Юз Алешковский (1)

Песни

ПЕСНЯ О СТАЛИНЕ
На просторах родины чудесной.
Закаляясь в битвах и труде,
Мы сложили радостную песню
О великом друге и вожде.
В. Лебедев-Кумач
Товарищ Сталин, вы большой ученый —
в языкознанье знаете вы толк,
а я простой советский заключенный,
и мне товарищ — серый брянский волк. 
За что сижу, поистине не знаю,
но прокуроры, видимо, правы,
сижу я нынче в Туруханском крае,
где при царе бывали в ссылке вы. 
В чужих грехах мы с ходу сознавались,
этапом шли навстречу злой судьбе,
но верили вам так, товарищ Сталин,
как, может быть, не верили себе. 
И вот сижу я в Туруханском крае,
здесь конвоиры, словно псы, грубы,
я это все, конечно, понимаю
как обостренье классовой борьбы. 
То дождь, то снег, то мошкара над нами,
а мы в тайге с утра и до утра,
вот здесь из искры разводили пламя —
спасибо вам, я греюсь у костра. 
Вам тяжелей, вы обо всех на свете
заботитесь в ночной тоскливый час,
шагаете в кремлевском кабинете,
дымите трубкой, не смыкая глаз. 
И мы нелегкий крест несем задаром
морозом дымным и в тоске дождей,
мы, как деревья, валимся на нары,
не ведая бессонницы вождей. 
Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
и в кителе идете на парад...
Мы рубим лес по-сталински, а щепки —
а щепки во все стороны летят. 
Вчера мы хоронили двух марксистов,
тела одели ярким кумачом,
один из них был правым уклонистом,
другой, как оказалось, ни при чем. 
Он перед тем, как навсегда скончаться,
вам завещал последние слова —
велел в евонном деле разобраться
и тихо вскрикнул: «Сталин — голова!» 
Дымите тыщу лет, товарищ Сталин!
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
я верю: будет чугуна и стали
на душу населения вполне. 
1959
СЕМЕЕЧКА 
Это было давно.
Мы еще не толпились в ОВИРе
и на КПСС не надвигался пиздец.
А в Кремле, в однокомнатной
скромной квартире,
со Светланою в куклы играл
самый добрый на свете отец. 
Но внезапно она,
до усов дотянувшись ручонкой,
тихо дернула их —
и на коврик упали усы.
Даже трудно сказать,
что творилось в душе у девчонки,
а папаня безусый был нелеп,
как без стрелок часы. 
И сказала Светлана,
с большим удивлением глядя:
«Ты не папа — ты вредитель, шпион и фашист».
И чужой, нехороший,
от страха трясущийся дядя
откровенно признался:
«Я секретный народный артист». 
Горько плакал ребенок,
прижавшись к груди оборотня,
и несчастнее их
больше не было в мире людей,
не отец и не друг, не учитель,
не Ленин сегодня
На коленках взмолился:
«Не губите жену и детей!» 
Но крутилась под ковриком
магнитофонная лента,
а с усами на коврике
серый котенок играл.
«Не губите, Светлана!» —
воскликнув с японским акцентом,
дядя с Васькой в троцкистов
пошел поиграть и... пропал.
В тот же час в темной спальне
от ревности белый
симпатичный грузин
демонстрировал ндрав.
Из-за пазухи вынул
вороненый наган «парабеллум»
и без всякого-якова
в маму Светланы — пиф-паф. 
А умелец Лейбович,
из Малого театра гример,
возле Сретенки где-то
«случайно» попал под мотор. 
В лагерях проводили
мы детство счастливое наше,
ну а ихнего детства
отродясь не бывало хужей.
Васька пил на троих
с двойниками родного папаши,
а Светлана меня-я-я...
как перчатки меняла мужей. 
Васька срок отволок,
снят с могилки казанской пропеллер,
чтоб она за бугор отвалить не могла,
а Светлану везет
на бордовом «Роллс-Ройсе» Рокфеллер
по шикарным шоссе
на рысях на большие дела. 
Жемчуга на нее
надевали нечистые лапы,
предлагали аванс,
в Белый дом повели на прием,
и во гневе великом
в гробу заворочался папа,
ажио звякнули рюмки
в старинном буфете моем. 
Но родная страна
оклемается вскоре от травмы,
воспитает сирот весь великий советский народ.
Горевать в юбилейном году
не имеем, товарищи, прав мы,
Аллилуева нам не помеха
стремиться, как прежде, вперед. 
Сталин спит смертным сном,
нет с могилкою рядом скамеечки.
Над могилкою стынет
тоскливый туман...
Ну, скажу я вам, братцы,
подобной семеечки
не имели ни Петр Великий,
ни Грозный, кровавый диктатор Иван. 
1967
СОВЕТСКАЯ ПАСХАЛЬНАЯ
Великому Доду Ланге
Смотрю на небо просветленным взором,
я на троих с утра сообразил.
Я этот день люблю, как День шахтера
и праздник наших Вооруженных Сил. 
Сегодня яйца с треском разбиваются,
и душу радуют колокола.
А пролетарии всех стран соединяются
вокруг пасхального стола.
Там красят яйца в синий и зеленый,
а я их крашу только в красный цвет,
в руках несу их гордо, как знамена
и символ наших радостных побед. 
Как хорошо в такое время года
пойти из церкви прямо на обед,
давай закурим опиум народа,
а он покурит наших сигарет. 
Под колокольный звон ножей и вилок
щекочет ноздри запах куличей,
приятно мне в сплошном лесу бутьшок
увидеть даже лица стукачей. 
Все люди — братья! Я обниму китайца,
привет Мао Цзэдуну передам,
он желтые свои пришлет мне яйца,
я красные свои ему отдам. 
Сияет солнце мира в небе чистом,
и на душе у всех одна мечта:
чтоб коммунисты и империалисты
прислушались к учению Христа.
Так поцелуемся давай, прохожая!
Прости меня за чистый интерес.
Мы на людей становимся похожими.
Давай еще!.. Воистину воскрес!
1960
СОВЕТСКАЯ ЛЕСБИЙСКАЯ 
Герману Плисецкому 
Пусть на вахте обыщут нас начисто,
пусть в барак надзиратель пришел,
Мы под песню гармошки наплачемся
и накроем наш свадебный стол. 
Женишок мой, бабеночка видная,
наливает мне в кружку «Тройной»,
вместо красной икры булку ситную
он намажет помадой губной. 
Сам помадой губною не мажется
и походкой мужскою идет,
он совсем мне мужчиною кажется,
только вот борода не растет. 
Девки бацают с дробью «цыганочку»,
бабы старые «горько!» кричат,
и рыдает одна лесбияночка
на руках незамужних девчат. 
Эх, закурим махорочку бийскую,
девки заново выпить не прочь —
да, за горькую, да, за лесбийскую,
да, за первую брачную ночь! 
В зоне сладостно мне и не маятно,
мужу вольному писем не шлю:
и надеюсь, вовек не узнает он,
что я Маруську Белову люблю! 
1961 
ОКУРОЧЕК
Вл. Соколову 
Из колымского белого ада
шли мы в зону в морозном дыму.
Я заметил окурочек с красной помадой
и рванулся из строя к нему. 
«Стой, стреляю!» — воскликнул конвойный,
злобный пес разодрал мой бушлат.
Дорогие начальнички, будьте спокойны,
я уже возвращаюсь назад. 
Баб не видел я года четыре,
только мне наконец повезло —
ах, окурочек, может быть, с «Ту-104»
диким ветром тебя занесло. 
И жену удавивший Капалин,
и активный один педераст
всю дорогу до зоны шагали вздыхали,
не сводили с окурочка глаз.
С кем ты, сука, любовь свою крутишь,
с кем дымишь сигареткой одной?
Ты во Внуково спьяну билета не купишь,
чтоб хотя б пролететь надо мной. 
В честь твою зажигал я попойки
и французским поил коньяком,
сам пьянел от того, как курила ты «Тройку»
с золотым на конце ободком. 
Проиграл тот окурочек в карты я,
хоть дороже был тыщи рублей.
Даже здесь не видать мне счастливого фарта
из-за грусти по даме червей. 
Проиграл я и шмотки, и сменку,
сахарок за два года вперед,
вот сижу я на нарах, обнявши коленки,
мне ведь не в чем идти на развод. 
Пропадал я за этот окурочек,
никого не кляня, не виня,
господа из влиятельных лагерных урок
за размах уважали меня. 
Шел я в карцер босыми ногами,
как Христос, и спокоен, и тих,
десять суток кровавыми красил губами
я концы самокруток своих. 
«Негодяй, ты на воле растратил
много тыщ на блистательных дам!» —
«Это да, — говорю, — гражданин надзиратель,
только зря, — говорю, — гражданин надзиратель.
рукавичкой вы мне по губам...» 
1965
ЛИЧНОЕ СВИДАНИЕ
Я отбывал в Сибири наказание,
считался работящим мужиком
и заработал личное свидание
с женой своим трудом, своим горбом. 
Я написал: «Явись, совсем соскучился...
Здесь в трех верстах от лагеря вокзал...»
Я ждал жену, жрать перестал, измучился,
все без конца на крышу залезал. 
Заныло сердце, как увидел бедную —
согнулась до земли от рюкзака,
но на нее, на бабу неприметную,
с барачной крыши зарились зэка. 
Торчал я перед вахтою взволнованно,
там надзиратель делал бабе шмон.
Но было мною в письмах растолковано,
как под подол притырить самогон. 
И завели нас в комнату свидания,
дуреха ни жива и ни мертва,
а я, как на судебном заседании,
краснел и перепутывал слова. 
Она присела, милая, на лавочку,
а я присел на старенький матрац.
Вчера здесь спал с женой карманник Лавочкин,
позавчера — растратчик Моня Кац. 
Обоев синий цвет изрядно вылинял,
в двери железной — кругленький глазок,
в углу портрет товарища Калинина —
молчит, как в нашей хате образок. 
Потолковали. Трахнул самогона я
и самосаду закурил... Эх, жисть!
Стели, жена, стели постель казенную
да, как бывало, рядышком ложись. 
Дежурные в глазок бросают шуточки,
кричат зэка тоскливо за окном:
«Отдай, Степан, супругу на минуточку,
на всех ее пожиже разведем». 
Ах, люди, люди, люди несерьезные,
вам не хватает нервных докторов.
Ведь здесь жена, а не быки колхозные
огуливают вашинских коров. 
И зло берет, и чтой-то жалко каждого...
Но с каждым не поделишься женой...
На зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою
по рельсе железякою конвой. 
Давай, жена, по кружке на прощание,
садись одна в зелененький вагон,
не унывай, зимой дадут свидание,
не забывай — да не меня, вот глупая, —
не забывай, как прятать самогон. 
1963
ВАГОННАЯ
Я белого света не видел.
Отец был эсером, и вот
Ягода на следствии маму обидел:
он спать не давал ей четырнадцать суток,
ударил ногою в живот.
А это был, граждане, я, и простите
за то, что сегодня я слеп,
не знаю, как выглядят бабы и дети,
товарищ Косыгин, Подгорный и Брежнев,
червонец, рябина и хлеб.
Не вижу я наших больших достижений
и женщин не харю, не пью.
И нету во сне у меня сновидений,
а утречком, утречком, темным, как ночка,
что бог посылает жую.
Простите, что пес мой от голода лает,
его я ужасно люблю.
Зовут его, граждане, бедного, Лаэрт.
Подайте копеечку, господа ради,
я Лаэрту студня куплю.
Все меньше и меньше в вагонах зеленых
несчастных слепых и калек.
Проложимте БАМ по таежным кордонам
Вот только врагам уотергейтское дело
не позволим замять мы вовек!
Страна хорошеет у нас год от года,
мы к далям чудесным спешим.
Врагом оказался народа Ягода,
но разве от этого, граждане, легче
сегодня несчастным слепым?!
1966