Игорь Кон Мальчик – отец мужчины (52)

Глава 8. Мальчики в социуме Развитие и формирование личности ребенка включают два взаимосвязанных процесса – социализацию и индивидуализацию. Ни то ни другое не может быть осуществлено в изоляции от взрослого мира. С возрастом степень личной автономии ребенка закономерно растет, а круг его макросоциальных связей расширяется. При этом у мальчиков прямые связи с социумом всегда и везде были богаче и шире, чем у девочек, многие вариации в поведении мальчиков непосредственно производны от социальных факторов. Мы видели это на примере как семьи, так и школы (в виде пацанской культуры). Теперь нам предстоит рассмотреть два внешкольных и внесемейных явления: подростковые социально-возрастные общности, субкультуры, тусовки и группировки и особенности формирования маскулинности в массовой культуре и спорте. Как и прежде, я не предлагаю никаких рецептов, а хочу лишь обозначить проблемные области и острые углы, которые официальная педагогика зачастую не замечает. Субкультуры, тусовки и группировки Юношам империи времени упадка снились постоянно то скатка, то схватка: то они – в атаке, то они – в окопе, то вдруг – на Памире, а то вдруг – в Европе. Булат Окуджава Рассматриваемые в историко-антропологической перспективе, современные подростково-юношеские сообщества и группы не что иное, как иноформа или модификация древних мужских союзов и тайных обществ. В них без труда можно обнаружить признаки архаических инициации, обрядов перехода, способов поддержания групповой дисциплины, солидарности и иерархии, причем для воссоздания этих древних форм не нужны ни историческая преемственность, ни пример. Стоит только группе мальчиков-подростков оказаться на сколько-нибудь длительный срок без взрослых, как они спонтанно воссоздают древние архетипы. Это прекрасно показал Уильям Голдинг в романе «Повелитель мух». Тем не менее, увлекаться биолого-эволюционными и историко-антропологическими аналогиями не следует. Реальные подростково-юношеские сообщества и субкультуры возникают и развиваются не сами по себе, а в тесной связи с социально-классовыми отношениями и культурными нормами общества, элементами которого они являются. Поэтому рассматривать их нужно всегда в историческом контексте. С точки зрения взрослых, позиционирующих себя как учителей и родителей, любые неподконтрольные им подростковые сообщества выглядят девиантными, отклоняющимися от подразумеваемой «взрослой» нормы, и потенциально опасными. Изучение их в контекстах криминологии, социологии и этнографии девиантного поведения способствовало укоренению взгляда на молодежную культуру как на побочный продукт недостаточно эффективной социализации и т. п. Однако по мере роста социального влияния молодежи, в том числе в сфере политики и культуры, особенно под влиянием студенческой революции 1968 г., отношение к молодежной культуре изменилось. Из «социальной проблемы», каковой оно является для старших, юношество стало субъектом социального действия, каким оно является для себя. Молодежь, включая подростков, стали рассматривать не только и не столько как объект социализации, сколько как субъект социального обновления; секция по социологии молодежи на Всемирном социологическом конгрессе в Варне в 1970 г. называлась «Молодежь как фактор изменения». Для советской социологии этот переход был особенно сложен. Советская пропаганда, скрывавшая все социальные противоречия за мифическим «морально-политическим единством» общества, рассматривала молодежь как единое целое, объединенное комсомолом. Все те, кто в это целое почему-либо не вписывался, даже если вся разница заключалась в прическе или фасоне брюк, были «отщепенцами» и потенциальными «изменниками Родины». Сегодня парень в бороде, А завтра где? В НКВД. По мере того как число «инаковых» индивидов и групп росло, отрицать их существование или огульно осуждать стало невозможно. По данным социологического опроса Высшей комсомольской школы, в марте 1987 г. в Москве к разным неформальным группам причисляли себя 52,7 % молодых инженерно-технических работников, 65,1 % молодых рабочих, 71,4 % студентов, 71,7 % десятиклассников и 89,4 % учащихся ПТУ (Кон, 1989а). Поэтому для их обозначения был изобретен относительно нейтральный, безоценочный термин – «неформальные группы» или просто «неформалы», за которым могли скрываться самые разные явления. В зависимости от степени их идеологической приемлемости для партии и комсомола, неформальные группы и движения делились на положительные, идеологически нейтральные и отрицательные, подрывные. Первых надлежало интегрировать, вторых – приручить, а третьих – истребить или изолировать. Вместе с тем, этот термин нес в себе скрытую иронию, которую партийные теоретики не замечали: по сравнению с казенным, официально-казарменным комсомолом, где абсолютно все, вплоть до выборов руководителей, решалось сверху, любая «неформальность» выглядела как сфера свободы, что делало ее привлекательной, независимо от ее функций и идейного содержания. В рамках этой парадигмы было написано несколько интересных книг (А. С. Запесоцкий и А. П. Файн, 1990; В. Ф. Левичева, 1990 и др.) и множество статей. Но хотя термин «неформалы» по сей день широко употребляется в отечественной социологии молодежи, для научных целей он слишком расплывчат. «Неофициальность», «организационная неоформленность» и «идеологическая неопределенность» – явления совершенно разные. Сами молодые люди обычно так себя не называют, разве что при социологических опросах, когда термин задает интервьюер (типа «Как вы относитесь к неформалам?»). С появлением в России нормальной, выстроенной по западным образцам, социологии и антропологии молодежи в ней стали употребляться общепринятые международные термины. Однако дисциплинарные различия отражаются и в терминологии. Одни термины подчеркивают символические, знаковые, другие – структурно-организационные черты соответствующих общностей. В первом случае родовым понятием является культура, во втором – сообщество, но, так как одно без другого не существует, эти значения часто пересекаются. Главный признак молодежной культуры, состоящей из множества разнообразных субкультур (Омельченко, 2006, 2009), – символическая общность, выраженная в определенной системе знаков. Принадлежность к субкультуре предполагает наличие характерного имиджа, стиля поведения, специфического арго, названия и самоназвания. Поскольку самыми заметными и быстро меняющимися чертами молодежного стиля жизни являются одежда и музыка, то чаще всего субкультуры называются именно по этим признакам: стиляги, панки, хиппи, металлисты (поклонники хэви металл), рокеры (любители рок-музыки и езды на мотоциклах) и т. д. Иногда на первый план выдвигаются специфические телесные практики (качки). Субкультура, агрессивно позиционирующая себя в качестве альтернативы доминирующей в обществе культуры, называется контркультурой. Молодежная культура – одновременно знаковая система и особая форма групповой жизни. В зависимости от контекста одна и та же общность может называться как субкультурой (акцент на знаковом аспекте), так и сообществом или группой (когда акцент на территориальной и структурной общности). «Субкультура – коммуникативная система, самовоспроизводящаяся во времени» (Щепанская, 2003). Некоторые исследователи (Головин, Лурье, 2004, 2008) различают также более развитые идеоцентрические (опирающиеся на определенные идейные знаки) и более примитивные локоцентрические группы, цементируемые прежде всего территориальной общностью («охтинские» в отличие от «гаванских»), с которой нередко связаны социально-классовые и этнические различия. В отличие от динамичной и нематериальной субкультуры, молодежная группировка имеет более или менее устойчивые территориальные границы, членство, порядок и властную иерархию. Это понятие пришло в социологию молодежи из криминологии и долгое время было эквивалентом преступных городских банд или шаек (английское gang). Однако не все подростковые группировки бывают криминальными, поэтому многие обобщения, полученные на одном материале, в другой среде не работают или требуют уточнения. Особое место в этой системе категорий занимают молодежные политические движения. В советское время любая политическая активность, не соответствующая официальной идеологии и неугодная власти, была практически вне закона, все соответствующие организации признавались антисоветскими. По мере либерализации режима их стали называть «группировками», «неформальными организациями» или «субкультурами», что давало им легальные возможности существования, но одновременно деполитизировало их и размывало социологическую терминологию. Сегодня социологи (Лебедев, 2008) признают «молодежными движениями» весь спектр молодежного общественно-политического активизма, будь то прокремлевские «Наши», «Молодая гвардия» «Единой России» (МГЕР) и «Местные», агрессивно-националистические Движение против нелегальной эмиграции (ДПНИ) и Евразийский союз молодежи, обновленный комсомол, национал-большевики или демократические антифашистские организации типа «Антифа». Еще одно понятие, часто употребляемое в этом контексте и заимствованное из лексикона хиппи, – тусовка обозначает: а) встречу, общение с малознакомыми людьми без видимой цели, ради самого общения, б) место, где тусуются, в) группу тех, кто тусуется вместе (Щепанская, 1993. С. 334). Тусовка – категория скорее процессуальная, чем структурная. Чтобы быть в тусовке, надо просто быть в нужное время в нужном месте – там, где тусовка воспроизводит себя. Тусовочное сообщество не скреплено идеологической солидарностью, а структурная стабильность тусовки гарантирована преимущественно эмоциональными факторами: люди встречаются потому, что хотят быть вместе. Общими усилиями они создают некую атмосферу, которая им в равной мере дорога и необходима (Мизиано, 2002). Взрослые считают хорошим тоном иронизировать по поводу экзотичности подростковой моды и рассчитанных на привлечение внимания броских внешних аксессуаров. Но подростки не могут без них обойтись. «Вот вам конкретная ситуация. По улице идет шестнадцатилетний подросток, не слишком красивый, особыми талантами не отмеченный, зато вежливый, скромный, неброско, но чисто одетый, постриженный и без претензий. Что вы о нем скажете? Да ничего вы о нем не скажете! Потому что просто его не заметите. И ровесники не заметят. И девочки, что вовсе уж обидно. Ибо главное его достоинство как раз в том и состоит, что он нам не мешает, не требует ни времени, ни сил, ни денег, ни умственного напряжения. Не отличник, зато и не двоечник, не активист, но и не хулиган, не модник, но и не оборванец. Прекрасный молодой человек, побольше бы таких. И живет рядом, и словно бы не существует. Очень удобный мальчик. Только это ведь нам с ним удобно. А ему, как бы несуществующему – каково? Девочка в шестнадцать лет – юная королева. Перед ней одна за другой распахиваются самые заманчивые жизненные двери. На нее обращают внимание двадцатилетние, а то и двадцатипятилетние парни, она кокетничает со всеми подряд, жизнь набирает высоту, словно самолет на взлете. А парень в те же годы? Для него это возраст комплексов, косноязычия и прыщей. У него, как выразилась одна юная знакомая, ни кожи, ни рожи, ни имени. Но стоит надеть на шею железную цепь, а на запястье железный браслет, а на куртку приклепать десяток железных блямб – и жизнь в корне меняется. Теперь он не мальчик без имени и лица – теперь он «металлист». И незнакомые парни, каторжно звеня цепями, на улице подходят к нему как к своему. И взрослые оборачиваются с интересом и страхом. И девочки сгорают от любопытства и жаждут познакомиться. Всем кажется, что человек, на котором столько железа, и живет не так, как мы, а лучше, рискованней, азартней. О нем пишут в газетах, говорят по радио, по телеку. При таком количестве черного металла даже в желтом металле особой необходимости нет – и без того в центре внимания. Словом, нехитрый маскарад позволяет подростку решить целую кучу личных проблем, в том числе и самую важную: окружающее человечество безоговорочно признает факт его существования на земле… А почему столь хаотична смена пристрастий, почему после музыки стрижка, а потом танец, а потом гоняют на мотоциклах, а потом нитка на запястье и манера жить? Да просто потому, что все это не имеет значения. Новому поколению нужен новый фирменный знак, новый флажок, новый клич, на который сбегутся сторонники. Главное, чтобы знак был заметный, а флаг яркий, а клич громкий. Робкий вызов просто не заметят, ношеную перчатку не поднимут. «Металл» – годится, брейк – годится, зеленые волосы – в самый раз» (Жуховицкий, 1987). Хороший пример, на котором можно показать полифункциональность и гендерно-возрастные параметры молодежных субкультур и движений, – история подмосковных люберов. Эти страшные любера. Интерлюдия Молодежная субкультура люберов (ед. ч. – любер, мн. ч. – любера) возникла в самом начале 1980-х из разрозненных уличных компаний молодежи, проживавшей в подмосковном городе Люберцы и Люберецком районе. К 1986–1987 гг. она развились до масштаба молодежного движения, известного на весь Советский Союз. На основе интервью с 32 очевидцами рассматриваемых событий, а также публицистических текстов 1986–1991 гг. Д. В. Громов реконструировал ее историю (Громов, 2006). Первый этап: до апреля 1982 года В доперестроечные десятилетия на всей территории СССР деятельность уличных подростково-молодежных групп имела ряд типичных черт. Это были группы ровесников, возникавшие по месту жительства (учебы, работы, тренировок); они взаимодействовали между собой, часто конфликтуя. Уличные компании были преимущественно мужскими; девушки, если и были вхожи в тусовку, как правило, не участвовали в экстремальных групповых практиках – в драках, криминальных действиях и т. д. Активная деятельность парней в подобных группах в большинстве случаев заканчивалась с уходом в армию. Не были исключением и Люберцы. К концу 1970-х люберецкая уличная молодежь была разделена на конфликтующие между собой территориальные группы. Однако в самом начале 1980-х межгрупповые конфликты прекратились – уличная молодежь объединилась в единую люберецкую общность. Этому способствовало вовлечение подростков и юношей из разрозненных групп в совместную деятельность, а именно – в занятия культуризмом (атлетической гимнастикой). Основным локусом существования субкультуры стали «качалки» – подвалы, специально оборудованные для занятий культуризмом. С самого начала в субкультуре сформировались две группы, условно обозначаемые как «спортсмены» и «хулиганы». Первые всерьез занимались спортом, стремились к высоким результатам и зачастую не интересовались уличной жизнью. Вторые воспринимали спорт только как престижное времяпрепровождение: «Они грушу повесили, подкачаются, туда-сюда, и едут куда-нибудь в Москву кого-нибудь побить». С точки зрения силы и физического совершенства оценивались и выдвигаемые юношами из своей среды уличные лидеры; описывая того или иного лидера, информанты прежде всего отмечали его силу («у него была бешеная растяжка, он мог подпрыгнуть и ногой лампочку выбить с плафона»), а затем уже – личные и организаторские качества. Занятия культуризмом послужили в начале 1980-х сплачивающим фактором для местной молодежи: «Когда мы начали проводить соревнования по атлетизму, то стали уже как-то объединяться, драк между собой стало меньше. Потому что все уже между собой познакомились, начали общаться, появились общие интересы – спортивные. Кто посильнее – тем надо стремиться к соревнованиям, кто послабее – драться ездят. И здесь начали не столько драться, сколько конкретно заниматься спортом». Еще одним организационным ресурсом, сплотившим субкультуру, стали совместные поездки в Москву. Отправляясь в полное приключений путешествие в Москву, люберецкие оказывались в чужом пространстве, где действовали многочисленные уличные компании, с которыми у них возникали конфликты. Порой конфликты между москвичами и люберецкими, как часто бывает при межгрупповых молодежных конфликтах, имели многоэтапное продолжение: обиженный приводил мстить своих товарищей, затем товарищей приводил обидчик и т. д.; частное столкновение перерастало в коллективную драку или серию драк. Второй этап: апрель 1982 г. – декабрь 1986-го Первая половина 1980-х годов была периодом кризиса социалистической системы. Одной из составляющих кризиса было разрушение коммунистической идеологии и, как следствие, активизация групп, придерживающихся иных идеологий. Одной из таких групп стали неофашисты, а другой – их противники пацифисты. С точки зрения властей, те и другие были одинаково плохи. Однажды, когда в Москве собралось около сотни люберецких парней, к ним подошел человек в штатском, как потом выяснилось, подполковник МВД, и предложил эти чуждые элементы разогнать. Сказано – сделано. «Была дана идея, и идея – что надо. Мы оказались молодежной группировкой против фашизма». Начиная с апреля 1982 г. определенный слой люберецкой молодежи стал расценивать свои поездки как специфическую «борьбу за идею», которая фактически сводилась к борьбе с той молодежью, которая «позорит советский образ жизни». «Идея была в том, что не должно быть ни пацифистов, ни нацистов, ни кого-то еще подобных. Мы воспринимали всё так: вот мы ведем здоровый образ жизни, качаемся, спортом занимаемся – а кто-то там с цепями ходит, лозунги какие-то выкрикивает – все это казалось нам… ну неестественно. И потом, нас всему этому и комсомол, и пионерия учили. Мы – за идею шли». Жесткая идеологическая и культурная нетерпимость сделала люберецких парней врагами всех прочих молодежных групп, например панков-металлистов. Впрочем, реально «идейных» среди них было немного, по подсчетам Громова – около трети. Многие конфликты и драки с «неформалами» начинались «из-за девчонки», это были обычные молодежные разборки, связанные с поисковой сексуальной деятельностью. Агрессивность люберецких регламентировалась своеобразным неписаным «кодексом чести», важнейшим правилом которого было заступничество за своих. «Твоя команда за тебя должна заступиться, должна. Не дай бог кто-то тебя обидел, если вдруг что-то случилось – ты придешь: "Б…, ребята, меня тут вчера вот такие-такие-то! Давайте поедем с ними разберемся"». Вообще, считалось достойным вступать в конфликт лишь с противником, примерно равным по силе. «На танцах, если ты пришел с девушкой один – в углу или, там, в центре танцуешь, – то тебя никто никогда не тронет. Пусть ты хачик, пусть брейкер, пусть. Тебя никто никогда не тронет, если ты один. Но если, извините, ты не один, ты с друзьями, вас толпа, и вы отдыхаете, и мы приехали толпой, то…» Третий этап: декабрь 1986 г. – конец 1988-го По мере углубления кризиса советского общества молодежные драки становились все более массовыми и приобретали идеологическую окраску. Это привлекло к ним внимание СМИ. В 1986 г. о люберецких стала писать большая пресса, и они впервые были названы «люберами». Их стычки с другими молодежными группами принимали все более массовый и опасный характер. Согласно милицейской сводке за 22 февраля 1987 г., для «выяснения отношений» в ЦПКиО им. Горького собралось свыше 1 000 молодых людей, в том числе много люберов. Кстати, эта сводка дает и представление о социально-возрастном составе задержанных: учащихся ПТУ – 129, школ – 47, вузов – 6, средних специальных учебных заведений – 31, неработающих – 5. Короче говоря, это типичные подростки из низов. Главными противниками люберов из числа «неформалов» были металлисты, которые тоже поддерживали имидж брутальной маскулинности, но оппозиционной по отношению к власти. Среди московской молодежи распространялось «Обращение» металлистов: «Все больше и больше москвичей становятся жертвами распоясавшихся люберов. Все больше ни в чем не повинных людей страдает от бесчинства люберецких вандалов, пользующихся разобщенностью между молодежными движениями… В связи со сложившимся положением мы предлагаем прекратить всякие междоусобные драки, чтобы все силы направить на люберов… Пусть сама земля горит под ногами люберов!» В этом конфликте идеологий любера выглядели, а в какой-то степени и были защитниками идеализированных консервативных ценностей. В то же время страх «красного реванша» способствовал возникновению мнения, что движение люберов организовано КГБ. Д. В. Громову эта версия кажется маловероятной, однако некоторые авторы придерживаются ее и сейчас. Четвертый этап: после 1988 г. После 1988 г. движение люберов довольно быстро сошло на нет. На них не стало спроса, а внутренние ресурсы, обеспечивавшие функционирование субкультуры, иссякли. Но на этом ее история не закончилась. В стабильном и благополучном обществе бывшие любера с возрастом остепенились бы и в большинстве своем стали бы добропорядочными членами общества, вспоминая люберство как молодецкую забаву юности. Но из-за развала экономики и криминализации страны они стали востребованы по-новому. Оказалось, что навыки, полученные в молодежных группировках «люберского» типа, прекрасно подходят для деятельности бандитов и рэкетиров. Способность к инструментальной агрессивности, навыки групповых действий в экстремальных ситуациях, физическая сила и ловкость позволяли повзрослевшим люберам не просто зарабатывать, а зарабатывать много. Люберские компании оказались готовыми криминальными структурами, только от нападений на «неформалов» они перешли к нападениям на предпринимателей. Закончилось все это печально. На просьбу социолога подсчитать, сколько их товарищей – бывших люберов – не дожили до наших дней, его информанты назвали долю потерь от 25 до 75 %. В качестве основной причины гибели называли криминальные столкновения, далее шли наркомания, гибель в «горячих точках», гибель от несчастных случаев. «Люберская» возрастная когорта в социальных потрясениях 1990-х годов потеряла значительно больше, чем теряет армия в средней сложности боевых действиях. История люберов убедительно показывает сложную взаимосвязь а) процессов формирования маскулинности, б)специфических проблем подростков из низов и в) макросо-циальных социально-политических процессов. Это важно учитывать и при изучении современных подростково-молодежных сообществ (см. Кулешов, 2001; Громов, 2008; Щепанская, 2003; Головин, Лурье, 2008). Их многообразие обусловлено прежде всего тем, что они удовлетворяют такие разные социальные и психологические потребности формирующейся личности, как включение в общественно-политическую жизнь, обеспечение личной безопасности, расширение круга общения и способов проведения досуга, удовлетворение культурных и духовных запросов и т. д. Каждая из этих функций имеет свой социально-возрастной (все молодежные группы и сообщества являются разновозрастными, но в определенном диапазоне) и свой гендерный аспект (состав приверженцев соответствующей субкультуры или членов сообщества, состав и тип лидерства, господствующая гендерная идеология и социальные практики и т. п.). В общем и целом, подростковые субкультуры и сообщества являются по преимуществу маскулинными. Мальчики теснее девочек связаны с социумом, потому что они с раннего детства а) меньше зависят от родительской семьи, б) больше времени проводят вне дома, в том числе на улице, в) больше ориентируются на однополых сверстников, г) отличаются повышенной гомосоциальностью и «группизмом». Несмотря на все их многообразие, в молодежных субкультурах и группировках традиционно преобладают мужская символика и мужские ценности. Это проявляется уже на базовом, телесном уровне. В молодежной культуре особое значение имеет маркирование тела. Накачивание мышц, обнажение, похудение – все это особые формы построения своего тела, придание ему особого смысла. Т. Б. Щепанская разделяет молодежные субкультуры и стратегии тела на два типа: гипер– и гипотелесность. В первом случае (маскулинно-атлетический идеал) культивируется наращивание мышечной массы (гипермаскулинное тело скинхедов, футбольных фанатов, «качков» и неоязычников), которому сопутствует культ физической силы и насилия, во втором – телесная минимизация, например у хиппи (символический «выход» из тела, скрывающая тело одежда, стиль «унисекс», отказ от насилия). Однако в обоих случаях «регулируется в первую очередь мужской облик, и речь идет о разной степени выраженности маскулинного комплекса: от гиперболически демонстративной до почти полностью нивелированной. Женские роли «достраиваются» как дополнительные к мужским и регламентируются в гораздо меньшей степени» (Щепанская, 1999. С. 270). Символическое признание ведущей роли мужского начала дополняется соответствующими поведенческими практиками. Почти во всех подростковых группировках (хотя по большинству субкультур подсчетов никто не проводил) резко выражена гегемония мальчиков над девочками. Полное исключение девушек или отведение им подчиненных ролей – продолжение старой мальчишеской мизогинии и одновременно способ выстраивания взрослой мужской системы доминирования. Чем теснее данная группировка связана с криминальной средой, тем сильнее в ней влияние традиционной маскулинной идеологии. «Группировки – это мужские сообщества с жесткой иерархической структурой, регламентированными правилами входа и выхода, системой контроля за соблюдением общих правил и соответственно системой карающих мероприятий и санкций. Нормой в таких сообществах становится консервативная, доминирующая маскулинность, предусматривающая образ сильного, смелого мужчины, всегда готового к драке и при этом живущего в соответствии с определенным кодексом поведения (по понятиям)». Обязанностью «пацана» (так называют участника группировки) является участие в общих криминальных действиях (нападениях, грабежах, разбое, драках и убийствах), стремление контролировать и охранять свою подопечную территорию (район проживания или квадрат, образующий двор), соблюдение правил групповой солидарности, взаимовыручка и подчинение «старшим» по иерархии (Костерина, 2006. С. 23). Развитой культ гегемонной маскулинности существует у скинхедов. Это типично мужская субкультура, основанная на принципах мужского братства и солидарности. Вся власть, как реальная, так и символическая, сосредоточена в руках мужчин, которые являются «носителями» основной идеи и главными «контролерами» взаимодействия внутри группы и с представителями других молодежных культур. Например, у скинхедов Воркуты в 95 % случаев девушки не являются носителями идеологии, а имеют лишь статус «подруг». Они не допускаются к принятию решений и привлечению новых членов в команду. Юноши-скины позиционируют себя в качестве более умных, понятливых и авторитетных по сравнению с девушками. Такая гендерная дифференциация снимает с девушек ответственность за принятие стратегических решений (Доброштан, 2004. С. 114). Жесткий маскулинный порядок существует у казанских группировок (Салагаев, Шашкин, 2002; Салагаев, 2005; Шашкин, Салагаев, 2008): 1. Не признается право девушек на создание собственных группировок. Если на территории мужской группировки собирается женская, то на них устраивают облавы. Если девушку из группировки поймают, то избивают или заставляют взять в рот (фелляция считается более унизительной, чем обычный половой акт). 2. Девушкам нельзя присутствовать на встречах членов мужских группировок. «Баб на сходняках не бывает, бабы это бабы. Если кто и придет, то она будет ждать где-нибудь, или ее могут послать, чтобы она ушла» (16-летний мальчик). 3. Хотя общение с женщинами не запрещено, интересы группировки ставятся выше интересов девушки или отношений с ней. 4. Девушку нельзя защищать публично, но можно попросить других членов группировки не приставать к ней. Проще говоря, девушки выступают как групповая или индивидуальная собственность парней – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Многие из этих правил заимствованы из обихода лагерных и иных криминальных сообществ, а некоторые являются и вовсе архаическими. Подчинением девушек дело не ограничивается. Гегемонная маскулинность, которой по определению обладают все члены группировки, предполагает демаскулинизацию не принадлежащих к ней мужчин. «Пацаны» уверены, что они безошибочно распознают подчиненную маскулинность своих потенциальных жертв (Шашкин, Салагаев, 2008). В числе ее признаков – страх перед членами группировки, отсутствие наглости и нахальства; готовность принести извинения; несоответствующая манера одеваться, неправильный имидж; социальная неуспешность, отсутствие честолюбия; глупость, недостаток сообразительности, неумение быстро сориентироваться в опасной ситуации. На самом деле черты подчиненности не столько распознаются, сколько целенаправленно внушаются путем физического принуждения и посредством специальных дискурсивных практик, заставляющих жертву признать, что у нее нет другого выхода, кроме подчинения, каким бы унизительным оно ни было. Хотя эти практики кажутся заимствованными из криминально-лагерной среды, они фактически имманентны мужским силовым играм, которые требуют подчинения и «сдачи» и часто «отрабатываются» в самом обычном школьном или дворовом буллинге. Как показывает Светлана Стивенсон, изучившая подростковые группировки в Казани и в Москве, в Казани организованные преступные группировки выросли из детских и подростковых дворовых компаний, уличных досуговых групп (Стивенсон, 2006, 2008). Большинство этих юношей родились или прожили значительную часть жизни в Казани, причем, как правило, в полных и достаточно благополучных семьях. Они не были «отверженными», вынужденными любой ценой бороться за свой кусок. Группировки строятся как обычные «детские нации», со своей символикой, традициями и ритуалами. Их члены претендуют на статус уличной элиты, получая удовольствие от сознания своего индивидуального и группового превосходства над «обыкновенными» людьми – нечленами группы, прохожими и местными жителями. Мальчики и юноши объединяются в группировки прежде всего потому, что группировка позволяет им находить друзей, чувствовать поддержку товарищей. Группировка является как бы альтернативной семьей и одновременно системой доминирования. А начинается все с элементарных вещей. Для детей и подростков двор и улица – это «хорошее» пространство свободы (от предписаний родителей и школы) и одновременно «плохое» пространство насилия. Оказавшись на улице, мальчик наряду с блаженным ощущением свободы и безнаказанности испытывает постоянный страх стать жертвой насилия (со стороны незнакомых взрослых, милиции, преступников, «маньяков Чикатило», тех, кто постарше и посильнее). Кроме того, всегда присутствует угроза нападения со стороны ровесников – тех, с которыми не установлены непосредственные личные отношения. В плохо регулируемых пространствах мальчикам приходится самим устанавливать нормы взаимодействия и решать проблему насилия. Поделив между собой территории, группировки переходят от насилия и войн к «мирному сосуществованию». Но именно на первом, «героическом», этапе жизни группировок, когда они борются за контроль над территорией, рождаются их мифы, история, символика, стиль одежды, особая походка, места сборов, граффити и т. д. Затем эти отношения увековечиваются. Как показывает Стивенсон, член казанской молодежной группировки не подпадает под стереотипные представления о «хулигане», «шпане», «трудном подростке», оппозиционно настроенном по отношению к семье, школе, любым общепринятым авторитетам и институтам и демонстрирующем это с помощью неповиновения, спонтанных вспышек насилия или вандализма. Эти молодые люди учатся в школах и институтах, многие ориентированы на легальную карьеру, в том числе в органах государственной власти. У них нет желания «светиться»: если парень занесен в базу данных милиции по группировкам, его могут не взять на работу в государственные учреждения. Мелкие доходы от рэкета не приносят членам группировки, не принадлежащим к слою авторитетов, больших богатств, многие из них постоянно или временно работают по найму – на автостоянке, на стройке...