Иоганн Христиан Фридрих Гёльдерлин (6)

Когда в 1969 году в издательстве «Художественная литература» впервые на нашем веку издавали Гёльдерлина, мне «под занавес» предложили для перевода два его стихотворения. До этого я переводил Рильке, раннего и среднего, «классического», а не из его поздних лет, где Рильке все более склонялся к свободным ритмам, заданным в гимнах и фрагментах именно Гёльдер­лина. Когда я подошел к поздним стихам этих великих поэтов, мне стали во многом яснее мои собственные опыты в свободном стихе. Но работа над Гёльдер­лином затянулась на долгие годы, с перерывами, печатать его не стремились, последнее издание вышло в «Литературных памятниках» в 1988 году («Наука»), если не считать пиратского однотомника, изданного в Кишиневе в 1997-м. В своей итоговой книге под неуклюжим названием  «Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Купри­янова» («Радуга», 2009) я отдал его стихам едва ли не первое место.

Мне посчастливилось часто бывать в Тюбингене, где поэт учился вместе с Гегелем и Шеллингом, где Гёльдерлин уже в эти юношеские годы преподал (именно так!) Гегелю основы диалектического способа мыслить. Здесь же он и закончил свою жизнь в длительном состоянии помутнения рассудка. В январе 1987 года состоялся мой поэтический вечер в знаменитой башне, где он жил и где сейчас находится музей и Общество Гёльдерлина. С тех пор я наблюдаю, как «скудеет» время поэтов.

«К чему поэты в скудные времена?» — эта фраза Гёльдерлина заставляет задуматься не только о сущности поэзии, но и о сущности времени. Сам поэт ставит поэта в центр жизни и памяти о жизни как оправдание земной жизни (например, гимн «Память», где сказано, что все, достойное памяти, определят именно поэты). Живем ли мы оправданной поэтами жизнью или в ожидании неизбежной для нас пустоты заполняем ликующей пустотой зияющую пустоту?

…Говорить об этом трагическом поэте — значит говорить о целой линии немецкой поэзии, которая от него протянулась к литературным опытам Ницше, затем к Рильке и множеству экспрессионистов, к Георгу Траклю и далее к Эриху Арендту, Паулю Целану, Иоганнесу Бобровскому, к нашим современникам. В то же время я часто слышал от грамотных немцев: как же вы переводите Гёльдерлина, ведь мы сами его не понимаем? Возможно, не понимаю, но перевожу. Он не кажется мне удаленным по времени. Он ближе не к поэтам своего времени, а к своим любимым древним грекам, язычникам-платоникам, к древним пророкам, провидевшим  Христа и христианство. Хотя Христос у него оказывается в одном ряду с греческими богами и героями, а чрезмерную любовь к нему он оценивает как опасность. Есть работы о влиянии Гёльдерлина на Тютчева, Пастернак перекликается с ним (согласно исследованию А. Жолковского) самим названием одной из книг — «Сестра моя жизнь»… Близок он и нашим православным поэтам и мыслителям, живущим в ином измерении времени. В Интернете на страницеОльги Александровны Кадомцевой я нашел ссылку на сборник инока Всеволода Филипьева, откуда она приводит полюбившееся ей стихотворение:

 
После утра Христова
все слова потеряли значенье: лег-
кий ветер, узор на песке.
Ф. Гёльдерлин
 
После утра Христова
Все слова обрели завершенье:
Русский север, узор на стекле.
Обретается снова
Сила слова «прощенье»
И свеча тает в детской руке. 
         2000
 
 

Цветаева в одном из своих писем довольно внятно писала о нем: «Как поэт, говорю о материале слова, совершенно бесплотный, даже бедный. Обычная рифма, редкие и бедные образы — и какой поток из ничего. Чистый дух и — мощный дух. Кроме стихов, за жизнь — проза, чудесная. Hiperion, письма юноши, мечтающего о возрождении той Греции — и срывающегося. Апофеоз юноши, героики и дружбы. О Гёте и Гёльдерлине. Гёте — мраморный бог, тот — тень с елисейских полей. Не знаю, полюбите ли. Не поэзия — душа поэзии. Повторяю, меньше поэт, чем гений. „Открыт” лет двадцать назад. При жизни печатался кое-где по журналам, никто не знал и не читал».

Литературовед пишет о  его стиле: «Инверсия — это пути, которых действительно держится живое. Когда у Гёльдерлина какая-то группа слов в стихе как будто бы уже замкнулась, когда смысл как будто бы уже исчерпан ею, то добавочно появляются все новые слова, относящиеся к тому же; мысленно уже была поставлена точка, и фраза все же не кончилась, она все пополняется и пополняется — словами после точки. Можно бы сравнить фразы так построенные с рисунком, где линии контура еще не даны окончательно, и возле них художник на пробу проводит вторые и третьи, придав первоначальному контуру мохнатость, растрепанность...» «...Гёльдерлин превращает уже законченную фразу снова в эскиз фразы, он желает и в законченном произведении искусства сохранить следы эскизности, поисков последнего слова, постоянной борьбы за него...» (Берковский Н. Романтизм в Германии. Л., 1973).

А так обращается к нему Рильке:

Для тебя же, божественный, жизнь была, заклинатель,
единым обликом, если ты ее называл, строка
завершалась, словно судьба, и смерть была
даже в самой нежной из них, и ты вступал в нее; но
бог предварял твой путь и тебя вызволял.

Предваряя небольшую подборку его поздних стихотворений, могу только повторить осторожные слова Цветаевой: «Не знаю, полюбите ли… меньше поэт, чем гений…» Поэтому как-то исправлять в переводе некоторые причуды его синтаксиса, сделать его более гладким и доступным я не пытался.

             
            Добро

 
Кто сохраняет суть в себе, тому добро приятно,
И надобно его хвалить, уверенно и внятно,
Не поступать наперекор в делах и в пересуде,
Чтобы благую суть его преумножали люди.
 
 
            Единственный

            (Первый вариант)

 
Что это, что
Меня притягивает к древним
Блаженным берегам, что я их  больше,
Чем родину, люблю?
Словно в небесный
Плен я продан,
Туда, где Аполлон прошел
В обличии царя,
И сам к невинным девам
Спускался Зевс, и сыновей святою мерой
Он зачинал и дочерей,
Среди людей, владыка.
 
  Высоких мыслей
Именно немало
Из головы отца произошло,
Немало душ великих
Вселил он в смертных.
И я был призван
Элидой и Олимпией, бывал
На высоте Парнаса,
И над горами Истма,
И за морем
Под Смирной и спустился
Вниз к Эфесу;
 
  Красот я видел много,
Воспел я образ Бога,
Что и среди людей
Был и пребудет, я же,
Вы, боги древние, и вы,
Отважные сыны богов,
Единственного среди вас ищу,
Которого люблю,
Последнего из вашего народа,
Кого скрываете вы
От меня, чужестранца.
 
Мастер и господин!
Ты, мой учитель!
В каком далеке
Ты остался? И тут
Я выспрашиваю мудрецов,
И героев, и всех
Богов, почему ты
 
Вдали остаешься? Полна
Печали моя душа,
Чуя ревность Небесных, ибо
Я служу одному, Его мне
Одного не хватает.
 
  Но я знаю, это моя
Вина! Ибо слишком,
О Христос, я привязан к Тебе,
Хотя братом Геракла
И смелым тебя нарекаю, и братом
Вакху, кто
Впрягал тигра
В повозку, и вниз
До Инда спустился, 
И исполнил веселую службу,
Заложил виноградники и
Дикость народов смирил.
 
Но стыд меня укрощает,
Да не сравню тебя
С мужами мирскими. И все же знаю,
Тот, кто тебя зачал, — твой отец,
Даже он,
 
 
Всем никогда не ведает один.
 
 
Но я любовью связан
С Одним. И ныне,
Именно от всего сердца,
Чрезмерным был напев,
Итак, хотел бы я исправить
Ошибку и немедля 
Воспеть еще других.
Но вечно мне не удается соблюсти 
Положенную меру. И Бог лишь знает, 
Когда придет мной чаемое лучшее.
Ибо сам учитель
Скитался по земле,
 
Как связанный орел,
И многие из тех, кто
Его встречали, были в страхе,
Поскольку облик ему дал
Отец и лучшее свое он 
Творил среди людей,
И был весьма печален
Сын, пока он
Не вознесся в небо,
И так же связана душа героя.
Но поэты, даже духовные, должны
Всегда мирскими оставаться.
 
 
 
            Что есть Бог?
 
Что есть Бог? Неведом, и все же
Наполнил он свойствами лик
Небесный. И молнии именно
Гнев Божества. Чем более что-то
Незримо, тем более проникает все чужое. Но гром
Во славу Господню. Любовь к бессмертию
Достояние тоже, как наше,
Так и Божественное.
 
 
 
            Рейн

 
Исааку фон Синклеру[1]
 
Я укрывался в зелени плюща,
Здесь, на пороге леса, полдень золотой
К реке спускался в гости
По лестнице Альпийских гор,
И я бы их назвал
Чертогом небожителей,
Ими воздвигнутым, где тайно
Решается порой судьба 
Людская; там решалась и моя, 
О чем еще я сам не знал, 
В тени мечтая, всей душой 
В Италию заброшен 
И далее на берега Мореи[2].
 
Но здесь, посреди гор,
Под серебром вершин,
Под зеленью лугов,
Лес в трепете застыл
И скалы, громоздясь,
Смотрели вниз; я здесь
В хладном ущелье услышал,
Как о свободе молил
Юный буйный поток,
Он землю-мать проклинает
И громовержца-отца,
Боги ему сострадают,
Но люди в страхе бегут,
Увидев, как бьется он
В мрачной своей западне,
Бешеный полубог.
 
    И это благородный голос Рейна,
Свободнорожденного,
Иной судьбы он жаждал, чем у братьев
Тессино и Родана,
 
Он их покинул, о просторе грезя, и в Азию его
Влекла нетерпеливая душа.
Но не всегда судьба
Берет в расчет желания.
Сыны богов
Здесь часто слепы. Знает человек
Свой дом, и разумеет зверь,
Где рыть нору, но этим не дано
Предугадать заранее, куда
Неопытная  их заведет душа.
 
В чем чистоты исток, загадка? Песня
Ее раскроет вряд ли. Ибо
Как ты начнешь, с тем и останешься,
И как бы ни сгибали беды
И надзор, заложена основа 
От рождения
И от луча света, что
Новорожденного встречает.
И есть ли еще кто-то,
Кто для свободы
На всю свою жизнь и чтобы сердца страсть
Осуществить, кто еще так
От счастливых высот, как Рейн,
И от святого лона
На радость, как он, родился?
 
Потому его слово ликует.
Он не любит, как прочие дети,
Плакать в пеленках;
Там, где берега сначала
Подкрались к нему, крутые,
К наивному жадно припали,
Его удержать пытаясь
В своих зубах, с усмешкой
Клубок он змей разорвал и прочь
С добычей ринулся, и если в этой спешке
Кто-то сильный его не смирит,
Он, как молния, будет расти и расколет
Надвое землю, и повлекутся за ним,
Как заколдованный, лес и затонувшие скалы.
 
Но бог стремится сократить своим сынам
Поспешность жизни и ликует,
Когда неудержимо, святыми Альпами
Стесненные, в его глубины
За первым вслед срываются потоки.
В таком горниле будет
Все подлинное, чистое, коваться.
И прекрасно, как затем он,
Покинув горы, привольно
Себя почувствует на немецкой почве,
Умиротворится и расправит члены
На добром деле, когда поднимет пашни
Рейн и, как отец, насытит детей любимых
В городах, им возведенных. 
 
Но прежнее он будет помнить вечно.
Ибо скорее дом не устоит,
Прейдут законы и наступит смута
Среди людей, нежели забудет
Такой, как он, свои истоки
И чистый голос юности своей.
А кто был тот, кто первым
Любовные нарушил узы
И сети сплел из них?
Тогда попрали собственное право
И над небесным насмеялись пламенем
Строптивые, тогда впервые
Все смертные пути презрели
И восхотели дерзко
Стать наравне с богами.
 
Но богам достаточно свое
Бессмертие довлеет, и одно
Небесным надобно, а именно,
Чтоб  люди и герои —
Все были смертны. Ибо если
Душою наделенные ее в себе не чуют,
То может статься, если будет
Позволено сказать, от имени богов
Творить начнут иные,
Как бы богам причастные; и будет их судом
Лишь то, что свой же дом 
Разрушат, все, что любимо,
Как вражеское возбранят и предков и детей
Завалят под обломками, так будет,
Если кто-то захочет быть, как боги,
И не потерпит ничего инакого, гордец.
 
Так благо тем, кто примет
Назначенную судьбу,
Скитания преодолеет,
Пусть память сладкая о переживаньях
Нахлынет на надежном берегу,
И чтоб легко он взором мог окинуть
Простор до самого предела,
Который богом был ему поставлен
От самого рожденья.
И обретет конец благополучный,
Поскольку все, чего душа желала,
Небесное, само собой его обнимет
Непринужденно, с милой
Улыбкой, упокоит смельчака. 
 
  Я думаю о полубогах,
Их, дорогих, я знаю,
Их жизнь волнует часто
Мою мечтательную грудь.
Кому, как не тебе, Руссо,
Душа непобедимая 
И долготерпеливая дана,
И ясный ум,
И славный дар внимать,
И так вещать от полноты святой,
Так бог вина, в божественном безумии
Речь сбивчивую самых чистых делает 
Понятной добрым, но по праву
Казнит неосторожных слепотой,
Рабов, лишенных чести, как их еще назвать?
 
Сыны земли, за матерью вослед
Любвеобильны, так они приемлют
Легко, счастливцы, все на свете.
Так изумляет
И смертного пугает человека,
Когда он небо, любовно,
Собственными руками
Себе на плечи водружает и вспоминает
О прежнем гнете радости;
И думает, не лучше ли тогда
Забыться там,
Где не палят лучи,
В тени лесов
И в свежих травах на Бильском озере[3],
Где можно в безмятежной тишине
В ученики податься к соловью.
 
И как блаженно из святого сна
Восстать затем и из лесной прохлады,
Очнувшись, вечером идти
Навстречу меркнущему свету,
Когда и созидатель гор,
Кто русла начертал потокам,
После того, как он с улыбкой
Жизнь человека, полную забот,
Духовно бедную, как парус,
Своим наполнил ветром,
И он устал, и к ученице ныне,
К невесте с примиреньем,
Создатель сам, сам бог дневной,
Склоняет голову к земле.
 
Теперь свою празднуют свадьбу люди и боги
И празднует все, что живет,
И уравняет всех
Время праздника перед судьбой. 
И скитальцы пристанища ищут
И храбрецы — дремоты,
Но влюбленные остаются
Теми же, что и были, они
Дома там, где цветы ликуют
В полуденный зной и мрачные деревья
Овевает дух, непримиримые же
Обращаются и поспешают
Друг другу руки протянуть,
Пока не меркнет дружелюбный свет
И ночь не наступила. 
 
Для некоторых
Проходит это быстро, другие
Удерживают это дольше.
Вечные боги на все времена
Наполнены жизнью; до самой смерти
И человек способен
Все лучшее в памяти хранить,
Тогда он испытает высшее.
Но мера есть у каждого своя.
Ведь ноша тяжела 
Несчастья, но тяжелее счастье.
Сумеет только мудрый 
От полудня и до полуночи
И до рождения утра
В пиру остаться трезвым[4].
 
И может, мой Синклер, тебе на пути освещенном 
Под елями или во мраке дубравы, в сталь
Облаченный, бог явится или
В облаках, ты его знаешь, ибо знаешь
Силу добра, и от тебя совсем не скрыта
Улыбка Господа
Ясным днем, когда
Все живое кажется скованным
И в лихорадке, или
Глубокой ночью, когда смешалось все 
В беспамятстве и изначальный хаос
Приходит снова.
 
 
            Непростительное

 
Вы забыли друзей, презирали художника
  И пустым полагали высокий ум, —
    …Бог простит, но не смейте
      Разрушать союз любящих. 
 
 
 
            Речь
 
В грозах говорит сам
  Бог.
    Часто в речи моей
        мне говорили гнева
        довольно, что подобает 
        лишь Аполлону —
        Если довольно любви
        то из любви и бранись 
        всегда не иначе
 
 
Часто петь я
дерзал, но они
не внимали. На то была воля
святой природы. Ты пел для нее 
в дни твоей юности
без песни
Говорил ты с богами,
но вы все их давно поза-
были, ибо вечно пер-
венцы смертных не помнят,
что они подвластны
           богам.
 
Будь проще будь будничней 
плоду дай созреть, тогда будет
речь и смертным близка.
 
 
 
 

Куприянов Вячеслав Глебович родился в 1939 году в Новосибирске. Окончил Высшее военно-морское училище инженеров оружия в Ленинграде и Московский институт иностранных языков. Поэт, прозаик, переводчик, эссеист, редактор. Один из пионеров современного русского свободного стиха. Автор нескольких книг поэзии и прозы. Переводил стихи с немецкого, английского, испанского, французского языков, а также многочисленных поэтов из республик СССР. Отдельными сборниками избранные переводы выпустил только в последние годы: Р. М. Рильке, «Стихотворения» (М., 1999, 2001, 2003), «Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова» (М., 2009). Лауреат премии Министерства образования, искусства и культуры Австрии за поэтические переводы (2007) и Премии Ивана Бунина (2010). Член Союза писателей России и Союза писателей Сербии. Живет в Москве.