Игорь Кон Мужчина в меняющемся мире (38)

Из истории отцовства Несмотря на наличие транскультурных констант, история отцовства, будь то его идеология или повседневные практики, так же как история детства, не укладывается в простые эволюционные схемы. В научной литературе 1970—80-х годов, находившейся под сильным влиянием идей Филиппа Арьеса и, в меньшей степени, психоистории Ллойда Демоза (см. о них: Кон, 2003в), отцы упоминаются редко и преимущественно в негативном ключе: подчеркивается их жестокость, властность, авторитарность и т. п. Исследования 1990-х годов показали, что это, как и отнесение «открытия детства» к началу Нового времени, – сильное упрощение: не только отцовские практики, но и нормативные каноны отцовства в исторических обществах никогда не были вполне единообразными, причем всюду с усложнением общества отцовская власть, как правило, ослабевает. Характерный пример – античность. Древняя Греция и Рим – рабовладельческие и одинаково патриархатные общества. Первоначально отцовская власть над детьми в них фактически абсолютна, что порождает бесчисленные противоречия и конфликты. Современные исследователи не устают удивляться жестокости образов архаического отцовства в древнегреческих мифах. Тантал убивает своего сына Пелопса и подает его тело на банкете в честь богов. Кронос кастрирует своего отца Урана, а затем пожирает собственных детей. Агамемнон приносит в жертву свою дочь Ифигению. Геракл убивает своих детей в припадке ярости. Агав убивает и расчленяет своего сына Пентея. Зевс сбрасывает своего сына Гефеста с Олимпа. Лай мучает, а затем изгоняет своего сына Эдипа (бросает младенца в горах). Вместе с тем Геродот (1. 136. 2) хвалит персидский обычай не приводить сыновей к отцу до достижения ими пяти лет, чтобы не расстраивать отца, если ребенок умрет во младенчестве. С одной стороны, это свидетельство естественного в условиях высокой детской смертности пренебрежения маленькими детьми, а с другой стороны, не лишенный комизма призыв щадить нежные отцовские чувства – своеобразное признание наличия отцовской любви. Гомер красочно описывает отцовскую скорбь Приама по поводу гибели Гектора и т. п. Несмотря на строгие нормы сыновнего (о дочерях и говорить нечего!) послушания отцовской воле, древнегреческая литература много говорит о разнообразных межпоколенческих конфликтах, столкновениях сыновей и отцов (вспомним хотя бы Аристофана). Причем, как правило, утверждается, что «раньше» ничего подобного не было, дети были послушны и внимательны. Люди всегда проецировали золотой век в прошлое… Предельный, крайний случай абсолютной отцовской власти – древнеримский pater familias (Veyne, 1985), который обладал правом жизни и смерти над всеми своими чадами и домочадцами, даже над взрослыми и женатыми сыновьями. Даже когда право казнить своих детей было отменено, отец в любой момент мог лишить их наследства. Постоянная зависимость порождала взаимную ненависть, а в периоды смут и гражданских войн – частые отцеубийства. Средневековые монархии унаследовали римские нормы отцовского права, но они подверглись серьезным ограничениям. Важную роль в ограничении отцовского деспотизма сыграло христианство. Некоторые высказывания Христа, взятые вне своего исторического контекста, выглядят откровенно «антисемейными»: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более Меня, не достоин Меня» (Матфей 10:37). «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лука 14:26). «И отцем себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небе» (Матфей 23:9). Иудейским первосвященникам эти слова, вероятно, казались экстремистскими, а христианство – опасной тоталитарной сектой, подрывающей семейные устои. Думаю, что и в сегодняшней России по жалобе родителей за такие слова любую секту немедленно запретили бы. Но в том историческом контексте это имело освободительный смысл. Иисус ставит свободно, индивидуально выбранные духовные связи выше естественных, природных, и отрицает принятый в римском праве принцип абсолютной отцовской власти. Кроме того, он говорил от лица Бога. Со временем это повлекло за собой, еще в рамках Римской империи, запрещение детоубийства, а затем, как показывает французский историк Дидье Летт (Lett, 2000, 2000a), изменилось и само понятие отцовства. По римскому праву, отцовство создается волей мужчины, который может признать своим ребенком практически кого угодно. Христианство намертво связывает институт отцовства с браком: любой ребенок, рожденный в законном (то есть церковном) браке, автоматически признается потомком соответствующей супружеской пары. Презумпция отцовства лучше всего иллюстрируется примером Святого Семейства: хотя Иисус появился на свет в результате непорочного зачатия, муж Марии святой Иосиф автоматически стал его земным отцом. Конфликт между духовным и земным отцовством в житиях святых подчеркивается тем, что многие святые начинают свой сознательный жизненный путь с разрыва со своим биологическим отцом, предпочитая ему духовное родство с Богом. Параллельно возникает новое понятие – «духовный отец». Аббат (игумен) как глава монастыря становится духовным отцом всех своих монахов, которые, в свою очередь, называют себя «братьями». Начиная с VIII–IX вв. каждый христианин при церемонии крещения получает также крестного отца, который обязан специально заботиться о духовном, религиозном воспитании своего крестника. То есть возникает нечто вроде множественного отцовства, где каждая ипостась выполняет свои особые функции. Земной, биологический, отец также хочет воплотиться в ребенке и передать ему не только свою кровь и имущество, но и свою символическую сущность. Прежде всего, речь идет об имени. Пока семейных имен («фамилий») не существовало, знатные отцы включали в имя своего сына собственное имя: Хлодвиг называет сына Хлодомиром, а Теодеберт – Теодебальдом. Иногда одно и то же имя передается от отца к сыну и далее, так что все наследники данного рода будут Робертами или Людовиками. Или же отцовское имя чередуется с именем деда. Все это имело важный символический смысл. Как писал около 1260 г. известный французский юрист, «через своих потомков, носящих его имя, отец более прочно увековечивает память о себе и о своих предках» (Lett, 2000. P. 26). Такой же смысл имеют и настойчивые поиски «фамильного сходства» внешности, черт лица и т. п. Производя на свет себе подобных, средневековый отец не только получал подтверждение своего биологического отцовства, но и становился соучастником продолжающегося цикла творения, подобно тому, как Адам «родил сына по подобию своему, по образу своему» (Бытие 5:3) после того, как Бог сотворил его самого «по образу Своему». Быть отцом в средневековой Европе и в начале Нового времени было почетно и даже обязательно. Почти все мужчины состояли в браке. Бесплодие – несмываемый позор и бесчестье для мужчины. Импотенция – не только сексуальное, но и общее бессилие. Однако высокая детская смертность (только половина детей доживали до 10 лет) и повышение среднего возраста вступления мужчин в первый брак (в XVI–XVII вв. в Англии и Франции брачный возраст был около 27 лет) приводят к тому, что фактически детей в семье было не так много: «много отцов, мало детей». Зато очень много незаконнорожденных. В среднем по Европе число внебрачных рождений в XVII–XVIII вв. составляло от 1 до 5 %, но в некоторых странах и регионах оно доходило до 8,4 % (Adair, 1996). В знатных семьях бастарды даже ценятся. По достоверным данным, с 1400 до 1649 г. бастарды составляли 24,5 % всех детей королей Франции и 10,3 % детей высших военачальников. Герцог Бургундский Филипп Добрый был отцом двадцати шести бастардов, а Генрих IV Французский – по меньшей мере, одиннадцати (от шести разных женщин), шестерых из них он узаконил. Бастарды не могли претендовать на трон, но их можно было выгодно женить или выдать замуж, что помогало расширению династических связей. Однозначного ответа на вопрос: «Как средневековые отцы обращались со своими детьми?» быть не может. Нормативные предписания и, тем более, повседневные отцовские практики никогда не были единообразными. Энциклопедии ХШ в. подчеркивают, что хотя базовая отцовская ответственность вытекает из факта зачатия ребенка, отец продолжает формировать его и после рождения. Но главные заботы отца, в отличие от материнских, – поддержание дисциплины и преодоление греховных влияний. Главным средством того и другого были телесные наказания, подкрепленные авторитетом Ветхого Завета: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына своего, а кто любит, с детства наказывает его» (Притчи Соломоновы 13:24). «Не оставляй юноши без наказания» (Притчи 23:13). «Розга и обличение дают мудрость» (Притчи 29:15). Должен признаться, аналогичных высказываний Иисуса я не нашел. На протяжении всех Средних веков педагоги, юристы и богословы настойчиво напоминают мужчинам, что они должны не только физически заботиться о своих детях, но и духовно воспитывать их. Это не проходило даром. Вопреки представлению о постоянном физическом отсутствии отцов в семье, средневековые рисунки и миниатюры часто изображают отца присутствующим у постели больного ребенка (особенно если происходит чудо), маленьких детей нередко берут с собой в поход, на рынок или в путешествие. Даже когда детей отдавали на воспитание в чужие семьи, о чем говорилось выше, в этом проявлялось не столько равнодушие к ребенку, сколько забота о его собственном благе, как его тогда понимали. Это касается и телесных наказаний. То, что средневековое воспитание, особенно отцовское, было суровым и жестоким, не подлежит ни малейшему сомнению. Даже возросшее внимание к детям в XV–XVI вв. означало в первую очередь усиление требовательности. Теологи говорят исключительно об обязанностях детей по отношению к родителям, прежде всего – к отцу, и ни слова – о родительских обязанностях. Автор популярного во Франции первой половины XVII в. трактата о моральной теологии писал, что если отец и сын некоего человека окажутся в одинаково бедственном положении, человек должен в первую очередь помочь отцу, потому что он получил от своих родителей гораздо больше, чем от детей (см.: Flandrin, 1976. P. 135). После Тридентского собора трактовка четвертой заповеди стала более расширительной. Из одиннадцати «покаянных книг», изученных Жаном-Луи Фландреном, четыре, написанные между серединой XIV и серединой XVI в., ничего не говорят о долге родителей по отношению к детям; зато семь книг, опубликованных между 1574 и 1748 годами, затрагивают эту тему все более подробно. Из семи пенитенциариев, упоминающих родительский долг, и шести катехизисов, подробно комментирующих четвертую заповедь, в двух трудах, опубликованных до 1580 г., свыше 80 % текста посвящено обязанностям детей и меньше 20 % – родительским; в трех книгах, изданных между 1580 и 1638 гг., родительским обязанностям посвящено от 22 до 34 % текста, а в восьми книгах, относящихся к 1640–1794 гг., доля подобных наставлений колеблется от 40 до 60 % (Flandrin, 1976. P. 135–136). Если средневековые тексты говорят исключительно о властных функциях отца, которого домочадцы должны почитать и слушаться, а самому ему мало что предписывается, то начиная с эпохи Возрождения и Реформации, и особенно в XVII–XVIII вв., в Западной Европе появляется много поучений и наставлений отцам, как им следует воспитывать детей. Этот сюжет занимает важное место в протестантской этике. Акцент все чаще делается на любви к детям. Это проявляется, в частности, в культе доброго святого Иосифа, который растил маленького Иисуса, и призывах подражать ему. Заметно индивидуализируется и сама мужская психология. Знатные и образованные отцы все чаще говорят, что они вынуждены наказывать своих детей против собственной воли. Меняется и смысл понятия семейной преемственности: наряду с извечным вопросом, станет ли сын достойным продолжателем отцовского дела, в чем бы оно ни заключалось, возникает новая забота: а каким мой сын меня запомнит?