Иосиф Бродский (5)

 Л.В. Лифшицу

Я всегда твердил, что судьба - игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
 Я сижу у окна. За окном осина.
 Я любил немногих. Однако - сильно.

Я считал, что лес - только часть полена.
Что зачем вся дева, если есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнёт на эстонском шпиле.
 Я сижу у окна. Я помыл посуду.
 Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке - ужас пола.
Что любовь, как акт, лишина глагола.
Что не знал Эвклид, что сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
 Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
 Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
 Я сижу у окна, обхватив колени,
 в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишина мотива,
но зато её хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладёт на плечи.
 Я сижу в темноте; как скорый,
 море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли, и дням грядущим
я дарю их, как опыт борьбы с удушьем.
 Я сижу в темноте. И она не хуже
 в комнате, чем темнота снаружи. 

1971

Сочинения Иосифа Бродского. 
Пушкинский фонд. 
Санкт-Петербург, 1992.


СРЕТЕНЬЕ

 Анне Ахматовой

Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
 Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
 в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
 в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
 покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
 Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
 Дитя: он - твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем".- Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
 Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
 что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. "Слова-то какие..."
 И старец сказал, повернувшись к Марии:

"В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
 И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
 в сердцах человеков, как некое око".

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
 Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
 к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
 но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
 врывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
 Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
 душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
 Светильник светил, и тропа расширялась.

Сочинения Иосифа Бродского. 
Пушкинский фонд. 
Санкт-Петербург, 1992.


ЛЕСНАЯ ИДИЛЛИЯ

I

Она: Ах, любезный пастушок,
 у меня от жизни шок.
Он: Ах, любезная пастушка,
 у меня от жизни - юшка.
Вместе: Руки мёрзнут. Ноги зябнуть.
 Не пора ли нам дерябнуть.

II

Она: Ох, любезный мой красавчик,
 у меня с собой мерзавчик.
Он: Ах, любезная пастушка,
 у меня с собой чекушка.
Вместе: Славно выпить на природе,
 где не встретишь бюст Володи.

III

Она: До свиданья, девки-козы,
 возвращайтесь-ка в колхозы.
Он: До свидания, бурёнки,
 дайте мне побыть в сторонке.
Вместе: Хорошо принять лекарства
 от судьбы и государства.

IV

Она: Мы уходим в глушь лесную.
 Брошу книжку записную.
Он: Удаляемся от света.
 Не увижу сельсовета.
Вместе: что мы скажем честным людям?
 Что мы с ними жить не будем!

 С государством щей не сваришь.
 Если сваришь - отберёт.
 Но чем дальше в лес, товарищ,
 тем, товарищ, больше в рот.
 Ни иконы, ни Бердяев,
 ни журнал "За рубежом"
 не спасут от негодяев,
 пьющих нехотя боржом.
 Глянь, стремленье к перемене
 вредно даже Ильичу.
 Бросить всё к едрене фене -
 вот, что русским по плечу.
 Власти нету в чистом виде.
 Фараону без раба
 и тем паче - пирамиде
 неизбежная труба.
 Приглядись, товарищ, к лесу!
 И особенно к листве.
 Не чета КПССу,
 листья вечно в большинстве!
 В чём спасенье для России?
 Повернуть к начальству "жэ".
 Волки, мишки и косые
 это сделали уже.
 Мысль нагнать четвероногих
 нам, имеющим лишь две,
 привлекательнее многих
 мыслей в русской голове.
 Бросим должность, бросим званья,
 лицемерить и дрожать.
 Не пора ль венцу созданья
 лапы тёплые пожать?

1960-е годы

Иосиф Бродский. Назидание. 
СП "СМАРТ", 1990.