Лев Семенович Выготский. ПСИХОЛОГИЯ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА 27

пользу такого предположения, ибо наблюдение показывает, что,  с одной стороны, в различных ситуациях ребенок справляется по-разному с различными задачами. Иначе говоря, в генетическом отношении память ребенка не везде стоит на одном уровне,  а представляет как бы сложное геологическое напластование из различных эпох развития.  Но,  с другой стороны,  едва ли можно предполагать,  что в развитии памяти ребенок ограничивается указанными процессами и что решающая роль принадлежит именно им. Более вероятно,  что такие точки скорее подготавливают процесс развития памяти,  чем осуществляют его,  что само развитие,  вероятно,  совершается мощными скачками,  что здесь происходит вращивание по структурному типу,  когда развивается сам прием,  сама операция,  а достаточно богато развившийся внутренний опыт составляет уже готовую и многообразную систему так называемых представлений,  или следовых стимулов, которые могут быть использованы в качестве знака. Мы могли бы,  таким образом,  представить развитие памяти согласно генетической схеме,  которую наметили выше для развития высших психических функций вообще. Согласно этой схеме,  мы могли бы упорядочить то изменение способа запоминания,  о котором говорят фактические данные. Мы могли бы сказать,  что в начале развития памяти стоит чисто механическое запоминание,  соответствующее в нашей схеме примитивной стадии в развитии какой-либо функции.  Именно примитивной памятью объясняется выдающееся запоминание детей,  отчетливо проявляющееся в начальных двигательных навыках,  легком усвоении речи,  удержании огромного количества предметов и вообще образовании того основного мнемического фонда, кото- 465 рый достигается в первые же годы жизни и по сравнению с которым все дальнейшее накопление памяти представляется не более чем замедленным. Затем следует стадия наивной психологии в применении памяти,  стадия,  которую удается экспериментально проследить с чрезвычайной ясностью и которая заключается в том, что ребенок, один раз убедившись,  как картинка помогла ему запомнить,  в дальнейшем пытается опять прибегнуть к помощи картинки, но не знает еще, как это сделать. Примером могут служить приводимые ниже случаи из наших экспериментов, но наблюдать, как в действительности происходит развитие памяти во второй стадии, нам сколько-нибудь полно не удалось. Далее следует стадия внешнего мнемотехнического запоминания,  которая сменяется стадией вращивания, или логической памятью. Здесь, как показывает эксперимент, линия памяти раздваивается: от внешнего мнемотехнического знака есть два пути,  ведущие к дальнейшему развитию памяти.  Первый заключается в переходе от внешнего процесса к внутреннему запоминанию, т. е. в развитии так называемой произвольной памяти. Мы могли наблюдать в наших экспериментах,  как ребенок прокладывает и другой путь для развития памяти.  Он начинает вырабатывать систематические приемы  «записи»  или письма.  Психологическое исследование показало, что письмо развивалось из вспомогательных средств для памяти.  Первоначальные зарубки, которые делались на деревьях, узелки, которые завязывались на память, и явились прародителями нашего современного письма. То же происходит у ребенка.  Мы предлагаем ребенку запомнить ряд цифр сначала естественным способом,  путем непосредственного удержания,  и когда испытуемому это не удается,  мы даем ему для запоминания счеты. Ребенок от непосредственного запоминания переходит к записи цифр на счетах, и сразу весь строй его внутренних операций изменяется. Опыты показали,  что естественное запоминание ряда из пяти-шести цифр не удается детям раннего возраста. При использовании же счетов каждая названная цифра откладывается в отдельном ряду и затем воспроизводится по числу косточек.  Нуль после некоторого затруднения отмечается одной костью,  и ребенок отличает ее от единицы по месту в ряду. Двузначное число откладывается двумя рядами, причем ребенок не раскладывает число на десятки и единицы,  а при воспроизведении зачитывает оба числа соответствующими группами.  Мы замечаем здесь очень интересное соотношение естественного и искусственного запоминания,  так как одна кость на счетах может означать единицу,  нуль или часть двузначного числа. Дифференциация происходит у ребенка или по месту кости в ряду, или по естественной памяти, которая комбинируется с искусственной, причем ребенок, уже хорошо разбирающийся в различных спо- 466 собах запоминания,  говорит: «Это я так запомнил». Порядок на счетах также не всегда соответствует порядку счета, но при воспроизведении ребенок восстанавливает нужный порядок с помощью естественной памяти. Таким образом,  пользование отметками на счетах для закрепления числового ряда ведет к комбинированию естественных и искусственных приемов запоминания.  Естественная память участвует в дифференцировании единицы,  нуля и одиннадцати,  в воспроизведении порядка и в чтении двузначных чисел,  искусственная —  в заметках для записи нуля,  в записи чисел больше десяти.  При этом обнаруживается общий основной закон,  который мы склонны распространить на все случаи памяти,  пользующейся записью:  естественные процессы являются функцией,  определяемой искусственными приемами. Естественные процессы применяются там, где отсутствуют искусственные приемы, и направлены на то, чтобы облегчить пользование этими последними Пользование искусственными приемами дает разгрузку естественной деятельности,  вызывая у ребенка положительную реакцию и резко меняя его отношение к работе. При дальнейшем усложнении числового ряда система записи становится все более и более сложной,  требует особого напряжения естественной памяти для различения отдельных знаков.  Такие же естественные процессы зарождения письма из задач памяти мы наблюдали и в других опытах. Например, мы даем ребенку числовой ряд и можем наблюдать,  как ребенок,  наводимый нами или самостоятельно,  вовлекает в операцию запоминания совершенно посторонний нейтральный материал и начинает делать особые отметки или особую запись, которая является средством в его памяти.  Ребенок создает в эксперименте бирки,  т.  е.  числовые записи,  широко распространенные среди людей,  не умеющих считать.  Перед испытуемым лежат бумажки,  стружки,  веревки,  кубики,  и ребенок открывает нужное функциональное значение в этих предметах.  Ребенок догадывается,  ставит значки,  обычно он прибегает к  «записыванию»  узелков,  к отрыву или надрыву бумажки, к записи при помощи заметок и т. п. Самое существенное, что ребенок производит ряд операций вовне,  для того чтобы решить внутреннюю задачу запоминания.  Этот банальный с первого взгляда результат, казалось бы, известный каждому из нас и состоящий в том, что запомнить можно при помощи письма,  в эксперименте обнаруживается как факт генетический.  Мы имеем возможность,  во-первых,  проследить сам момент перехода,  момент изобретения письма,  а во-вторых,  сразу выяснить глубокие изменения, происходящие у ребенка при переходе от непосредственного запоминания к опосредованному. Мы можем,  следовательно,  считать экспериментально установленными две основные линии в дальнейшем развитии куль- 467 турной памяти. Одна ведет к логическому запоминанию, другая — к письму. Последнюю линию мы и пытались особо проследить в главе о письме. Среднее место между той и другой линией в развитии памяти занимает так называемая вербальная память, т. е. запоминание при помощи слов. Уже давно в психологии было отмечено, что язык, по выражению Г. Компейрэ, есть мнемотехническое оружие, что он вносит существенные изменения в процессы запоминания, потому что словесная память есть в сущности память с помощью знаков, память опосредованная. Когда мы запоминаем не вещи или события,  а их словесную запись,  мы сокращаем,  упорядочиваем,  отвлекаем,  одним словом,  глубоко видоизменяем материал, который нужно запомнить. Мы пытались экспериментально сравнить описание эйдетического образа и словесное описание той же самой картинки при такой же точно репродукции. Разницу в обоих способах запоминания довольно трудно уловить, потому что и описание эйдетического образа заключено в словах, т. е. по существу дано в той же самой записи, но все же можно увидеть, в какой степени по-разному происходит запоминание в словах и запоминание непосредственное. Наличие словесной памяти указывает на то, что у каждого, по выражению Бине, есть своя мнемотехника.  В опытах с запоминанием по картинкам мы очень часто наталкиваемся на случаи, когда ребенок запоминает не по рисунку, а по его названию, по его словесной записи. Стоит во время репродукции изменить название картинки, и заданное слово не воспроизводится. Один и тот же рисунок,  который вначале назван «тигр»,  затем обозначается ребенком как «львица» —  и нужное слово не воспроизводится.  Но если напомнить ребенку первоначальное название рисунка, то операция удается. Нарочно давая рисунок,  допускающий двойное название,  или искусственно меняя название одного и того же рисунка в процессе опыта, мы убеждались неоднократно, что, кроме двух стимулов — рисунка и слова, —  между ними вдвигается еще третий —  название рисунка.  Мы пытались экспериментально выделить роль названия, спрашивая его при заучивании и воспроизведении, давая ложное название, изменяя его, применяя рисунки с двойным названием и т. д. Например, ребенку задается слово «драка». Он выбирает рисунок, на котором изображены два вола; воспроизводит же ребенок слово «трудиться», объясняя: «Здесь,  — показывая на рисунок, — пашня». Раньше рисунок был назван «две коровы идут», что было связано со словом «драка». Теперь новое название рисунка «пашня» связывается с новым словом «трудиться». А. Бергсон завершил этот тезис в знаменитом исследовании о материи и памяти, показав, что следует различ ь ат две памяти, 468 теоретически независимые друг от друга:  память двигательную,  механическую,  приводящую к образованию привычки,  и память духа,  связанную с волевой деятельностью,  принимающую форму независимого или самопроизвольного воспоминания. Бергсон приводит пример, позволяющий совместить то и другое: представьте себе, что мы разучиваем какой-нибудь урок и для этого повторяем его много раз. В результате многократных повторений у нас образуется воспроизведение урока,  как бы двигательная привычка,  в которой остальные повторения стерты,  суммированы,  потонули в общем результате.  Это —  первый тип памяти. Но кроме такого результата запоминания я имею и другое воспоминание об уроке. Я могу вспомнить,  как я разучивал его первый,  или шестой,  или последний раз.  У меня может быть воспоминание именно о данном однократном заучивании,  и это воспоминание представляет второй тип памяти. Первую память Бергсон считает функцией мозга, вторую — функцией духа. Но самое замечательное в том, что, касаясь различия между одной и другой памятью, Бергсон указывает прямо на совпадение второго приема воспоминания с мнемотехническими приемами.  Разберите,  говорит он,  приемы,  придуманные мнемотехникой,  и вы увидите,  что наука эта именно задается целью вывести на первый план самопроизвольное запоминание,  которое скрыто,  и дать его в наше распоряжение как воспоминание активное. Который же прием рекомендует нам мнемотехника?  Приемы выбираются более или менее бессознательно каждым из нас.  Талант мнемониста состоит в том,  чтобы схватить в отрывке прозы выступающие идеи, короткие фразы, простые слова, которые ведут за собой целые страницы. Мы подходим в этом месте к важному в высшей степени пункту,  с которого открывается вся философская перспектива.  Мы не пытаемся проследить ее сколько-нибудь полно в настоящем исследовании. Напомним мимоходом,  что другой великий философ — Спиноза — именно в памяти видел доказательство несвободы нашего духа.  Мы ничего не можем сделать по линии души,  говорил он,  если не вспомним о ней.  Действительно,  решающая роль памяти в исследовании намерения показывает,  до какой степени все наши намерения связываются с известным аппаратом памяти,  который впоследствии должен осуществить их.  Недаром Мейман,  анализируя волевое действие,  приходит к выводу,  что оно очень часто напоминает мнемотехническую операцию. Г. Геффдинг, приводя эти слова Спинозы, показывает, что уже каждое намерение отличается тем, что в нем принимает участие воспоминание. «Намерение только раб памяти», — цитирует Геффдинг Шекспира.  Но этого вопроса мы коснемся более подробно в главе о воле. В заключение коснемся вопроса о развитии памяти у ано- 469 мального ребенка.  Наши опыты,  о которых рассказано выше,  были перенесены на ненормального (умственно отсталого) ребенка и обнаружили, что у этого ребенка преобладает механическая, примитивная память над памятью опосредованной. Поэтому он испытывает большие трудности при переходе к высшим формам запоминания,  но в принципе его запоминание не отличается от запоминания нормального ребенка.  Эти исследования обнаруживают,  таким образом,  полное совпадение с тем,  что нам известно вообще о памяти умственно отсталых детей. Собранный материал устанавливает три основных положения.  Первое:  среди умственно отсталых и примитивных детей эйдетическая память распространена больше, чем среди нормальных. Второе: функция активного запоминания вообще является у умственно отсталых детей пониженной по сравнению с нормальными. Третье:  до сих пор мало объясненный факт заключается в том,  что очень часто умственно отсталые дети обладают выдающимися способностями мнемотехнического запоминания. Это выдающиеся художники памяти,  обладающие памятью в какой-нибудь узкоспециальной области. Каждое учреждение,  где собрано много таких детей, непременно укажет на ребенка, отличающегося выдающейся механической памятью.  Указанные положения могут найти научное объяснение в том случае,  если мы и в развитии умственно отсталого ребенка сумеем различить две линии: естественную и культурную, разделение которых и составляет основной смысл всей настоящей главы. Глава одиннадцатая. Развитие речи и мышления Предмет, которому посвящена эта глава, — развитие речи и мышления, особенно развитие высших форм мышления в детском возрасте, — трудный и сложный. Поэтому я позволю себе начать с наиболее простого —  с наиболее известных конкретных фактов,  настолько элементарных,  что боюсь заслужить упрек в чрезвычайном упрощении большой проблемы. Но я не вижу другого пути, чтобы приблизиться к огромному и сложному вопросу сразу с теоретической стороны. Хочу начать с известного опыта —  с попытки определить главнейшие этапы в развитии мышления ребенка по его рассказу по картинке. Известно, что прием, который предложил А. Бине и который широко использовал В.  Штерн,  чрезвычайно прост и ясен.  Берут простую картинку,  на которой изображена,  например, городская или крестьянская семья или узники в тюрьме, 470 показывают картинку ребенку 3, 7, 12  лет и выясняют,  как каждый из них описывает один и тот же сюжет.  При этом исследователи говорят:  поскольку всем детям дан один и тот же объект мышления,  следовательно,  мы вправе сказать,  что мышление развивается на ранних главнейших этапах так,  как обнаруживается в рассказе ребенка. Известно также,  какие выводы получаются из такого опыта. Кстати,  это выводы, на которых строится многое в психологии мышления.  Получается так,  что дети раннего дошкольного возраста рассказывают картинку,  называя отдельные предметы,  отсюда делается вывод:  дошкольник мыслит мир в качестве системы отдельных вещей и предметов. Школьник устанавливает уже некоторые простые действия, которые производят изображенные предметы или лица,  отсюда делается вывод: школьник мыслит мир в качестве системы действующих предметов и людей. Наконец, мы знаем, что школьник старшего возраста переходит к стадии признаков, а потом к стадии отношений и воспринимает сложные отношения между отдельными предметами. Отсюда делается вывод: школьник старшего возраста воспринимает мир как систему сложных отношений, в которых находятся друг с другом люди и вещи. Центральный факт, имеющий основное значение для психологии мышления, заключается в пересмотре тех положений, которые мы только что указали. Сомнения в значении тех данных, которые были получены в опыте с рассказом по картинкам,  возникли давно,  и необходимо было заронить эти сомнения у людей,  которые подходят к вопросу чрезвычайно просто.  В самом деле,  что говорит опыт?  Сначала ребенок воспринимает предметы, потом — действия, потом — отношения, т. е. связь вещей. Похоже ли это на самом деле на то, что мы знаем о развитии ребенка вообще? Попробуем продолжить этот ряд вниз, рассмотрим,  как ребенок будет воспринимать картинку или мир в еще более раннем возрасте.  Очевидно,  он должен воспринимать не только предметы или вещи, но самые мельчайшие свойства и качества вещей, потому что сама вещь есть уже довольно сложная связь отдельных признаков и отношений. Можно сказать прямо:  все,  что мы знаем о ребенке,  противоречит этому представлению. Все,  что мы знаем о ребенке,  говорит:  ребенок раннего и дошкольного возраста воспринимает вещи как отрезок действительности в чрезвычайно конкретной связности этих вещей.  Начальное восприятие отдельных предметов,  которое мы приписывали ребенку на основании опыта с картинкой,  есть в действительности стадия более поздняя,  возникающая в дальнейшем развитии ребенка,  а все известное нам в развитии мышления у ребенка раннего возраста говорит в пользу того,  что этот опыт,  когда его продолжают,  приводит 471 каким-то чудом к превратным представлениям, т. е. как раз к обратному процессу развития мышления у ребенка. Ребенок мыслит раньше целыми связными глыбами. Этот момент называют синкретизмом. Синкретизм — особенность детского мышления, дающая возможность ребенку мыслить целыми глыбами, не расчленяя и не отделяя один предмет от другого.  Синкретический характер детского мышления,  т.  е.  мышления целыми ситуациями,  целыми связными частями,  настолько силен,  что он держится еще в области словесного мышления у школьника и является преобразующей формой мышления у ребенка дошкольного возраста.  Именно неумение выделить отдельную вещь,  назвать ее особенно ярко сказывается на двух примерах, которые я заимствую у Ж. Пиаже. Ребенка спрашивают: «Почему солнце греет?» Он отвечает: «Потому что оно желтое, потому что оно высокое,  высоко держится». «Объяснить»  для такого ребенка —  значит привести ряд других фактов и свойств,  впечатлений и наблюдений,  которые непосредственно связаны с одним впечатлением,  одним образом. Что солнце держится и не падает, что оно желтое,  горячее, что около него облака — все то, что ребенок видит, связано вместе, он не отделяет одно от другого. У ребенка более старшего возраста синкретизм вызывает смешение, т. е. соединение всего со всем, что только соединяется во внешнем впечатлении. Это остается у ребенка школьного возраста в речи: ребенок движется такими синкретическими целыми. П. П.  Блонский правильно называет это свойство бессвязной связностью мышления. «Бессвязное» — это понятно: ведь ребенок мыслит, указывая, что солнце не падает,  потому что оно горячее.  Здесь многое кажется несвязным.  Вместе с тем это правильно называется «связность», потому что ребенок связывает то, что мы — взрослые — обязательно расчленяем. Для него тот факт, что солнце желтое и что оно не падает, слито в одно впечатление, которое мы разделяем. Таким образом, синкретизм заключается в бессвязной связности мышления, т. е. в преобладании связи субъективной,  связи,  возникающей из непосредственного впечатления,  над связностью объективной.  Отсюда получается объективная бессвязность и субъективная всеобщая связность.  Ребенок воспринимает так, что у него все связано со всем. Со стороны объективной это означает, что ребенок связь впечатлений принимает за связь вещей. То, что у ребенка выступает как связь впечатлений, он воспринимает как связь вещей. Что при этом происходит в мозгу ребенка со стороны физиологической, относительно известно: это хорошо отражено у И. П. Павлова в интересном положении об иррадиации,  т. е. первоначально разлитой,  диффузной стадии возбуждения, которым сопровождаются первые впечатления, 472 вызывающие к жизни целый комплекс, связанный с этим впечатлением. Как представляли себе психологи старого времени, психологи-субъективисты, развитие мышления? Они указывали, что состояние новорожденного ребенка можно представить как хаос каких-то ощущений, прежде всего хаос бессвязных вещей, потому что где же взяться связи, когда нет опыта? Ребенок никогда не видел предметов,  скажем,  кровати,  человека,  стола,  стула.  Если функционируют только органы чувств,  то,  естественно, у ребенка должен быть хаос представлений, смесь из теплого и сладкого, черного и желтого,  разных несвязных между собой ощущений и свойств предметов. Постепенно ощущения накапливаются, из отдельных ощущений складываются группы. Отсюда получаются вещи, затем вещи складываются в группы,  и, наконец, ребенок переходит к восприятию мира. Экспериментальные исследования показывают,  однако,  что дело происходит как раз обратно.  Ребенок раннего возраста воспринимает мир синкретически — целыми большими группами или ситуациями. Еще одно физиологическое соображение говорит в пользу этого. И.  П.  Павлов изучал свойства так называемого комплекса раздражителей и показал,  что комплекс известных раздражителей вызывает иное действие, чем каждый раздражитель, порознь взятый, отдельные раздражители или взятые рядом друг с другом.  Сначала у Павлова в лаборатории начали работать с отдельными раздражителями,  потом перешли к комплексу.  Таким образом,  в лабораторной практике сначала ставится эксперимент с отдельными раздражителями,  потом с комплексом.  А как происходит в жизни ребенка?  Думаю,  что сначала ребенок имеет дело с комплексом впечатлений и предметов,  с ситуацией в целом. Ребенка кормит мать, значит, раздражителем является мать, ее одежда, лицо, голос; то,  что ребенка берут на руки,  кладут в известную позу;  сытость при кормлении;  затем ребенка укладывают спать. Это целая ситуация,  которая развертывается перед ребенком. Поэтому Павлов говорит:  если мы в лаборатории позже пришли к комплексу раздражителей, то в жизни, генетически, комплекс раздражителей для ребенка является первичным, ребенок сначала мыслит комплексом, потом отдельными вещами. Однако легко видеть, что опыт с пониманием картинок говорит обратное. Еще одно соображение фактического характера. Опыт с применением картинок говорит, что ребенок 3 лет видит отдельные предметы, а ребенок более старшего возраста мыслит мир как систему действий. Выходит, если одну и ту же картину (предположим,  «Узник в тюрьме»)  показать трехлетнему ребенку,  то это будет: «Человек,  другой человек,  окно,  кружка,  скамейка», а для дошкольника будет: «Человек сидит, другой че- 473 ловек смотрит в окно, кружка стоит на скамье». А ведь мы знаем, что и трехлетний ребенок, и ребенок раннего возраста,  наоборот,  все расставленные фигуры,  все предметы определяют по их функциям,  т.  е.  определяют их через действия.  Для ребенка именно они есть первичное.  И когда мы доискиваемся начального,  первичного слова,  то обнаруживаем,  что это есть название действия,  а не предмета;  ребенок раньше называет слово, обозначающее действие, чем слово, обозначающее предмет. Подытоживая материал,  мы приходим к выводу:  создалось роковое противоречие между развитием мышления, которое рисует рассказ по картинке, и всем тем, что мы знаем о развитии мышления в жизни. В обоих случаях отношения оказываются как бы перевернутыми.  Любопытно,  что все эти соображения проверяются экспериментами и фактами. Можно взять тысячу детей и лишний раз доказать, что с картинкой дело происходит так. Это действительно факт неоспоримый, но его надо иначе истолковать. Сделаем одно из самых простых наблюдений, которое мы сумеем разъяснить и которое укажет путь к новому истолкованию. Если все, что мы знаем о мышлении ребенка, противоречит тому, что дает рассказ по картинке, то все,  что мы знаем о речи ребенка, это подтверждает. Мы знаем, что ребенок говорит сначала одиночные слова, затем фразы, позже у ребенка набирается круг отрывочных слов и явлений,  затем пятилетний ребенок устанавливает связь между словами в пределах одного предложения;  восьмилетний произносит уже сложные придаточные предложения.  Возникает теоретическое предположение:  может ли рассказ по картинке изобразить развитие детского мышления?  Можно ли понять —  мыслит ли ребенок так,  как он говорит,  наивными выражениями?  Может быть,  генетически дело заключается в ином:  картинка констатирует только тот факт, что ребенок составляет из отрывочных слов фразы,  затем все больше и больше связывает слово в пределах одного предложения и,  наконец, переходит к связному рассказу? Может быть, ребенок не мыслит мир сначала отдельными вещами,  потом действиями, потом признаками и отношениями? Может быть, ребенок говорит сначала отдельными словами, потом простейшими предложениями, потом связывает эти предложения? Произведем эксперимент, потому что окончательный ответ могут дать только эксперименты. Для этого есть несколько простых путей,  которые мне представляются чрезвычайно остроумными.  Попробуем исключить детскую речь,  попробуем получить ответы на картинку каким-нибудь другим путем,  не через слова.  Если верно предположение,  что ребенок не мыслит мир отдельными вещами,  но умеет называть только отдельные слова и не 474 может сформулировать их связи, то попытаемся обойтись без слов. Попросим двух детей не рассказать, а сыграть то, что показано на картинке. Оказывается, что игра ребят по картинке длится иногда 20—30 минут,  и прежде всего и главным образом в игре схватываются те отношения,  которые есть на картинке. Проще говоря,  если попросить ребенка драматизировать картинку,  а не рассказывать ее,  то,  согласно опытам Штерна,  ребенок 4—5  лет драматизирует картинку  «В тюрьме»  так,  как рассказывает ее 12-летний подросток.  Ребенок прекрасно понимает,  что люди сидят в тюрьме:  сюда присоединяется сложное повествование о том, как на них напали, как их забрали, что один смотрит в окно — хочет на волю. Сюда же присоединяется очень сложный рассказ о том, что недавно няню оштрафовали за то, что у нее не оказалось билета в трамвае. Словом, получается типичное изображение того, что мы наблюдаем в рассказе 12-летних детей. Вот тут у психолога открываются глаза на процесс детского мышления, на историю развития детского мышления, как показывает рассказ по картинке и как он раскрывается при драматизации. Позвольте перейти к другой стороне того же опыта. Попытаемся сделать так, как делали некоторые экспериментаторы до нас. Попытаемся показать, верно ли, что ребенок 3 лет не воспринимает отношений, а воспринимает отдельные вещи или предметы, а связь между ними устанавливается позже.  Если это так,  то надо ожидать,  что если в эксперименте мы дадим