Иосиф Бродский (11)

Сын! Если я не мертв, то потому
что, связок не щадя и перепонок,
во мне кричит всё детское: ребенок
один страшится уходить во тьму.

Сын! Если я не мертв, то потому
что молодости пламенной - я молод -
с ее живыми органами холод
столь дальних палестин не по уму.

Сын! Если я не мертв, то потому
что взрослый не зовет себе подмогу.
Я слишком горд, чтобы за то, что Богу
предписывалось, браться самому.

Сын! Если я не мертв, то потому
что близость смерти ложью не унижу:
я слишком стар. Но и вблизи не вижу
там избавленья сердцу моему.

Сын! Если я не мертв, то потому
что знаю, что в Аду тебя не встречу.
Апостол же, чьей воле не перечу,
в Рай не позволит занести чуму.

Сын! Я бессмертен. Не как оптимист.
Бессмертен, как животное. Что строже.
Все волки для охотника - похожи.
А смерть - ничтожный физиономист.

Грех спрашивать с разрушенных орбит!
Но лучше мне кривиться в укоризне,
чем быть тобой неузнанным при жизни.
Услышь меня, отец твой не убит.

Сочинения Иосифа Бродского. 
Пушкинский фонд. 
Санкт-Петербург, 1992.


ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ Ц. В.

В пространстве, не дыша,
несется без дорог
еще одна душа
в невидимый чертог.

А в сумраке, внизу,
измученный сосуд
в кладбищенском лесу
две лошади везут.

Отсюда не воззвать,
отсюда не взглянуть.
Расставшихся в кровать
больницы не вернуть.

Простились без тоски,
друг другу не грозя,
при жизни не враги,
по смерти не друзья.

Сомненья не унять.
Шевелится в груди
стремленье уравнять
столь разные пути.

Пускай не объяснить
и толком не связать,
пускай не возопить,
но шепотом сказать,

что стынущий старик,
плывущий в темноте,
пронзительней, чем крик
"Осанна" в высоте.

Поскольку мертвецы
не ангелам сродни,
а наши близнецы.
Поскольку в наши дни

доступнее для нас,
из вариантов двух,
страдание на глаз
бессмертия на слух.

Сочинения Иосифа Бродского. 
Пушкинский фонд. 
Санкт-Петербург, 1992.


1 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА

День назывался "первым сентября".
Детишки шли, поскольку - осень, в школу.
А немцы открывали полосатый
шлагбаум поляков. И с гуденьем танки,
как ногтем - шоколадную фольгу,
разгладили улан.
 Достань стаканы
и выпьем водки за улан, стоящих
на первом месте в списке мертвецов,
как в классном списке.
 Снова на ветру
шумят березы, и листва ложится,
как на оброненную конфедератку,
на кровлю дома, где детей не слышно.
И тучи с громыханием ползут,
минуя закатившиеся окна.

Сочинения Иосифа Бродского. 
Пушкинский фонд. 
Санкт-Петербург, 1992.


ФОНТАН

 Из пасти льва
 струя не журчит и не слышно рыка.
 Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика.
 Никаких голосов. Неподвижна листва.
 И чужда обстановка сия для столь грозного лика,
 и нова.
 Пересохли уста,
 и гортань проржавела: металл не вечен.
 Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен,
 хоронящийся в кущах, в конце хвоста,
 и крапива опутала вентиль. Спускается вечер;
 из куста
 сонм теней
 выбегает к фонтану, как львы из чащи.
 Окружают сородича, спящего в центре чаши,
 перепрыгнув барьер, начинают носиться в ней,
 лижут лапы и морду вождя своего. И чем чаще,
 тем темней
 грозный облик. И вот
 наконец он сливается с ними и резко
 оживает и прыгает вниз. И все общество резво
 убегает во тьму. Небосвод
 прячет звезды за тучу, и мыслящий трезво
 назовет
 похищенье вождя
 - так как первые капли блестят на скамейке -
 назовет похищенье вождя приближеньем дождя.
 Дождь спускает на землю косые линейки,
 строя в воздухе сеть или клетку для львиной семейки
 без узла и гвоздя.
 Теплый
 дождь
 моросит.
 Как и льву, им гортань не остудишь.
 Ты не будешь любим и забыт не будешь.
 И тебя в поздний час из земли воскресит,
 если чудищем был ты, компания чудищ.
 Разгласит
 твой побег
 дождь и снег.
 И, не склонный к простуде,
 все равно ты вернешься в сей мир на ночлег.
 Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.
 Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди,
 и голубки - в ковчег.

Сочинения Иосифа Бродского. 
Пушкинский фонд. 
Санкт-Петербург, 1992.


НЕОКОНЧЕННЫЙ ОТРЫВОК

Отнюдь не вдохновение, а грусть
меня склоняет к описанью вазы.
В окне шумят раскидистые вязы.
Но можно только увеличить груз
уже вполне достаточный, скребя
пером перед цветущею колодой.
Петь нечто, сотворенное природой,
в конце концов, описывать себя.
Но гордый мир одушевленных тел
скорей в себе, чем где-то за горами,
имеет свой естественный предел,
который не расширишь зеркалами.

Другое дело - глиняный горшок.
Пусть то, что он - недвижимость, неточно.
Но движимость тут выражена в том, что
он из природы делает прыжок
в бездушие. Он радует наш глаз
бездушием, которое при этом
и позволяет быть ему предметом,
я думаю, в отличие от нас.
И все эти повозки с лошадьми,
тем паче - нарисованные лица
дают, как всё, что создано людьми,
им от себя возможность отделиться.

Античный зал разжевывает тьму.
В окне торчит мускулатура Штробля.
И своды, как огромная оглобля,
елозят по затылку моему.
Все эти яйцевидные шары,
мне чуждые, как Сириус, Канопус,
в конце концов напоминают глобус
иль более далекие миры.
И я верчусь, как муха у виска,
над этими пустыми кратерами,
отталкивая русскими баграми
метафору, которая близка.

Но что ж я, впрочем? Эта параллель
с лишенным возвращенья астронавтом
дороже всех. Не склонный к полуправдам,
могу сказать: за тридевять земель
от жизни захороненный во мгле,
предмет уже я неодушевленный.
Нет скорби о потерянной земле,
нет страха перед смертью во Вселенной...

Сочинения Иосифа Бродского. 
Пушкинский фонд. 
Санкт-Петербург, 1992.