаков;  записи нисколько не помогают ему запомнить заданные фразы; припоминая, он вовсе не глядит на свою запись. Но стоит продолжить эти опыты, для того чтобы убедиться,  что дело вдруг начинает существенно меняться. Среди нашего материала мы встречаем иногда удивительные на первый взгляд случаи,  резко расходящиеся со всем только что изложенным.  Ребенок записывает так же бессмысленно,  недифференцированно,  ставит ничего не значащие каракули и черточки, но, когда он воспроизводит фразы, создается впечатление, что он их читает, указывая на вполне определенные черточки, и безошибочно много раз подряд показывает, какие черточки что обозначают. У ребенка возникает совершенно новое отношение к своим черточкам,  они впервые превращаются в мнемотехнические знаки. Например, ребенок разносит отдельные черточки по бумаге так, что связывает с каждой черточкой определенную фра- 402 зу.  Возникает своеобразная топография:  одна черточка в углу означает корову,  другая вверху —  трубочиста и т.  д.  Черточки,  таким образом,  являются примитивным указательным знаком для памяти,  знаком того,  что нечто нужно воспроизвести.  С полным основанием мы можем видеть в этой мнемотехнической стадии первую предвестницу будущего письма.  Ребенок постепенно превращает недифференцированные черточки в указательные знаки; символизирующие штрихи и каракули заменяются фигурками и картинками, а последние уступают свое место знакам. Опыты позволили не только описать сам момент такого открытия,  но и проследить,  как он протекает в зависимости от известных факторов.  Вводимые в заданные фразы,  указывающие на количество и форму,  они впервые ломают тот бессмысленный,  ничего не выражающий характер записи,  когда разные представления и образы выражаются совершенно одинаковыми черточками и каракулями. Вводя в предлагаемый материал данные о количестве,  мы довольно легко даже у 4—5-летних детей вызываем дифференцированную запись, отражающую это количество. Необходимость записать количество,  быть может,  впервые родила письмо.  Точно так же включение цвета,  формы играет наводящую роль в открытии ребенком механизма письма.  Такие фразы,  как «Из трубы черный,  черный дым идет»; «Зимой белый снег бывает»; «Мышь с длинным хвостом»; «У Ляли два глаза и один нос», очень быстро приводят к тому, что ребенок переходит от письма, играющего роль указательного жеста, к письму, уже содержащему в зачатке изображение.  От него ребенок переходит прямо к рисунку,  и мы,  таким образом,  оказываемся свидетелями его перехода к пиктографическому письму.  Пиктографическое письмо особенно легко развивается у ребенка потому,  что,  как мы видели,  детский рисунок в сущности и является своеобразной графической речью. Однако и здесь,  как показывают опыты, у ребенка происходят все время конфликты:  рисунок как средство еще часто смешивается с рисунком как самодовлеющим непосредственным процессом. Особенно легко наблюдать это у отсталых детей,  которые от зарисовки заданных фраз переходят по ассоциации к самостоятельному рисованию. Ребенок вместо записывания начинает рисовать картинки. От пиктографического письма ребенок переходит постепенно к идеограмме,  в том случае когда рисунок непосредственно не передает содержания фразы. Опыты показали, что ребенок идет по обходному пути и вместо трудно изображаемого целого рисует его легко изображаемые части,  схему,  а иногда,  наоборот,  воспроизводит всю ситуацию, в которой заключено значение заданной фразы. Мы уже говорили,  что переход к символическому письму,  как показали наши опыты,  знаменуется проявлением ряда про- 403 сто зарисованных жестов или линий,  которые обозначают жесты.  Исследуя,  как пишет ребенок,  не умеющий писать,  но уже знающий буквы,  мы видим,  что он пробегает те же самые этапы,  которые мы только что описали. Развитие письма заключается не только в постоянном улучшении какого-нибудь одного приема, но и в резких скачках, характеризующих переход от одного приема к другому. Ребенок, умеющий писать буквы,  но не открывший еще для себя механизма письма,  записывает еще так же недифференцированно, разделяя отдельные буквы и их части, затем не умея их воспроизвести. Опыты показали, что ребенок, знающий буквы и выделяющий при помощи их отдельные звуки в словах,  далеко не сразу приходит к полному овладению механизмом письма. Однако и в том, о чем мы только что говорили, недостает еще самого важного момента, который характеризует настоящий переход к письменной речи. Легко заметить,  что здесь всюду письменные знаки представляют собой символы первого порядка,  непосредственно означающие предметы или действия, и ребенок на описанной нами ступени не доходит до символизма второго порядка,  который заключается в использовании письменных знаков для устных символов слов. Для этого ребенку необходимо сделать основное открытие, а именно: рисовать можно не только вещи,  но и речь. Лишь это открытие привело человечество к гениальному методу письма по словам и буквам; оно же приводит ребенка к буквенному письму и с психологической точки зрения должно строиться как переход от рисования вещей к рисованию речи. Однако трудно проследить, как совершается этот переход, потому что соответствующие исследования еще не привели к определенным результатам, а общепринятые методы обучения письму не позволяют пронаблюдать процесс перехода. Одно несомненно:  по всей вероятности,  подлинная письменная речь ребенка (а не овладение навыком письма) развивается подобным путем, путем перехода от рисования вещей к рисованию слов. Различные методы обучения письму позволяют совершить это различным образом. Многие методы пользуются вспомогательным жестом как средством объединения письменного и устного символа;  другие —  рисунком,  изображающим соответствующий предмет,  и весь секрет обучения письменной речи заключается в том, чтобы должным образом подготовить и организовать этот естественный переход. Как только он совершится, ребенок овладевает механизмом письменной речи,  ему остается в дальнейшем только совершенствовать этот способ. При современном состоянии психологических знаний многим покажется в высшей степени натянутой мысль,  что все рассмотренные нами этапы — игра,  рисование и письмо — могут быть представлены как различные моменты единого по существу 404 процесса развития письменной речи. Слишком велики разрывы и скачки при переходе от одного приема к другому,  для того чтобы связь отдельных моментов выступила достаточно наглядно и ясно.  Но эксперименты и психологический анализ приводят нас именно к такому выводу и показывают, что, каким бы сложным ни казался нам сам процесс развития письменной речи,  каким бы зигзагообразным,  разорванным и спутанным он ни представлялся поверхностному взгляду, на деле перед нами единая линия истории письма,  приводящая к высшим формам письменной речи. Высшая форма,  которой мы коснемся вскользь,  заключается в том,  что письменная речь из символизма второго порядка становится снова символизмом первого порядка.  Первоначальные письменные символы служат обозначением словесных.  Понимание письменной речи совершается через устную,  но постепенно путь этот сокращается,  промежуточное звено в виде устной речи выпадает,  и письменная речь становится непосредственным символизмом, воспринимаемым так же, как и устная речь. Стоит только представить себе, какой огромный перелом во всем культурном развитии ребенка совершается благодаря овладению письменной речью,  благодаря возможности читать и,  следовательно,  обогащаться всем тем,  что создал человеческий гений в области письменного слова,  чтобы понять решающий момент,  переживаемый ребенком при открытии письма. Для нас сейчас важен один вопрос в развитии высших форм письменной речи — о молчаливом и громком чтении. Исследование чтения показало, что в отличие от старой школы, которая культивировала громкое чтение,  молчаливое чтение является социально наиболее важной формой письменной речи и обладает еще двумя серьезными преимуществами. Уже с конца первого года обучения тихое чтение обгоняет громкое по числу фиксаций движения глаз по строчке.  Следовательно,  сам процесс движения глаз и восприятия букв облегчается при молчаливом чтении,  характер движения становится ритмичнее,  реже наблюдаются обратные движения глаз. Вокализация зрительных символов затрудняет чтение, речевые реакции замедляют восприятие,  связывают его,  расщепляют внимание. Не только сам процесс чтения,  но,  как ни странно,  и понимание выше при тихом чтении.  Исследование показало наличие определенной корреляции между скоростью чтения и пониманием. Обычно думают, что понимание выше при медленном чтении; однако в действительности при быстром чтении понимание оказывается лучше,  ибо различные процессы совершаются с различной скоростью и скорость понимания отвечает более быстрому темпу чтения. При чтении вслух образуется зрительный промежуток, когда глаз забегает вперед и синхронизируется с голосом. Если во время чтения мы фиксируем то место, на котором покоится глаз, и 405 тот звук,  который в данную минуту произносится, мы получим этот зрительно-звуковой промежуток.  Исследования показывают, что промежуток постепенно растет, что у хорошего чтеца больший зрительно- звуковой промежуток,  что скорость чтения и промежуток растут вместе. Мы видим,  таким образом,  что зрительный символ все больше освобождается от устного.  Если мы вспомним,  что школьный возраст является как раз возрастом образования внутренней речи,  для нас станет ясно,  какое мощное средство восприятия внутренней речи мы имеем в молчаливом или тихом чтении про себя. К сожалению, экспериментальное исследование до сих пор изучало чтение как сенсомоторный навык, а не как психический процесс очень сложного порядка. Но даже и здесь исследование показало,  что число самих механизмов чтения зависит от рода материала. Работа зрительного механизма до известной степени подчинена процессам понимания. Как представить себе понимание при чтении? Мы не можем сейчас дать сколько-нибудь ясный ответ на этот вопрос, но все известное до сих пор заставляет нас предполагать, что,  как и всякий процесс, пользование законом письменной речи на определенной стадии развития становится внутренним процессом. То, что обычно называют пониманием читаемого, должно быть определено раньше всего с генетической стороны как известный момент в развитии опосредованной реакции на зрительные символы. Для нас ясно, что понимание не заключается в том, чтобы при чтении каждой фразы у нас возникали образы всех тех предметов, которые в ней упоминаются. Понимание не сводится к образному воскрешению предмета или даже к называнию соответствующего звукового слова,  оно,  скорее,  заключается в оперировании самим знаком,  в отнесении его к значению,  к быстрому передвижению внимания и выделению различных пунктов, которые становятся в центре нашего внимания. Ярким примером непонимания при чтении может служить чтение имбецилов.  Так,  П.  Я.  Трошин описывает имбецила,  который,  читая,  приходил в восторг от каждого слова: «Птичка божия (ай,  птичка,  птичка! —  Бурное удовольствие)  не знает (не знает! —  То же проявление)»  или «Граф Витте приехал (приехал, приехал!) в Петербург (в Петербург, Петербург!)» и т. д. Сосредоточенность внимания,  прикованность его к каждому отдельному знаку,  неумение руководить вниманием и переносить его так,  чтобы ориентироваться в сложном внутреннем пространстве,  которое можно было бы назвать системой отношений, и составляет основные черты «понимания» текста у имбецила.  Наоборот, в устанавливании отношений, выделении важного, в переходе от отдельных элементов к смыслу целого и заключается тот процесс, который называется обычным пониманием. Характеризуя в кратких чертах историю развития письмен- 406 ной речи у ребенка, мы приходим к четырем в высшей степени важным практическим выводам. Первый:  обучение письму было бы естественно перенести в дошкольный возраст. В самом деле,  если открытие символической функции письма возможно уже у детей раннего возраста,  как показали опыты Гетцер,  то обучение письму должно сделаться обязанностью дошкольного воспитания.  И мы,  действительно,  видим ряд моментов,  указывающих на то,  что обучение письму у нас,  с психологической точки зрения, запоздалое. Рассматривая детей с точки зрения обучения их письму,  П.  П.  Блонский указывает,  что ребенок,  овладевающий грамотой в 4,5 года, должен быть квалифицирован как гений, а усваивающий ее между 4,5 и 5 годами 3 мес. — как в высшей степени умный. Между тем мы знаем, что обучение грамоте в большинстве европейских и американских стран начинается, как правило, в 6 лет. Исследования Гетцер показали, что 80% 3-летних детей овладевают произвольным соединением знака и значения,  а 6-летние уже вполне способны к этой операции.  По ее наблюдениям,  психическое развитие между 3 и 6 годами заключается не столько в развитии самой операции пользования произвольным знаком,  сколько в успехах,  которые делают внимание и память ребенка.  Гетцер полагает,  что уже трехлетки в подавляющем большинстве могли бы обучиться чтению и письму,  поскольку это связано с овладением символическим письмом. Правда, Гетцер не учитывает, что письмо является символизмом второго порядка,  в то время как ее данные позволяют говорить лишь о символизме первого порядка.  Со всей справедливостью она критикует воспитание, при котором ребенок в 3—4 года обучается грамоте: указывает на систему М.  Монтессори,  обучающую в детском саду чтению и письму,  и на многие французские школьные учреждения,  поступающие так же.  С психологической стороны,  говорит Гетцер,  это не невозможно, но трудно вследствие недостатка памяти и внимания ребенка. С. Берт приводит сведения относительно Англии,  где обязательное школьное обучение начинается с 5  лет,  но дети 3—5  лет,  если есть место,  допускаются в школу,  где их обучают азбуке. В 4  года огромное большинство детей умеют читать.  За обучение чтению и письму в более раннем возрасте энергично высказывается М.  Монтессори.  Она обучает читать и писать 4-летних детей.  В процессе игры,  путем предварительных упражнений, как правило, все дети в ее садах в Италии в 4 года начинают писать, а в 5 лет читают так хорошо, как ребенок первого школьного года, что по сравнению с Германией означает скачок на 2 года. Своеобразие приема Монтессори в том,  что письмо возникает как естественный момент в процессе развития руки; трудность письма для детей заключается не в незнании букв, а в не- 407 достаточной развитости мелкой мускулатуры руки. С помощью тщательных упражнений Монтессори добивается того,  что письму дети научаются не путем писания,  а путем рисования,  штриховки.  Они научаются писать до того,  как приступают к письму,  и поэтому начинают писать сразу,  вдруг или самопроизвольно. Процесс обучения письму занимает очень мало времени. Двое из ее 4-летних детей менее чем за полтора месяца научились писать настолько,  что могли уже самостоятельно писать письма.  Из наблюдений за развитием ребенка в семье,  где в большом употреблении книги,  карандаш и особенно где есть старшие, читающие и пишущие дети, мы знаем, что ребенок самопроизвольно в 4—5 лет овладевает письмом и чтением,  как овладевает и устной речью.  Ребенок самостоятельно начинает писать отдельные цифры, буквы, читать их на вывесках, складывать из них слова и естественным путем проделывает то, что формирует в детском саду Монтессори. Но опыт Монтессори показывает,  что дело гораздо сложнее,  чем может показаться с первого взгляда