Лев Семенович Выготский. ПСИХОЛОГИЯ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА 9

специфического своеобразия человеческого поведения, которое и берет за исходную точку. Специфическое своеобразие он усматривает не только в дальнейшем усложнении и развитии,  количественном и качественном совершенствовании больших полушарий, но прежде всего в социальной природе человека и в новом по сравнению с животными способе приспособления,  отличающем человека.  Принципиальное отличие поведения человека от поведения животного состоит не только в том,  что мозг человека стоит неизмеримо выше мозга собаки и что высшая нервная деятельность  «так поражающе резко выделяет человека из ряда животных», а прежде всего в том, что это есть мозг социального существа и что законы выс- 285 шей нервной деятельности человека проявляются и действуют в человеческой личности. Но вернемся опять к «самым общим основам высшей нервной деятельности, приуроченной к большим полушариям»,  и одинаковым у высших животных и людей.  В этом пункте,  думается нам,  можно с окончательной ясностью обнаружить то отличие,  о котором мы говорим. Самая общая основа поведения,  одинаковая у животных и человека,  есть сигнализация.  «Итак, —  говорит Павлов, —  основная и самая общая деятельность больших полушарий есть сигнальная,  с бесчисленным количеством сигналов и с переменной сигнализацией» (там же,  с. 30).  Как известно,  это наиболее общая формулировка всей идеи условных рефлексов, лежащей в основе физиологии высшей нервной деятельности. Но поведение человека отличает как раз то,  что он создает искусственные сигнальные раздражители,  прежде всего грандиозную сигналистику речи, и тем самым овладевает сигнальной деятельностью больших полушарий. Если основная и самая общая деятельность больших полушарий у животных и человека есть сигнализация, то основной и самой общей деятельностью человека, отличающей в первую очередь человека от животного с психологической стороны,  является сигнификация, т.  е.  создание и употребление знаков.  Мы берем это слово в его самом буквальном и точном значении.  Сигнификация есть создание и употребление знаков, т. е. искусственных сигналов. Рассмотрим ближе этот новый принцип деятельности. Его нельзя ни в каком смысле противопоставлять принципу сигнализации.  Переменная сигнализация,  приводящая к образованию временных,  условных,  специальных связей между организмом и средой, — необходимая биологическая предпосылка той высшей деятельности,  которую мы условно называем сигнификацией,  и лежит в ее основе.  Система связей,  устанавливающихся в мозгу животного,  есть копия,  или отражение,  природных связей между «всевозможными агентами природы»,  сигнализирующими наступление непосредственно благоприятствующих или разрушительных явлений. Совершенно очевидно,  что подобная сигнализация —  отражение природной связи явлений,  всецело созданная природными условиями, —  не может быть адекватной основой поведения человека.  Для человеческого приспособления существенно активное изменение природы человека.  Оно лежит в основе всей человеческой истории.  Оно необходимо предполагает активное изменение и поведения человека.  «Воздействуя посредством этого движения на внешнюю природу и изменяя ее, он в то же время изменяет свою собственную природу, —  говорит Маркс. — Он развивает дремлющие в ней силы и подчиняет игру этих сил 286 своей собственной власти» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 23, с. 188-189). Каждой определенной ступени в овладении силами природы необходимо соответствует определенная ступень в овладении поведением,  в подчинении психических процессов власти человека.  Активное приспособление человека к среде, изменение природы человеком не могут основываться на сигнализации,  пассивно отражающей природные связи всевозможных агентов. Оно требует активного замыкания такого рода связей,  которые невозможны при чисто натуральном,  т.  е.  основанном на природном сочетании агентов, типе поведения. Человек вводит искусственные стимулы, сигнифицирует поведение и при помощи знаков создает, воздействуя извне, новые связи в мозгу. Вместе с допущением этого мы предположительно вводим в наше исследование новый регулятивный принцип поведения,  новое представление об определяемости реакций человека —  принцип сигнификации,  который состоит в том,  что человек извне создает связи в мозгу, управляет мозгом и через него — собственным телом. Естественно, возникает вопрос: как вообще возможно создание связей извне и регулирование поведения того типа,  о котором мы говорим?  Такая возможность дана в совпадении двух моментов.  В сущности,  возможность подобного регулятивного принципа содержится,  как вывод в предпосылке,  в строении условного рефлекса.  Основой всего учения об условных рефлексах является представление о том,  что главное отличие условного рефлекса от безусловного заключается не в механизме,  а в образовании рефлекторного механизма. «Разница только в том, — говорит Павлов, — что один раз существует готовый проводниковый путь,  а в другой —  требуется предварительное замыкание; один раз механизм сообщения готов вполне, в другой раз механизм каждый раз несколько дополняется до полной готовности» (т. IV, с. 38).  Следовательно, условный рефлекс есть механизм, вновь созданный совпадением двух раздражителей, т. е.  созданный извне. Второй момент,  наличие которого объясняет возможность возникновения нового регулятивного принципа поведения,  заключается в факте социальной жизни и взаимодействия людей.  В процессе общественной жизни человек создал и развил сложнейшие системы психологической связи,  без которых трудовая деятельность и вся социальная жизнь были бы невозможны. Средства психологической связи по самой природе и функции своей суть знаки,  т.  е.  искусственно созданные стимулы,  назначение которых состоит в воздействии на поведение, в образовании новых условных связей в мозгу человека. Оба момента, взятые вместе, приводят нас к пониманию возможности образования нового регулятивного принципа. Со- 287 циальная жизнь создает необходимость подчинить поведение индивида общественным требованиям и наряду с этим создает сложные сигнализационные системы —  средства связи,  направляющие и регулирующие образование условных связей в мозгу отдельного человека. Организация высшей нервной деятельности создает необходимую предпосылку, создает возможность регуляции поведения извне. Недостаточность принципа условного рефлекса при объяснении поведения человека с психологической стороны состоит, как уже сказано, в том, что при помощи этого механизма мы можем понять только, как природные естественные связи регулируют образование связей в мозгу и поведение человека,  т. е. понять поведение в чисто натуралистическом,  но не историческом плане.  Бесконечная масса явлений природы,  говорит Павлов,  суммируя принципиальное значение регулятивного принципа условного рефлекса,  постоянно обусловливает посредством аппарата больших полушарий образование то положительных,  то отрицательных условных рефлексов и тем подробно определяет всю деятельность животного,  его ежедневное поведение.  Нельзя яснее выразить ту мысль,  что условные связи обусловлены природными связями: природа обусловливает поведение. Этот регулятивный принцип вполне соответствует пассивному типу приспособления животного. Но ни из каких природных связей нельзя понять активного приспособления к природе,  изменения ее человеком.  Это можно понять только из социальной природы человека.  Иначе мы возвращаемся к натуралистическому утверждению, что только природа действует на человека. «Как естествознание,  так и философия, —  говорит Энгельс, —  до сих пор совершенно пренебрегали исследованием влияния деятельности человека на его мышление. Они знают, с одной стороны, только природу, а с другой — только мысль. Но существеннейшей и ближайшей основой человеческого мышления является как раз изменение природы человеком, а не одна природа как таковая, и разум человека развивался соответственно тому, как человек научался изменять природу» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 545). Новому типу поведения должен соответствовать новый регулятивный принцип поведения. Мы находим его в социальной детерминации поведения,  осуществляющейся с помощью знаков.  Центральной по значению среди всех систем социальной связи является речь. «Слово, — говорит Павлов, — благодаря всей предшествующей жизни взрослого человека связано со всеми внешними и внутренними раздражениями,  приходящими в большие полушария, все их сигнализирует, все их заменяет и потому может вызвать все те действия, реакции организма, которые обусловливают те раздражения» (т. IV, с. 429). Человек создал, таким образом, сигнализационный аппарат, 288 систему искусственных условных стимулов, с помощью которых он создает любые искусственные связи и вызывает нужные реакции организма.  Если вслед за Павловым сравнить кору больших полушарий с грандиозной сигнализационной доской,  то можно сказать,  что человек создал ключ к этой доске —  грандиозную сигналистику речи.  С помощью этого ключа он извне овладевает деятельностью коры и господствует над поведением. Ни одно животное не обладает чем-либо подобным. Между тем нетрудно видеть,  что вместе с этим дан уже почти полностью весь новый регулятивный принцип овладения поведением извне,  дан и новый по сравнению с животными план психического развития —  эволюция знаков, средств поведения и связанного с ними подчинения поведения власти человека. Продолжая прежнее сравнение, можно сказать, что психическое развитие человека шло в филогенезе и идет в онтогенезе не только по линии совершенствования и усложнения самой грандиозной сигнализационной доски,  т.  е.  структуры и функций нервного аппарата,  но и по линии выработки и приобретения соответствующей грандиозной сигналистики речи, являющейся ключом к этой доске. До сих пор рассуждение кажется совершенно ясным.  Есть аппарат,  предназначенный для замыкания временных связей, и есть ключ к аппарату, позволяющий наряду с теми связями, которые образуются сами собой под воздействием природных агентов,  производить новые,  искусственные,  подчиненные власти человека и его выбору замыкания. Аппарат и ключ к нему находятся в разных руках. Один человек через речь воздействует на другого.  Но вся сложность вопроса становится сразу очевидной,  как только мы соединяем аппарат и ключ в одних руках, как только мы переходим к понятию автостимуляции и овладения собой. Здесь возникают психологические связи нового типа внутри одной и той же системы поведения. Переход от социального воздействия вне личности к социальному воздействию внутри личности мы поставим далее в центр нашего исследования и попытаемся выяснить важнейшие моменты,  из которых складывается процесс подобного перехода. Сейчас по ходу анализа нас могут интересовать два положения.  Одно состоит в том,  что даже в первом случае,  при разделении аппарата и ключа между разными индивидами,  т.  е.  при социальном воздействии одного на другого с помощью знаков,  вопрос не является столь простым,  каким он кажется сначала,  и,  в сущности,  содержит в себе в скрытом виде ту же самую проблему, которая предстает перед нами в открытом виде при рассмотрении автостимуляции. В самом деле, можно, конечно, некритически допустить, что при речевом воздействии одного человека на друг го о весь процесс полностью укладывается в схему условного рефлекса, кото- 289 рая дает его исчерпывающее и адекватное объяснение.  Так и поступают рефлексологи,  рассматривающие в экспериментальных исследованиях роль речевого приказа совершенно так же, как если бы на его месте был всякий другой.  Как говорит Павлов, «конечно,  слово для человека есть такой же реальный условный раздражитель, как и все остальные общие у него с животными...» (там же, с. 428—429).  Иначе оно не могло бы быть знаком,  т.  е.  стимулом,  выполняющим определенную функцию.  Но если утверждать только это и не продолжить далее уже приведенную нами фразу,  гласящую о несравнимости слова с другими раздражителями,  мы окажемся в безвыходном положении при объяснении ряда фундаментальных по значению фактов. Пассивное образование связи на звуковые сигналы, к которому при таком понимании сводится процесс речевого воздействия,  в сущности,  объясняет только  «понимание»  человеческой речи животными и ту быстро пробегаемую в младенческом возрасте аналогичную стадию в речевом развитии ребенка,  которая характеризуется выполнением известных действий по звуковому сигналу. Но очевидно,  что тот процесс,  который называют обычно пониманием речи, есть нечто большее и нечто иное, чем выполнение реакции по звуковому сигналу. В действительности только домашнее животное представляет истинный образец такого чисто пассивного образования искусственных связей. По прекрасному выражению Турнвальда, первым домашним животным был сам человек. И пассивное образование связей генетически и функционально предшествует активному,  но ни в какой мере не объясняет и не исчерпывает его. Даже римляне, различавшие раба, домашнее животное и орудие только по признаку речи, устанавливали не две, а три степени в отношении обладания речью: instrumentum mutum —  немое,  неодушевленное орудие, instrumentum semivocale —  обладающее полуречью орудие  (домашнее животное) и vocale — обладающее речью орудие (раб). То представление о речи, которое мы имеем в виду сейчас,  соответствует полуречи,  чисто пассивной,  свойственной животным форме образования искусственных связей.  Для древних раб был самоуправляющимся орудием,  механизмом с регуляцией особого типа. На самом деле и при речевом воздействии извне человек пользуется не полуречью,  а полной речью.  Понимание речи, как покажет дальнейшее исследование, уже включает в себя ее активное употребление. Второе положение, интересующее нас в связи с соединением в одном лице активной и пассивной роли,  заключается просто в установлении наличия этой формы поведения,  в подчеркивании и выдвижении на передний план того,  что нами уже найдено в анализе рудиментарных функций.  Человек,  завязывающий узелок на память или бросающий жребий, реально, на деле являет 290 пример подобного соединения ключа и аппарата в одних руках. Его поведение есть реальный процесс того типа, о котором мы говорим. Он существует. Вопрос упирается в личность и ее отношение к поведению.  Высшие психические функции характеризуются особым отношением к личности. Они представляют активную форму в ее проявлениях.  Это, если воспользоваться различением, введенным Э. Кречмером, — реакции личности, в возникновении которых интенсивно и сознательно участвовала вся личность, в отличие от примитивных реакций, которые уклоняются от полной интерполяции целостной личности на более элементарные побочные пути и непосредственно реактивно обнаруживаются по схеме стимул —  реакция. Последние,  как верно отмечает Кречмер,  мы находим главным образом на ранних стадиях развития людей,  у детей,  и животных.  У взрослого культурного человека они выступают на первый план в поведении, когда личность не закончена,  не вполне развита или парализована чрезмерно сильным раздражением. Культурные формы поведения суть именно реакции личности.  Изучая их,  мы имеем дело не с отдельными процессами,  взятыми in abstracto и разыгрывающимися в личности, но с личностью в целом,  высшей личностью, по выражению Кречмера. Прослеживая культурное развитие психических функций, мы прочерчиваем путь развития личности ребенка. В этом проявляется та тенденция к созданию психологии человека, которая движет всем нашим исследованием. Психология гуманизируется. Суть того изменения,  которое вносит подобная точка зрения в психологию,  заключается,  по верному определению Ж. Полицера, в противопоставлении человека процессам, в умении видеть человека, который работает,  а не мускул,  который сокращается,  в переходе из натурального плана в план человеческий,  в замещении «нечеловеческих» (inhumain)  понятий «человеческими» (humain). Сам регулятивный принцип,  который мы имеем в виду все время, говоря о новой форме определяемости поведения человека, заставляет нас перейти из одного плана в другой и выдвинуть в центр человека. В несколько ином смысле можно было бы сказать вместе с Полицером,  что концепция детерминизма гуманизируется.  Психология ищет тех специфически человеческих форм детерминизма, регуляции поведения, которые никак не могут быть просто отождествлены с детерминацией поведения животных или сведены к ней. Не природа, но общество должно в первую очередь рассматриваться как детерминирующий фактор поведения человека. В этом заключена вся идея культурного развития ребенка. В психологии не раз поднимался вопрос, как следует говорить о психических процессах — в личной или безличной форме. «Es denkt sollte man sagen, so wie man sagt, — писал Лихтенберг. — 291 Сказать cogito — слишком много, раз это переводят: я думаю». В самом деле, разве физиолог согласился бы сказать:  я провожу возбуждение по нерву. «Nicht wir denken, es denkt in uns», —  высказал то же положение А.  Бастиан.  В этой по существу синтаксической контроверзе X.  Зигварт видит важнейший вопрос психологии —  можно ли мыслить психические процессы,  как обычное представление понимает грозу, как ряд явлений, которые мы описываем, говоря: бушует, сверкает, гремит, капает и т. п.? Должны ли мы,  спрашивает Зигварт,  если хотим выражаться вполне научно,  говорить точно так же в безличных предложениях:  думается,  чувствуется,  хочется? Иначе говоря:  возможна ли наряду с личной и безличная психология, психология одних только процессов, по выражению Зигварта? Нас интересует сейчас не анализ непосредственных данных сознания относительно одной и другой форм выражения, даже не логический вопрос о том, какая из двух форм более приложима к научной психологии.  Нас интересует именно противопоставление двух возможных и реально существующих точек зрения и проведение границы между ними. Мы и хотим сказать,  что эта разница полностью совпадает с линией,  разделяющей пассивную и активную формы приспособления. О животном можно сказать, что его потянуло к пище, но о палке нельзя сказать, что она «взялась» обезьяной в руки для того, чтобы достать лежащий за решеткой плод.  Точно так же о человеке,  завязывающем узелок на память,  нельзя сказать,  что ему «запомнилось» данное поручение. Развитие личности и развитие реакций личности — по существу две стороны одного и того же процесса. Если вдуматься глубоко в тот факт,  что человек в узелке,  завязываемом на память,  в сущности конструирует извне процесс воспоминания, заставляет внешний предмет напоминать ему, т. е. напоминает сам себе через внешний предмет и как бы выносит, таким образом, процесс запоминания наружу, превращая его во внешнюю деятельность, —  если вдуматься в сущность того, что здесь происходит, один этот факт может раскрыть перед нами все глубокое своеобразие высших форм поведения.  В одном случае нечто запоминается,  в другом —  человек запоминает нечто.  В одном случае временная связь устанавливается благодаря совпадению двух раздражителей,  одновременно воздействующих на организм;  в другом —  человек сам создает с помощью искусственного сочетания стимулов временную связь в мозгу. Сама сущность человеческой памяти состоит в том, что человек активно запоминает с помощью знаков.  О поведении человека в общем виде можно сказать: его особенность в первую очередь обусловлена тем, что человек активно вмешивается в свои отношения со средой и через среду сам изменяет свое поведение,  подчиняя его своей власти. Сама сущность цивилизации, 292 говорит один из психологов, состоит в том, что мы нарочно воздвигаем монументы и памятники, чтобы не забыть.  В узелке и в памятнике проявляется самое глубинное,  самое характерное,  самое главное,  что отличает память человека от памяти животного. Мы можем на этом закончить разъяснение понятия сигнификации как нового регулятивного принципа поведения человека. Павлов не раз, устанавливая различие и сходство безусловного и условного рефлексов как реакций,  основанных на различных регулятивных принципах,  ссылается на пример телефонного сообщения. Один возможный случай —  телефонное сообщение непосредственно специальным проводом соединяет два пункта. Это соответствует безусловному рефлексу. В другом случае телефонное сообщение осуществляется через центральную станцию при помощи временных,  бесконечно разнообразных и отвечающих временной потребности соединений. Кора,  как орган замыкания условных рефлексов, играет роль такой центральной телефонной станции. Самое важное, что мы могли почерпнуть из нашего анализа и что лежит в основе сигнификации, может быть выражено при помощи того же примера,  если его несколько распространить.  Возьмем случай с завязыванием узелка на память или бросание жребия.  Несомненно,  что здесь —  в обоих случаях —  устанавливается временная условная связь, соединение второго типа, типичный условный рефлекс. Но если охватить полностью то,  что здесь реально происходит,  и при этом с самой существенной стороны,  как и подобает в научном исследовании, мы будем вынуждены при объяснении возникшей связи учесть не только деятельность телефонного аппарата,  но и работу телефониста,  который произвел требуемое замыкание.  Человек в нашем примере произвел нужное замыкание,  завязав узелок.  В этом заключено главное своеобразие высшей формы по сравнению с низшей. В этом —  основа той специфической деятельности,  которая названа нами сигнификацией в отличие и в соответствии с сигнализацией. Поскольку принцип сигнификации вводит нас в область искусственных приспособлений,  то сам собой возникает вопрос о его отношении к другим формам искусственных приспособлений, о его месте в общей системе приспособления человека. В одном определенном отношении употребление знаков обнаруживает известную аналогию с употреблением орудий. Эта аналогия, как всякая другая, не может быть проведена до самого конца,  до полного или частичного совпадения главнейших существенных признаков сближаемых понятий. Поэтому заранее нельзя ожидать, что в тех приспособлениях, которые мы называем знаками, мы найдем много сходного с орудиями труда. Более того, наряду 293 со сходными и общими чертами в той и другой деятельности мы должны будем констатировать и существеннейшие черты различия, в известном отношении — противоположности. Изобретение и употребление знаков в качестве вспомогательных средств при разрешении какой-либо психологической задачи,  стоящей перед человеком (запомнить,  сравнить что-либо,  сообщить,  выбрать и пр.), с психологической стороны представляет в одном пункте аналогию с изобретением и употреблением орудий. Таким существенным признаком обоих сближаемых понятий мы считаем роль этих приспособлений в поведении, аналогичную роли орудия в трудовой операции, или, что то же, инструментальную функцию знака. Мы имеем в виду выполняемую знаком функцию стимула-средства по отношению к какой-либо психологической операции, то, что он является орудием деятельности человека. В этом смысле, опираясь на условное, переносное значение термина, обычно говорят об орудии, когда имеют в виду опосредующую функцию какой-либо вещи или средство какой-либо деятельности. Правда,  такие обычные выражения, как «язык — орудие мышления», «вспомогательные средства памяти» (aides de  memoue), «внутренняя техника», «техническое вспомогательное средство»  или просто вспомогательные средства в отношении любой психологической операции (geistestechnik — «духовная техника»,  «интеллектуальные орудия»  и много других),  в изобилии встречающиеся у психологов,  лишены сколько- нибудь определенного содержания и едва ли должны означать что-либо большее,  чем простое метафорическое,  образное выражение того факта,  что те или иные предметы или операции играют вспомогательную роль в психической деятельности человека. Вместе с тем нет недостатка и в попытках придать подобным обозначениям буквальный смысл,  отождествить знак и орудие,  стереть глубочайшее различие между тем и другим,  растворив в общем психологическом определении специфические,  отличительные черты каждого вида деятельности.  Так,  Д.  Дьюи, один из крайних представителей прагматизма, развивший идеи инструментальной логики и теории познания, определяет язык как орудие орудий, перенося определение руки, данное Аристотелем, на речь. Еще дальше идет в своей известной философии техники Э. Капп, который указывает на то, что понятие орудия столь обычно употребляется в образном,  переносном смысле,  что во многих случаях затрудняет реальное и серьезное понимание его истинного значения. Когда Вундт, продолжает Капп, определяет язык как удобный инструмент и важнейшее орудие мышления и Уитней говорит,  что человечество изобретает язык,  то э т орган духовной деятельности, так же как механические приспособле- 294 ния,  с помощью которых он облегчает свою телесную работу,  то оба они понимают слово «орудие»  в буквальном смысле. К этому же пониманию примыкает полностью и сам Капп, рассматривающий речь —  «движущуюся материю» — как орудие. Мы одинаково строго отграничиваем проводимую нами аналогию как от первого,  так и от второго толкования.  То неопределенное,  смутное значение,  которое связывается обычно с переносным употреблением слова орудие, в сущности нисколько не облегчает задачи исследователя, интересующегося реальным,  а не образным отношением,  существующим между поведением и его вспомогательными средствами. Между тем подобные обозначения закрывают дорогу исследованию. Ни один исследователь еще не расшифровал реального значения подобных метафор.  Должны ли мы мышление или память представлять себе по аналогии с внешней деятельностью или средства играют неопределенную роль точки опоры, оказывая поддержку и помощь психическому процессу? В чем состоит эта поддержка? Что вообще значит быть средством мышления или памяти?  На все вопросы мы не находим никакого ответа у психологов, охотно употребляющих эти туманные выражения. Но еще более туманной остается мысль тех, кто понимает подобные выражения в буквальном смысле.  Совершенно незакономерно психологизируются явления, имеющие свою психологическую сторону, но по существу не принадлежащие всецело к психологии, такие как техника. В основе подобного отождествления лежит игнорирование существа одной и другой форм деятельности и различия их исторической роли и природы.  Орудия как средства труда,  средства овладения процессами природы и язык как средство социального общения и связи растворяются в общем понятии артефактов,  или искусственных приспособлений. Мы имеем в виду подвергнуть точному эмпирическому исследованию роль знаков в поведении во всем ее реальном своеобразии. Мы будем поэтому не раз в продолжение всего изложения ближе, чем это можно сделать сейчас,  рассматривать,  как в процессе культурного развития ребенка взаимно связаны и разграничены обе функции.  Но уже сейчас мы можем установить в качестве отправной точки три положения,  которые кажутся нам и достаточно выясненными в результате сказанного до сих пор,  и достаточно важными для понимания принятого нами метода исследования.  Первое из этих положений касается аналогии и точек соприкосновения между обоими видами деятельности, второе выясняет основные точки расхождения, третье пытается указать реальную психологическую связь между тем и другим или, по крайней мере, намекнуть на нее. Как уже сказано, основой аналогии между знаком и орудием 295 является опосредующая функция, принадлежащая одному и другому. С психологической стороны они поэтому могут быть отнесены к одной категории.  На рис. 1  мы схематически пытались изобразить