Иосиф Бродский (6)

СТИХИ В АПРЕЛЕ

В эту зиму с ума
я опять не сошел. А зима,
глядь, и кончилась. Шум ледохода
и зеленый покров
различаю. И, значит, здоров.
С новым временем года
поздравляю себя
и, зрачок о Фонтанку слепя,
я дроблю себя на сто.
Пятерней по лицу
провожу. И в мозгу, как в лесу —
оседание наста.

Дотянув до седин,
я смотрю, как буксир среди льдин
пробирается к устью.
 Не ниже
поминания зла
превращенье бумаги в козла
отпущенья обид.
 Извини же
за возвышенный слог:
не кончается время тревог,
но кончаются зимы.
В этом — суть перемен,
в толчее, в перебранке Камен
на пиру Мнемозины.

Иосиф Бродский. Новые стансы к Августе. 
Стихи к М.Б., 1962-1982. 
Санкт-Петербург: Пушкинский фонд, 2000.


ЛЮБОВЬ

Я дважды пробуждался этой ночью
и брел к окну, и фонари в окне,
обрывок фразы, сказанной во сне,
сводя на нет, подобно многоточью,
не приносили утешенья мне.

Ты снилась мне беременной, и вот,
проживши столько лет с тобой в разлуке,
я чувствовал вину свою, и руки,
ощупывая с радостью живот,
на практике нашаривали брюки
и выключатель. И бредя к окну,
я знал, что оставлял тебя одну
там, в темноте, во сне, где терпеливо
ждала ты, и не ставила в вину,
когда я возвращался, перерыва
умышленного. Ибо в темноте —
там длится то, что сорвалось при свете.
Мы там женаты, венчаны, мы те
двуспинные чудовища, и дети
лишь оправданье нашей наготе.
В какую-нибудь будущую ночь
ты вновь придешь усталая, худая,
и я увижу сына или дочь,
еще никак не названных,— тогда я
не дернусь к выключателю и прочь
руки не протяну уже, не вправе
оставить вас в том царствии теней,
безмолвных, перед изгородью дней,
впадающих в зависимость от яви,
с моей недосягаемостью в ней.

Иосиф Бродский. Новые стансы к Августе. 
Стихи к М.Б., 1962-1982. 
Санкт-Петербург: Пушкинский фонд, 2000.


ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ

 (Из Марциала)

 *

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
 Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
 чем наряда перемены у подруги.

Дева тешит до известного предела -
 дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
 ни объятье невозможно, ни измена!

 *

Посылаю тебе, Постум, эти книги
 Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
 Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
 Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
 лишь согласное гуденье насекомых.

 *

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
 был купцом он - деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
 он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.
 Он в сражениях Империю прославил.
Столько раз могли убить! а умер старцем.
 Даже здесь не существует, Постум, правил.

 *

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
 но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
 лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
 Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
 Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

 *

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
 я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела
 все равно, что дранку требовать у кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
 Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
 он и будет протекать на покрывало.

 *

Вот и прожили мы больше половины.
 Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
 Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
 Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум,- или где там?
 Неужели до сих пор еще воюем?

 *

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
 Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
 Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
 Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
 и скажу, как называются созвездья.

 *

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
 долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
 там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
 в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
 чтоб за ту же и оплакивали цену.

 *

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
 Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
 Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
 Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
 Дрозд щебечет в шевелюре кипариса. 

Сочинения Иосифа Бродского. 
Пушкинский фонд. 
Санкт-Петербург, 1992.


* * *

Осенний вечер в скромном городке,
Гордящемся присутствием на карте
(топограф был, наверное, в азарте
иль с дочкою судьи накоротке).

Уставшее от собственных причуд,
Пространство как бы скидывает бремя
величья, ограничиваясь тут
чертами Главной улицы; а Время
взирает с неким холодом в кости
на циферблат колониальной лавки,
в чьих недрах все, что мог произвести
наш мир: от телескопа до булавки.

Здесь есть кино, салуны, за углом
одно кафе с опущенною шторой,
кирпичный банк с распластанным орлом
и церковь, о наличии которой
и ею расставляемых сетей,
когда б не рядом с почтой, позабыли.
И если б здесь не делали детей,
то пастор бы крестил автомобили.

Здесь буйствуют кузнечики в тиши.
В шесть вечера, как вследствии атомной
войны, уже не встретишь ни души.
Луна вплывает, вписываясь в темный
квадрат окна, что твой Экклезиаст.
Лишь изредка несущийся куда-то
шикарный бьюик фарами обдаст
фигуру Неизвестного Солдата.


Здесь снится вам не женщина в трико,
а собственный ваш адрес на конверте.
Здесь утром, видя скисшим молоко,
молочник узнает о вашей смерти.
Здесь можно жить, забыв про календарь,
глотать свой бром, не выходить наружу
и в зеркало глядеться, как фонарь
глядится в высыхающую лужу. 

Сочинения Иосифа Бродского. 
Пушкинский фонд. 
Санкт-Петербург, 1992.