Лев Семенович Выготский. ПСИХОЛОГИЯ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА 8

Человек в той же ситуации бросает жребий.  Он искусственно вводит в ситуацию,  изменяя ее,  не связанные ничем с ней новые вспомогательные стимулы а — А и в — В. Если выпадает а, он последует за стимулом А,  если в —  последует за В.  Человек сам создает искусственную ситуацию,  вводит вспомогательную дару стимулов.  Он заранее определяет свое поведение,  свой выбор при помощи введенного им стимула-средства.  Допустим,  при бросании жребия выпадает а.  Тем самым побеждает стимул А.  Стимул А вызывает соответствующую реакцию —  X.  Стимул В остается безрезультатным.  Соответствующая ему реакция У не смогла проявиться. Проанализируем,  что при этом произошло.  Реакция X  вызвана,  конечно,  стимулом А.  Без него она не могла бы произойти. Но X вызван не только А. А само по себе нейтрализовалось действием В. Реакция X  вызвана еще и стимулом а, не имеющим к ней никакого отношения и искусственно введенным в ситуацию.  Итак,  созданный самим человеком стимул определил его реакцию. Мы могли бы,  следовательно,  сказать,  что человек сам определил свою реакцию при помощи искусственного стимула. Сторонник принципа S—R может с полным правом возразить нам,  что мы впали в иллюзию. То,  что произошло, всецело может быть объяснено и по схеме S—R. На самом деле, скажет наш оппонент, мы не видим в вашем эксперименте никакого существенного отличия от того, что рассказано в анекдоте. Если во втором случае — со жребием — проявилась реакция, ранее заторможенная, то это произошло потому, что ситуация измени- 275 лась. Изменились стимулы. В первом случае действовали А и В; во втором — А — a и В — в. Стимул А был поддержан выпавшим в жребии а, а В ослаблен неудачно выпавшим в. Поведение во втором случае,  совершенно так же как в первом,  всецело,  до конца и полностью определяется принципом S—R.  Вы говорите, заключит свое возражение оппонент, о новом принципе, лежащем в основе операции со жребием,  о новом своеобразном отношении между стимулами и реакциями. Мы не видим никакой принципиальной разницы между первым и вторым вариантами — без жребия и со жребием. Вы говорите, что человек сам определил свою реакцию.  Простите:  сам человек за секунду до того не знал,  как он поступит,  что он выберет. Не человек определил свое поведение,  а жребий. А что такое жребий,  как не стимул? Стимул a  определил реакцию X в данной ситуации, а не сам человек. Операция со жребием еще более, чем история с буридановым ослом, подтверждает: в основе поведения человека лежит тот же принцип, что и в поведении животного. Только стимуляция, определяющая человеческое поведение, богаче и сложнее. Вот и все. В одном мы должны согласиться с приведенным возражением. То, что произошло, действительно может быть объяснено и по схеме S—R. Полностью и без всякого остатка. С известной точки зрения, именно с точки зрения нашего оппонента,  различие в поведении в одном и другом случае всецело определяется различием в стимулах. И весь анализ нашего оппонента с этой точки зрения абсолютно правилен. Но все дело в том,  что мы именно эту точку зрения признаем несостоятельной в исследовании операции со жребием и именно потому,  что при последовательном развитии она приводит к отрицанию принципиального отличия между одним и другим вариантами поведения, т. е., другими словами, эта точка зрения неспособна уловить новый конструктивный принцип поведения,  который обнаруживает второй вариант по сравнению с первым. Это значит,  что старая точка зрения неадекватна исследованию нового объекта,  новых,  высших форм поведения. Она улавливает то, что в них есть общего с низшими, — старый принцип, сохраненный в новой форме поведения, —  но не улавливает того своеобразного,  что есть в новой форме и что отличает ее от низших форм, не улавливает нового принципа, который возникает над старым. В этом смысле возражение нашего оппонента лишний раз доказывает,  что старая точка зрения не в состоянии адекватно раскрыть принципиальное различие между поведением человека и животного, адекватно раскрыть строение высших психических функций.  Кто станет спорить с тем,  что можно не заметить специфического своеобразия высших форм, пройти мимо? Можно и человеческую речь рассматривать в ряду звуко- 276 вых реакций животных и, с известной точки зрения, пройти мимо ее принципиальных отличий. Можно ограничиться раскрытием в высших формах поведения наличия подчиненных, побочных низших форм. Но весь вопрос в том,  какова научно-познавательная ценность подобного закрывания глаз на специфическое,  особенное, высшее в поведении человека. Можно, конечно, закрыть один глаз, но надо знать, что при этом поле зрения неизбежно сузится. Анализ нашего оппонента и есть анализ при монокулярном зрении. Он не улавливает динамики того, что произошло в нашем примере, перехода одной ситуации в другую, возникновения дополнительных стимулов а и в,  функционального значения стимулов-средств  (жребия),  структуры операции в целом,  наконец,  принципа,  лежащего в ее основе. Он подходит ко всей операции исключительно со стороны ее состава,  аналитически разлагая ее на части и констатируя,  что эти части —  каждая порознь и все в сумме —  подчинены принципу стимула —  реакции.  Он статически разделяет обе ситуации и сопоставляет их в застывшем виде,  забывая,  что вторая часть операции —  бросание жребия —  возникла на основе первой (буриданова ситуация), что одна превратилась в другую и что именно превращение и составляет гвоздь всей проблемы. Совершенно верно, могли бы мы ответить нашему оппоненту, реакция Х в нашем примере определена стимулом а, но этот стимул не возник сам собой и не составлял органической части ситуации. Больше того,  он не имел никакого отношения к стимулам A  и В,  из которых складывалась ситуация. Он был введен в ситуацию самим человеком, и связь а со стимулом А была также установлена человеком. Верно, что во всей истории поведение всецело,  до конца и полностью определяется группировкой стимулов,  но сама группировка, сама стимуляция созданы человеком. Вы говорите, что ситуация во втором случае изменилась,  так как появились новые стимулы а и в. Неверно: она была изменена, и притом тем же человеком, который,  как буриданов осел, был принудительно — силой ситуации — обречен на бездействие или срыв. В нашем анализе, могли бы мы заключить наш ответ, вы упускаете из виду за игрой стимулов — реакций то,  что реально произошло:  активное вмешательство человека в ситуацию,  его активную роль,  его поведение,  состоявшее во введении новых стимулов.  А в этом-то и заключается новый принцип,  новое своеобразное отношение между поведением и стимуляцией, о котором мы говорили. Разлагая операцию на части,  вы потеряли самую главную часть ее —  своеобразную деятельность человека,  направленную на овладение собственным поведением. Сказать, что стимул и определил в данном случае поведение, все равно 277 что сказать, будто палка достала для шимпанзе плод (в опытах Келера). Но палкой водила рука, рукой управлял мозг. Палка была лишь орудием деятельности шимпанзе.  То же самое надо сказать и о нашей ситуации. За стимулом а стояли рука и мозг человека. Само появление новых стимулов было результатом активной деятельности человека. Человека забыли; в этом ваша ошибка. Наконец, последнее: человек, говорите вы, сам за секунду не знал, как он поступит, что выберет. Стимул а (выпавший жребий)  заставил его поступить определенным образом.  Но кто сообщил стимулу а принудительную силу?  Этим стимулом водила рука человека.  Это человек заранее установил роль и функцию стимула,  который сам по себе так же не мог определить поведение,  как палка сама по себе не могла сбить плод. Стимул а был в данном случае орудием деятельности человека. В этом суть. Мы снова отложим более подробное рассмотрение вопроса,  непосредственно связанного с проблемой свободы человеческой воли,  до конца нашего исследования. Когда перед нами пройдет в результативном виде высшее поведение в его главнейших формах,  построенное на этом принципе,  мы сумеем полнее и глубже оценить сущность и проследить открывающуюся за ним его перспективу. Сейчас нам хотелось бы лишь закрепить основной вывод, который мы можем сделать из нашего анализа: в виде общего положения операция с бросанием жребия обнаруживает новую и своеобразную структуру по сравнению с буридановой ситуацией;  новое состоит в том,  что человек сам создает стимулы,  определяющие его реакции,  и употребляет эти стимулы в качестве средств для овладения процессами собственного поведения. Человек сам определяет свое поведение при помощи искусственно созданных стимулов-средств. Перейдем к анализу второй рудиментарной функции, столь же общественной и общераспространенной,  как бросание жребия, и столь же бездеятельной. Мы условились видеть большое достоинство для анализа подобных бездеятельных функций. На этот раз перед нами рудиментарная форма культурной памяти, так же как бросание жребия — рудиментарная форма культурной воли. Так же как бросание жребия, к психологии обыденной жизни относится завязывание узелка на память.  Человеку нужно что-либо запомнить, например он должен выполнить какое-либо поручение, сделать что- либо, взять какую-либо вещь и т. п. Не доверяя своей памяти и не полагаясь на нее, он завязывает, обычно на носовом платке, узелок или применяет какой-либо аналогичный прием, вроде закладывания бумажки под крышку карманных часов и т.  п.  Узелок должен позже напомнить о том,  что нужно сделать.  И он действительно, как всякий знает, может в известных случаях служить надежным средством запоминания. 278 Вот снова операция, немыслимая и невозможная у животных. Снова мы готовы в самом факте введения искусственного,  вспомогательного средства запоминания,  в активном создании и употреблении стимула в качестве орудия памяти видеть принципиально новую, специфически человеческую черту поведения. История операции с завязыванием узелка чрезвычайно сложна и поучительна. В свое время появление ее знаменовало приближение человечества к границам, отделяющим одну эпоху его существования от другой,  варварство от цивилизации.  Природа вообще не знает твердых границ,  говорит Р.  Турнвальд.  Но если начало человечества считают с употребления огня,  то границей,  разделяющей низшую и высшую формы существования человечества, надо считать возникновение письменной речи. Завязывание узелка на память и было одной из самых первичных форм письменной речи.  Эта форма сыграла огромную роль в истории культуры, в истории развития письма. Начало развития письма упирается в подобные вспомогательные средства памяти,  и недаром первую эпоху в развитии письма многие исследователи называют мнемотехнической. Первый узел, завязанный «на память», означал зарождение письменной речи, без которой была бы невозможна вся цивилизация. Широко развитые узловые записи, так называемые кипу, употреблялись в древнем Перу для ведения летописей, для сохранения сведений из личной и государственной жизни.  Подобные же узловые записи были широко распространены в самых различных формах среди многих народов древности.  В живом виде,  часто в состоянии возникновения,  можно их наблюдать у примитивных народов.  Как полагает Турнвальд,  нет никакой надобности непременно видеть в употреблении этих вспомогательных средств памяти следы магического происхождения.  Наблюдения скорее показывают,  что завязывание узлов или введение аналогичных стимулов,  поддерживающих запоминание,  возникает впервые как чисто практическая психологическая операция,  впоследствии становящаяся магической церемонией.  Этот же автор рассказывает о примитивном человеке, находившемся у него в услужении во время экспедиции. Когда его посылали с поручениями в главный лагерь, он всегда брал с собой подобного рода средства, напоминающие ему обо всех поручениях. В. К. Арсеньев, известный исследователь Уссурийского края, рассказывает, как в удэгейском селении, в котором ему привелось остановиться во время путешествия, тамошние жители просили его по возвращении во Владивосток передать русским властям,  что купец Ли Танку притесняет их.  На другой день жители селения вышли проводить путешественника до околицы.  Из толпы вышел седой старик,  рассказывает Арсеньев,  подал ему коготь рыси и велел положить его в карман для того,  чтобы не забыть их просьбу относи льно те Ли Танку. Человек сам вводит 279 искусственный стимул в ситуацию,  активно воздействуя на процессы запоминания.  Воздействие на память другого человека,  отметим попутно,  строится принципиально так же,  как воздействие на собственную память. Коготь рыси должен определить запоминание и его судьбу у другого. Таких примеров бесконечное множество. Но можно привести не меньшее число примеров, когда человек выполняет ту же операцию по отношению к самому себе. Ограничимся одним. Все исследователи отмечают исключительно высокое развитие естественной,  натуральной памяти у примитивного человека.  Л.  Леви-Брюль считает,  что основной отличительной чертой примитивного мышления является тенденция к замене размышления воспоминанием.  Однако уже у примитивного человека мы находим две,  по существу принципиально различные,  формы,  находящиеся на совершенно разных ступенях развития. При превосходном,  может быть,  максимальном развитии натуральной памяти обнаруживаются лишь самые начальные и грубые формы культурной памяти. Но чем примитивнее и проще психологическая форма,  тем яснее принцип ее построения,  тем легче ее анализ.  Приведем в качестве примера наблюдение Вангеманна, о котором сообщает Леви-Брюль. Миссионер просит кафра рассказать,  что он запомнил из проповеди,  которую слышал в последнее воскресенье.  Кафр сперва колеблется,  затем слово в слово воспроизводит главнейшие мысли.  Через несколько недель миссионер видит во время проповеди того же кафра, который на этот раз сидит, как будто совершенно не обращая внимания на речь, но занят тем, что строгает кусок дерева и воспроизводит одну мысль за другой, руководствуясь сделанными зарубками. В отличие от Леви-Брюля, который видит здесь поучительный пример того, как примитивный человек всякий раз, когда может прибегнуть к памяти, чтобы избежать размышления, делает это любым способом,  мы склонны усмотреть как раз обратное:  пример того,  как интеллект человека приводит к образованию новых форм памяти. Сколько мысли нужно для того,  чтобы записать речь при помощи зарубок на куске дерева!  Но это —  между прочим.  Основное,  что интересует нас,  состоит в отличии одного и другого запоминания. Мы опять готовы утверждать,  что они основаны на различных принципах.  Тут положение много яснее, чем в случае со жребием. В первом случае кафр запомнил столько и так,  сколько и как ему запомнилось.  Во втором он активно вмешался в процесс запоминания путем создания искусственных вспомогательных стимулов в виде зарубок, которые сам связал с содержанием речи и которые поставил на службу своему запоминанию. Если запоминание в первом случае всецело определяется принципом стимула — реакции, то во втором случае деятель- 280 ность человека,  слушающего речь и запоминающего ее посредством зарубок на дереве, —  это своеобразная деятельность,  состоящая в создании искусственных стимулов и в овладении собственными процессами путем зарубок; она основана уже на совсем ином принципе. О связи этой деятельности с письмом мы уже говорили. Здесь связь особенно очевидна. Кафр записал слышанную речь.  Но и обыкновенный узелок,  завязываемый на память,  легко обнаруживает функциональное родство с записью.  О генетическом родстве того и другого мы тоже уже говорили.  Турнвальд полагает,  что подобные мнемотехнические средства первоначально служат тому же человеку,  который их вводит.  Впоследствии они начинают служить средством общения —  письменной речью,  благодаря тому что употребляются внутри одной и той же группы одинаковым образом и становятся условным обозначением. Ряд соображений, которые будут развиты впоследствии, заставляет нас полагать,  что действительная последовательность в развитии скорее обратна той,  которую намечает Турнвальд. Во всяком случае,  одно заметим теперь же,  а именно социальный характер новой формы поведения,  одинаковый в принципе способ овладения чужим и собственным поведением. Чтобы закончить анализ операции с завязыванием узелка,  кстати сказать,  также перенесенной нами в эксперимент над поведением ребенка (эксперимент позволяет в чистом виде наблюдать лежащий в основе операции конструктивный принцип),  обратимся снова к обобщенному схематическому рассмотрению примера.  Человеку предстоит запомнить известное поручение.  Ситуация снова представлена двумя стимулами А и В, между которыми должна быть установлена ассоциативная связь.  В одном случае установление связи и судьба ее определяются рядом естественных факторов  (сила раздражителей,  их биологическое значение,  повторение их сочетаний в одной ситуации,  общей констелляции прочих стимулов),  в другом —  человек сам определяет установление связи.  Он вводит новый,  искусственный стимул а,  сам по себе не имеющий никакого отношения к ситуации,  и при помощи вспомогательного стимула подчиняет своей власти течение всех процессов запоминания и припоминания.  Мы вправе повторить: человек сам определяет свое поведение при помощи искусственно созданных стимулов-средств. Третья,  и последняя,  в выбранном нами ряду рудиментарная операция,  сохранившаяся до настоящего времени,  встречается чаще всего в поведении ребенка,  образуя как бы необходимый,  во всяком случае чрезвычайно часто встречающийся начальный этап в развитии арифметического мышления.  Это —  рудиментарная форма культурной арифметики: счет на пальцах. Количественный признак какой-либо предметной группы воспринимается первоначально как один из качественных при- 281 знаков.  Существует непосредственное восприятие количеств,  и оно образует истинную основу натуральной арифметики.  Группа из десяти предметов воспринимается иначе,  чем группа из трех.  Непосредственное зрительное впечатление в обоих случаях будет существенно различным. Количественный признак,  таким образом,  выступает в ряду других признаков как особый,  но вполне сходный со всеми другими стимул.  Поведение человека,  поскольку оно определяется стимулами этого рода,  вполне определяется законом стимула —  реакции.  Такова,  повторяем,  вся натуральная арифметика. Арифметика стимулов —  реакций достигает часто высокого развития,  особенно в поведении примитивного человека,  который на глаз способен уловить тончайшие количественные различия весьма многочисленных групп.  Исследователи сообщают, что часто примитивный человек путем непосредственного восприятия количеств замечает, если в группе, состоящей из нескольких десятков и даже сотен предметов (свора собак, табун или стадо животных и т.  д.),  недостает одного предмета.  На самом деле,  несмотря на удивление,  которое подобная реакция вызывала обычно у наблюдателей, она отличается от того, что мы имеем у себя, скорее по степени,  чем по существу. Мы также определяем количество на глаз. Лишь тонкостью и точностью этой реакции примитивный человек отличается от нас. Его реакция хорошо дифференцирована. Он улавливает весьма тонкие оттенки и степени одного и того же стимула. Но все это полностью и всецело определяется законами развития условной реакции и дифференцировки стимула. Дело меняется коренным образом, как только человек, реагирующий на количественную сторону какой- либо ситуации, прибегает к пальцам как к орудию, с помощью которого совершается счетная операция. На человека —  так могли бы мы сказать,  обращаясь снова к схематической,  алгебраической форме, —  действует ряд стимулов: А, В, С, D. Человек вводит вспомогательные стимулы. С помощью этих стимулов- средств он решает возникшую перед ним задачу. Счет на пальцах в свое время был важным культурным завоеванием человечества. Он послужил мостом,  по которому человек перешел от натуральной арифметики к культурной, от непосредственного восприятия количеств к счету. Счет на пальцах лежит в основе многих систем счисления. До сих пор он чрезвычайно распространен среди примитивных племен. Примитивный человек, не имеющий часто слов для обозначения чисел выше двух или трех, считает с помощью пальцев рук и ног и других частей тела иногда до тридцати или сорока.  Так,  жители Новой Гвинеи,  папуасы,  многие примитивные племена Северной Америки начинали счет с мизинца левой руки,  потом называли остальные пальцы,  кисть,  плечи и т.  д.,  затем в обратном порядке начинали спускаться по правой стороне тела и кончали мизин- 282 цем правой руки. Когда пальцев не хватает, прибегают часто к пальцам другого человека, или к пальцам ног,  или к палочкам,  раковинам и иным небольшим подвижным предметам.  Мы можем,  изучая примитивные системы счета,  наблюдать в развитом виде и в действующей форме то же самое,  что в рудиментарном виде встречается в развитии арифметического мышления ребенка и в известных случаях поведения взрослого человека. Но суть интересующей нас сейчас формы поведения остается той же самой во всех случаях.  Суть состоит в переходе от непосредственного восприятия количеств и непосредственной реакции на количественный стимул к созданию вспомогательных стимулов и активному определению своего поведения с их помощью.  Искусственные,  созданные человеком стимулы,  не имеющие никакой связи с наличной ситуацией и поставленные на службу активного приспособления, снова выступают как отличительная черта высших форм поведения. Мы можем закончить анализ конкретных примеров. Дальнейшее рассмотрение неизбежно повело бы к повторению основной,  выделенной нами черты все в новых и новых формах и проявлениях. Нас вообще интересуют отнюдь не рудиментарные,  мертвые психологические формы сами по себе,  а тот глубоко своеобразный мир высших, или культурных, форм поведения, который раскрывается за ними и в который нам помогает проникнуть исследование бездеятельных функций. Мы ищем ключ к высшему поведению. Нам думается, что мы нашли его в принципе построения тех психологических форм, анализом которых мы занимались. В этом и заключается эвристическое значение исследования рудиментарных функций. Как мы уже говорили,  в психологических окаменелостях,  в живых остатках древних эпох в чистом виде проступает строение высшей формы.  Рудиментарные функции раскрывают нам,  чем прежде были все высшие психические процессы, к какому типу организации они некогда принадлежали. Мы снова напоминаем о методологическом значении нашего анализа.  Он является в наших глазах средством раскрытия конструктивного принципа,  лежащего в основе высшего поведения,  в чистом,  абстрактном виде.  Дело дальнейших исследований —  показать построение и развитие огромного многообразия отдельных конкретных форм высшего поведения во всей действительной сложности этих процессов и проследить реальное историческое движение найденного нами принципа.  Мы могли бы сослаться на замечательный пример, приводимый Энгельсом в доказательство того, насколько основательны претензии индукции быть единственной или хотя бы основной формой научных открытий. «Паровая машина, —  говорит он, —  явилась убедительнейшим доказательством того,  что из теплоты можно получить ме- 283 ханическое движение. 100 000  паровых машин доказывали это не более убедительно,  чем одна машина...» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 543). Но анализ показал, что в паровой машине основной процесс не выступает в чистом виде, а заслонен всякого рода побочными процессами. Когда побочные для главного процесса обстоятельства были устранены и создана идеальная паровая машина,  тогда она заставила исследователя носом наткнуться на механический эквивалент теплоты. В этом сила абстракции:  она представляет рассматриваемый процесс в чистом, независимом, неприкрытом виде. Если бы мы хотели представить интересующий нас процесс в чистом, независимом, неприкрытом виде и тем самым обобщить результаты нашего анализа рудиментарных функций,  мы могли бы сказать,  что процесс этот заключается в переходе от одной формы поведения —  низшей —  к другой,  которую мы условно называем высшей,  как более сложную в генетическом и функциональном отношении.  Линией,  разделяющей обе формы,  является отношение стимула —  реакции.  Для одной формы существенным признаком будет полная —  в принципе —  определяемость поведения стимуляцией. Для другой столь же существенна черта автостимуляции,  создание и употребление искусственных стимулов-средств и определение с их помощью собственного поведения. Во всех рассмотренных нами трех случаях поведение человека определялось не наличными стимулами, а новой или измененной, созданной самим человеком психологической ситуацией. Создание и употребление искусственных стимулов в качестве вспомогательных средств для овладения собственными реакциями и служит основой той новой формы определяемости поведения,  которая отличает высшее поведение от элементарного. Наличие наряду с данными стимулами созданных является в наших глазах отличительной чертой психологии человека.  Искусственные стимулы-средства,  вводимые человеком в психологическую ситуацию и выполняющие функцию автостимуляции, мы называем знаками, придавая этому термину более широкий и вместе с тем более точный смысл,  чем в обычном словоупотреблении.  Согласно нашему определению,  всякий искусственно созданный человеком условный стимул,  являющийся средством овладения поведением — чужим или собственным, — есть знак. Два момента, таким образом, существенны для понятия знака:  его происхождение и функция. И тот и другой мы рассмотрим в дальнейшем во всех подробностях. Мы знаем,  что  «самые общие основы высшей нервной деятельности,  приуроченной к большим полушариям, — как говорит Павлов, — одни и те же как у высших животных, так и у людей, а потому и элемен рные та явления этой деятельности должны быть одинаковыми у тех и у других как в норме, так и в 284 патологических случаях» (1951, с. 15). Это, действительно, едва ли можно оспаривать. Но как только мы переходим от элементарных явлений высшей нервной деятельности к сложным, к высшим явлениям внутри этой высшей — в физиологическом смысле — деятельности,  так сейчас же перед нами раскрываются два различных методологических пути изучения специфического своеобразия высшего поведения человека. Один —  путь изучения дальнейшего усложнения,  обогащения и дифференциации тех же явлений,  которые экспериментальное исследование констатирует у животных.  Здесь,  на этом пути,  должна быть соблюдена величайшая сдержанность. При переносе сведений о высшей нервной деятельности животных на высшую деятельность человека здесь нужно постоянно проверять фактичность сходства в деятельности органов у человека и животных,  но в общем сам принцип исследования остается тем же,  что и при исследовании животных. Это — путь физиологического изучения. Правда,  и это обстоятельство имеет капитальное значение,  и в области физиологического изучения поведения нельзя поставить при сравнительном изучении человека и животных в один ряд функции сердца,  желудка и других органов, так сходных с человеческими, и высшую нервную деятельность. «Ведь именно эта деятельность, — говорит И. П. Павлов, — так поражающе резко выделяет человека из ряда животных,  так неизмеримо высоко ставит человека над всем животным миром» (там же,  с. 414).  И на пути физиологического исследования откроется,  надо ожидать,  специфическое качественное отличие человеческой деятельности. Напомним приведенные выше слова Павлова о количественной и качественной несравнимости слова с условными раздражителями животных.  Даже в плане строго физиологического рассмотрения  «грандиозная сигналистика речи»  выделяется из всей прочей массы раздражителей,  «многообъемлемость слова» ставит его на особое место. Другой —  путь психологического исследования.  Он с самого начала предполагает отыскание