Карл Густав Юнг и последователи Человек и его символы (27)

Сам Юнг считал наиболее плодотворным для дальнейших исследований изучение аксиом в математике (называемых Паули „первичными математическими озарениями"), среди которых он особенно выделял идею бесконечного числового ряда в арифметике или континуума в геометрии. Как сказала родившаяся в Германии Ханна Арендт, „по мере развития математика не просто расширяет свое содержание, протягиваясь в бесконечность, чтобы соответствовать ее масштабам, как и масштабам бесконечно растущей и расширяющейся вселенной, но прерывает связь с внешними проявлениями чего бы то ни было. Математика не является больше одним из начал философии или наукой о Бытии в его истинном проявлении, но становится наукой, изучающей структуру человеческого разума". (Юнгианец сразу спросил бы: какого разума? Сознательного или подсознательного?). Как мы уже видели на примере Гаусса и Пуанкаре, математики также убедились в том, что наши представления „упорядочиваются" еще до того, как становятся осознаваемыми. Б. Л. Ван-Дер-Варден, изучивший много примеров крупных математических озарений, пришедших из подсознания, делает такой вывод: „подсознание способно не только ассоциировать и комбинировать, но даже и оценивать. Суждения его интуитивны, но при благоприятных обстоятельствах абсолютно верны". Среди множества „первичных математических озарений" или априорных идей наиболее интересны с точки зрения психологии „натуральные числа". Они не только служат нашим сознательно осуществляемым повседневным измерительным и счетным операциям; в течение веков они были единственным средством для „считывания" значения в таких древнейших видах предсказаний, как астрология, нумерология, геомантия и т. д., — все они основывались на арифметическом счете и были исследованы Юнгом с точки зрения его теории синхронности. Более того, натуральные числа, если взглянуть на них через призму психологии, должны определенно являться архетипическими символами, потому что мы воспринимаем их некоторым определенным образом. К примеру, любой человек не задумываясь скажет, что два — это наименьшее четное число. Другими словами, числа не являются понятиями, сознательно изобретенными людьми для подсчетов. Это спонтанные и автономные порождения подсознания, как и другие архетипические символы. В то же время натуральные числа являются также признаком, присущим внешним объектам. Мы можем утверждать или сосчитать, что здесь лежат два камня, а там стоят три дерева. Даже если лишить внешние объекты всех признаков, таких как цвет, температура, размеры и т.д., все же останется признак их „множественности" или единичности. Однако эти же числа являются бесспорной частью нашей конфигурации рассудка: абстрактными понятиями, которыми мы можем оперировать, не глядя на внешние объекты. Числа, таким образом, предстают в роли ощутимого связующего звена между царствами материи и психики. Именно здесь, допускал Юнг, может лежать наиболее плодотворное для дальнейших исследований поле деятельности. Я кратко остановилась на этих довольно сложных концепциях, чтобы показать, что для меня идеи Юнга не образуют целостной „доктрины", а являются началом нового подхода, которому предстоит еще развиваться и расширяться. Я надеюсь, что этого будет достаточно, чтобы у читателя сложилось мнение о наиболее существенных и типичных, с моей точки зрения, сторонах научных воззрений Юнга. Его творческий поиск, всегда направленный на постижение феномена жизни, отличали необычная свобода от привычных предрассудков и большая скромность и аккуратность. Он не стал углубляться в упомянутые выше идеи, понимая, что у него еще не накоплено достаточно фактов, чобы сказать что-либо подробнее. Точно так же он обычно выжидал несколько лет, не публикуя свои новые открытия, но снова и снова проверяя их, снова и снова критически их рассматривая с различных сторон. Вот почему то, что может при первом прочтении создать ощущение некоторой расплывчатости изложения, исходит на самом деле из скромности, отличающей его научный подход. Для Юнга не свойственны поспешность в выводах и чрезмерное упрощение, мешающие новым возможным открытиям и не учитывающие всю сложность и многообразие феномена жизни. Этот феномен всегда представлял для Юнга волнующую тайну. Он никогда не воспринимал его, подобно ограниченно мыслящим людям, как „объясненную" реальность, о которой вес известно. Ценность творческих идей заключается, по-моему, в том, что они, подобно ключам, помогают расшифровать еще не разгаданные взаимосвязи между фактами, способствуя таким образом все большему проникновению человека в тайну жизни. Я убеждена, что идеи д-ра Юнга могут аналогичным образом помочь найти и объяснить новые факты во многих областях науки (как и в нашей повседневной жизни) и вместе с тем направить личность к более уравновешенному, нравственному и сознательному взгляду на жизнь. Если читатель почувствует интерес к дальнейшему изучению и освоению сферы подсознания, а начать это можно только с работы над собой, то цель этой книги будет достигнута. Приложение Карл Густав Юнг Стадии жизни Рассмотрение проблем, касающихся стадий человеческого развития, является весьма ответственной задачей, потому что это означает не что иное, как отображение картины психической жизни во всей ее полноте, от колыбели до могилы. В рамках лекции такую задачу можно выполнить лишь в общих чертах. Вот почему мы не будем здесь описывать нормальные психические явления на различных стадиях, а ограничимся лишь некоторыми проблемами, то есть вещами сложными, спорными и неоднозначными; короче говоря, вопросами, позволяющими не одну, а несколько трактовок, и более того, трактовок не бесспорных. Так что многое из обсуждаемого нам придется мысленно сопроводить вопросительным знаком. Хуже того, кое-что мы будем вынуждены принять на веру, и время от времени отталкиваться от предположений. Если бы психическая жизнь состояла только из самоочевидных истин — что все еще имеет место на примитивном уровне — то мы смогли бы довольствоваться здоровым эмпиризмом. Но психическая жизнь цивилизованного человека полна проблем; мы даже не можем думать о ней под другим углом зрения. Наши психические процессы состоят большей частью из размышлений, сомнений, опытов, в основе своей совершенно чуждых бессознательному, инстинктивному уму первобытного человека. Именно росту сознания мы обязаны существованием проблем, воплощающим данайский дар цивилизации. Именно отрыв человека от инстинкта—его противопоставление себя инстинкту — создает сознание. Инстинкт — это часть природы, и он стремится увековечить природу, тогда как сознание может лишь стремиться к культуре или к ее отрицанию. И даже когда мы возвращаемся к природе, вдохновленные тоской по ней в духе Руссо, мы „облагораживаем" ее. До тех пор, пока мы еще погружены в природу, у нас нет сознания и мы живем под защитой инстинкта, не знающего проблем. Все, что осталось в нас от природы, бежит проблем, поскольку они суть сомнения, а где властвует сомнение, там и неопределенность и возможность выбора. А где есть возможность выбора, там инстинкт более не управляет нами и мы предаемся страху. Ибо сознание ныне призвано сделать то, что природа всегда делала для своих детей: а именно, принять определенное, бесспорное и безошибочное решение. И здесь нас охватывает слишком человеческий страх за то, что сознание— наша Прометеева победа — в конечном итоге не сможет послужить нам так же хорошо, как природа. Таким образом, проблемы вовлекают нас в состояние одиночества и изоляции, где мы оставлены природой и стремимся к сознанию. Для нас нет другого пути; мы вынуждены прибегать к сознательным решениям и действиям там, где раньше доверялись естественному ходу событий. Следовательно, любая проблема несет в себе возможность расширения сознания, но вместе с тем и необходимость расставания с детской неосознанностью своих поступков и верой в природу. Эта необходимость является психическим фактом такого значения, что он лег в основу одного из самых существенных символов христианства. Речь идет о жертве простого человека природы, не осознающего себя бесхитростного существа, чья трагическая карьера началась со съеденного в раю яблока. В библейском сюжете грехопадений человека приход сознания рассматривается как проклятие. И действительно, именно в этом свете мы первоначально воспринимаем каждую проблему, подталкивающую нас в сторону сознания и все дальше удаляющую нас от рая бессознательного детства. Каждый из нас с удовольствием поворачивается спиной к своим проблемам, стремясь, по возможности, не слышать о них или—еще лучше—забыть об их существовании. Мы желаем, чтобы наша жизнь была простой, определенной, успешной и поэтому проблемы для нас — запретная тема. Мы хотим определенности, но не сомнений, результатов, но не экспериментов, как будто бы не видя, что определенность может возникнуть только через сомнения, а результат—только через опыт. Искусное отрицание проблемы не приведет к убеждению — напротив, требуется более широкое и глубокое сознание для того, чтобы дать нам определенность и ясность, в которыхмы нуждаемся. Это предисловие, хотя несколько затянутое, кажется мне необходимым для прояснения предмета нашего обсуждения. Когда нам приходится иметь дело с проблемами, мы инстинктивно сопротивляемся идти по пути, ведущему сквозь неизвестность и мрак. Нам нужны только несомненные результаты, при том мы совсем забываем, что такие результаты достижимы, лишь когда отважиться войти в темноту и снова выйти из нее. Но чтобы пройти через темноту, мы должны собрать все силы озарения, имеющиеся у сознания, и, как я уже отмечал, даже вооружиться предположениями, потому что при рассмотрении проблем психической жизни мы постоянно сталкиваемся с принципиальными вопросами, касающимися частных областей самых разнообразных сфер знания. Мы беспокоим и раздражаем теолога в не меньшей мере, чем философа, врача — в не меньшей степени, чем учителя; мы даже нащупываем дорожку в области деятельности биологов и историков. Такое экстравагантное поведение объясняется не самоуверенностью, а тем обстоятельством, что человеческая психика представляет собой уникальную комбинацию факторов, которые одновременно являются предметом исследования разных направлений науки. А все потому, что науки вышли из человека и особенностей его конституции. Они являютсясимптомами его психики. Следовательно, как только мы задаем себе неизбежный вопрос: „Почему человек в отличие от представителей животного мира вообще имеет проблемы?"—мы попадаем в замкнутое переплетение мыслей, узор которого создавался на протяжении столетий многими тысячами проницательных умов. Я не собираюсь брать на себя сизифов труд по совершенствованию этого шедевра путаницы, но постараюсь внести свой скромный вклад в копилку подходов человека к решению этого важного вопроса. Не может быть проблем без их осознания, а значит, и без сознания. Поэтому необходимо поставить вопрос иначе „Как впервые возникает сознание?" На этот вопрос никто не может ответить с уверенностью, но мы можем наблюдать маленьких детей в процессе формирования их сознания. Это доступно любому родителю, если он будет внимателен. А видим мы следующее когда ребенок узнает кого-либо или что-нибудь, то есть когда он „знает" человека или вещь, тогда мы понимаем, что у ребенка появилось сознание, и, конечно, поэтому роковой плод в раю вырос именно на дереве познания. Но что такое узнавание или „знание" в этом смысле? Мы говорим о „знании" чего-либо, когда нам удается установить связь между новым восприятием и уже существующим контекстом таким образом, что мы держим в сознании не только это восприятие, но также и части данного контекста. Следовательно, „знание" основано на воспринятой связи между психическим содержимым. Мы не можем иметь знания о содержимом, ни чем не связанном, и мы даже не можем осознать его присутствие, если наше сознание еще на самом низком уровне. Таким образом, первая стадия сознания, которую мы можем наблюдать, состоит в простом увязывании двух и более психических содержимых. На этом уровне сознание спорадично и ограничивается пониманием нескольких связей, когда содержимое позже не сохраняется в памяти. Не подлежит сомнению, что в ранние годы жизни нет непрерывной памяти, есть только — и это самое большее — островки сознания, подобные отдельным лампадам или освещенным объектам в кромешной тьме. Но эти островки памяти не идентичны тем самым ранним связям, которые просто восприняты; они содержат совокупность нового очень важного содержимого, связанного с восприятием самого субъекта, — так называемое эго. Эта совокупность, подобно первоначальной, сначала просто воспринимается, и по этой причине ребенок естественно начинает говорить о себе как об объекте — в третьем лице. Лишь позже, когда эго-содержимое, так называемый эго-комплекс, приобретает собственную энергию (вероятнее всего, в результате тренировки и практики), возникает чувство субъективности или „Самости". Видимо, в этот момент ребенок и начинает говорить о себе в первом лице. На этой стадии, вероятно, начинается непрерывность памяти. Следовательно, по своей сущности это будет непрерывная последовательность эго-воспоминаний. На детской стадии сознания проблем еще нет ничто не зависит от субъекта, ребенок полностью зависит от своих родителей. Как будто он еще не полностью родился и окружен психической атмосферой своих родителей. Психическое рождение, а с ним и сознательная дифференциация от родителей, обычно имеет место лишь в период полового созревания, вместе с взрывом сексуальности. Это физиологическое изменение сопровождается психической революцией. Ибо различные телесные проявления дают такой импульс эго, что оно часто начинает утверждаться без ограничения или умеренности. Иногда эту стадию называют „невыносимым возрастом". До достижения этой стадии психическая жизнь индивида направляется главным образом инстинктивно, и практически не возникает. Даже когда внешние ограничения противоречат его субъективным импульсам, эти ограничения не приводят индивидуума к разладу с самим собой. Он подчиняется им или обходит их, оставаясь внутренне целостным. Он еще не знает состояния внутреннего напряжения, вызываемого проблемой. Такое состояние возникает только тогда, когда внешнее ограничение становится внутренним: когда импульс противопоставляется другому. В психологической терминологии это будет выглядеть так: проблематичное состояние, внутренний разлад с собой возникает, когда бок о бок с совокупностью содержимого появляется вторая совокупность равной интенсивности. Эта вторая совокупность благодаря величине своей энергии имеет функциональное значение, равное значению эго-комплекса, мы можем даже назвать его другим, вторым эго, которое временно может даже вырывать первенство у первого. Это вызывает внутренний разлад — состояние, являющееся признаком проблемы. Подытожим сказанное: первая стадия сознания состоит из простого узнавания или „знания" и представляет собой неупорядоченное или хаотическое состояние. Вторая стадия — стадия развитого эго-комплекса является абсолютной или монической. Третья являет собой еще один шаг углубления сознания и включает постижение разделенного, дуалистичного состояния. Вот здесь мы и подходим к нашей действительной теме — проблеме стадий жизни. Прежде всего мы должны рассмотреть период юности. Он охватывает, в первом приближении, годы непосредственно после полового созревания и до периода середины жизни, который начинается в отрезке между тридцать пятым и сороковым годами. Меня могут спросить, почему я начинаю со второй стадии жизни, словно нет проблем, связанных с детством. Сложная психическая жизнь ребенка является, конечно, проблемой первостепенной важности для родителей, преподавателей и врачей, но в нормальных условиях ребенок не имеет реальных собственных проблем. Ведь сомневаться в себе и быть в разладе с самим собой может лишь взрослый человек. Все мы знакомы с источником проблем, которые возникают в период юности. Для большинства людей — это требования жизни, которые грубо кладут конец мечтаниям детства. Если индивидуум достаточно хорошо подготовлен, то переход к профессии или карьере может пройти гладко, но если он подвержен иллюзиям, расходящимся с реальностью, тогда наверняка возникнут проблемы. Все мы вступаем в жизнь, отталкиваясь от определенных предположений, которые иногда оказываются ложными, то есть не соответствуют условиям, в которых оказывается человек. Часто это вопрос преувеличенных надежд, недооценки трудностей, необоснованного оптимизма или негативной установки. Каждый может составить целый список ложных предположений, которые становятся источником появления первых осознанных проблем. Однако не всегда причиной проблем является противоречие между субъективными предположениями и внешними факторами, так же часто причиной могут быть внутренние психические трудности. Они могут существовать даже в том случае, когда во внешнем мире дела идут успешно. Очень часто причиной является нарушение психического равновесия, вызванное половым инстинктом; в равной мере часто причиной становится чувство неполноценности, возникающее из-за невыносимой чувствительности. Такие внутренние конфликты могут существовать даже тогда, когда адаптация к внешнему миру была достигнута без видимого усилия. Иногда даже кажется, что молодые люди, которым пришлось вести трудную борьбу за существование, лишены внутренних проблем, тогда как те молодые люди, которые по тем или иным причинам не испытывали трудностей с адаптацией, сталкиваются с сексуальными проблемами или конфликтами из-за чувства неполноценности. Люди, у которых собственный характер порождает проблемы, часто являются неврастениками, но было бы серьезной ошибкой смешивать существование проблем с неврозом. Между этими двумя типами людей имеется четкое различие, которое заключается в том, что неврастеник болен потому, что он не осознает своих проблем, тогда как человек с трудным характером страдает от своих осознанных проблем, не будучи больным. Если попытаться извлечь общие и существенные факторы из почти неисчерпаемого разнообразия индивидуальных проблем, обнаруживаемых в период юности, то мы увидим во всех случаях одну характерную черту—более или менее явно выраженную привязанность к уровню сознания детских лет, сопротивление роковым силам внутри и вокруг нас, влекущим нас в мир. Что-то внутри нас стремится остаться ребенком, не осознавать или, в лучшем случае, сознавать только эго, отвергать все незнакомое или же подчинять его нашей воле ничего не делать или же предаваться жажде удовольствий и власти. Во всем этом есть что-то от инерции материи — это устойчивость предыдущего состояния, в котором диапазон сознания меньше, уже и эгоистичнее, чем в дуалистической фазе. Ибо здесь индивид сталкивается с необходимостью познать и принять нечто необычное и незнакомое в качестве части собственной жизни, своего рода „второго Я". Существенной чертой дуалистической фазы является расширение жизненного горизонта, которое встречается с яростным сопротивлением. Если быть совсем точным, такое расширение или диастола, как его назвал Гете, начинается задолго до этого—а именно при рождении, когда ребенок покидает узкую оболочку материнского тела. С тех пор оно устойчиво нарастает, пока не достигнет вершины проблематического состояния, когда индивидуум начинает бороться с ним. Что же случилось бы с человеком, если он просто слился бы с кажущимся незнакомым „вторым Я", позволив предыдущему эго кануть в прошлое? Мы можем предположить, что это был бы вполне практичный шаг. Сама цель религиозного образования, начиная с запугивания Адама и вплоть до ритуалов возрождения у первобытных племен, заключается в преобразовании человеческого существа в нового, будущего человека, позволяя старому умереть. Психология учит нас, что в определенном смысле в психике нет ничего старого, такого, что могло бы действительно и окончательно умереть. Даже Павел был оставлен с тернием во плоти. Каждый, кто защищает себя от нового и незнакомого, уходя в прошлое, приходит к такому же неврастеническому состоянию, что и человек, отождествляющий себя с новым и убегающий от прошлого. Единственное различие состоит в том, что один избавляется от прошлого, а другой — от будущего. В принципе, оба делают одно и то же: они укрепляют узкий диапазон сознания вместо того, чтобы сокрушить его в борьбе противоположностей и построить более широкое и глубокое сознание. Идеальным было бы достижение такого результата на второй стадии жизни, но тут имеется загвоздка. С одной стороны, природе нет никакого дела до более высокого уровня сознания. С другой—общество не особенно-то оценивает эти духовные подвиги: его награды всегда даются за достижения, а не за индивидуальность, чаще всего последняя бывает награждена лишь посмертно. Эта ситуация подталкивает нас к особому решению: мы вынуждены ограничивать себя достижимым, обособлять те способности, которые ведут общественно активного индивида к раскрытию его подлинного потенциала. Достижение, полезность и т.д.—все это идеалы, которые, казалось бы, указывают на выход из смятения проблематического состояния. Это путеводные звезды, направляющие нас в стремлении расширить и укрепить наше психическое существование, — они помогают нам пустить корни в этом мире, но бессильны помочь в построении того более широкого сознания, которое мы называем культурой. В период юности, однако, этот курс вполне нормален и он при всех обстоятельствах предпочтительнее, чем сумбурные метания в хаосе проблем. Следовательно, рассматриваемая дилемма часто решается следующим путем. Все, что дано нам прошлым, приспосабливается к возможностям и требованиям будущего. Мы ограничиваемся достижимым, и это означает отказ от всех других наших потенциальных психических возможностей. Кто-то утрачивает при этом ценную часть своего прошлого, другой — ценную часть своего будущего. Каждый может вспомнить друзей или школьных товарищей, подающих большие надежды и идеалистов в юности, которые при встрече через много лет выглядят так, словно они росли сухими и зажатыми в тисках. Это примеры вышеупомянутого решения. Но серьезные проблемы жизни никогда полностью не решаются. Бели все же создается впечатление, что они решены, это верный признак того, что что-то упущено. Похоже, что значение и цель проблемы состоит не в ее решении, а в нашей непрестанной работе над ней. Только это спасает нас от оглупления и остановки в развитии. Точно так же решение проблем юности путем ограничения себя лишь достижимыми целями является временно эффективным и не долговечным в глубоком смысле средством. Конечно, завоевание себе места в обществе и такое преобразование своего характера, чтобы он более или менее подходил к такой форме существования, является во всех случаях значительным достижением. Эту борьбу, ведущуюся как внутри себя, так и во вне, можно сравнить с борьбой ребенка за эго. Эта борьба большей частью невидима, потому что ведется во тьме, но когда мы видим, как детские иллюзии, претензии и эгоистические привычки все еще липнут к человеку и в зрелые годы, становится чуть-чуть понятно, какая энергия участвовала в их формировании. Так же обстоит дело с идеалами, убеждениями, принципами и взглядами, которые в юности выводили нас в жизнь. За них мы боролись, страдали и одерживали победы. Они росли вместе с нами, и мы явно изменились, слившись с ними, мы стремились увековечить их и сделать само собой разумеющимися точно так же, как молодой человек утверждает свое эго вопреки этому миру и, зачастую, вопреки самому себе. Чем ближе мы подходим к середине жизни, и чем успешнее нам удается укрепиться в наших личных взглядах и общественном положении, тем больше мы убеждаемся в том, что мы идем верным курсом, и в правильности наших идеалов и принципов поведения. По этой причине они переходят для нас в разряд вечных ценностей, и мы считаем добродетелью неизменную приверженность им. При этом мы упускаем из виду тот существенный факт, что общественно значимая цель достижима лишь ценой сокращения индивидуальности. Многие, слишком уж многие аспекты жизни, которые мы должны были бы испытать, пылятся ненужной рухлядью в кладовых памяти, но иногда они тлеют невидимыми угольями под серой золой. Статистические данные свидетельствуют об учащении психических депрессий у мужчин в возрасте около сорока лет и неврастенических осложнений у женщин чуть раньше. Мы видим, что в этой фазе жизни—между тридцатью пятью и сорока годами—в человеческой психике происходит подготовка важных изменений. На первых порах перемены неосознанны и неуловимы. Скорее, это косвенные признаки перемен, вероятно, еще только зарождающихся в подсознании. Часто это похоже на легкое изменение в характере человека; в других случаях могут дать о себе знать некоторые черты, не появлявшиеся со времен детства, или же—наоборот, начинают ослабевать имеющиеся склонности и интересы человека, а вместо них появляются другие. С другой стороны, и это происходит очень часто, заветные убеждения и принципы человека, особенно нравственные, начинают затвердевать и становиться все более жесткими до тех пор, пока где-то в возрасте около пятидесяти лет не наступит период нетерпимости и фанатизма. Как будто существование этих принципов оказалось под угрозой и потому возникла необходимость выделить их как можно больше. Вино юности не всегда очищается с годами—иногда оно мутнеет. Все выше отмеченные явления могут лучше всего наблюдаться у довольно односторонних людей, появляясь временами раньше, временами позже. Начало этих процессов, как мне кажется, у них часто задерживается из-за того, что их родители еще живы. В таком случае дело обстоит так, словно период юности чрезмерно затянулся. Это особенно проявлялось у мужчин, чьи отцы жили долго. Смерть отца обычно вызывала у таких людей внезапное и почти катастрофическое взросление. Я знал одного набожного мужчину, церковного старосту, который, начиная с сорока лет стал проявлять растущую и под конец невыносимую нетерпимость в вопросах морали и религии. Одновременно его характер заметно ухудшился. Под конец его облик стал напоминать потемневшую и гнущуюся вниз опору церкви. Дожив так до пятидесяти пяти лет, однажды в полночь, сидя в постели, он сказал своей жене: „Ну, наконец-то я понял! Я просто негодяй!" Понимание этого факта не осталось без последствий. На склоне лет он вел буйный образ жизни и промотал большую часть своего состояния. Вот это человечище — из огня да в полымя! Весьма частые невротические расстройства во взрослые годы все имеют одну общую черту: они стремятся пронести психологию юношеской фазы через порог так называемых лет осмотрительности. Кто не знает этих трогательных старых джентльменов, которым всегда необходим разогрев блюда их студенческих дней и которые могут придерживать пламя жизни лишь воспоминаниями своей героической юности, но которые в остальном погрязли в безнадежно косном филистерстве? Да, уних есть, как правило, одно достоинство, которое нельзя недооценивать — они не неврастеники, а лишь скучные и стереотипные люди. Неврастеник—это скорее человек, у которого в настоящем никогда не ладится так, как бы ему хотелось, а потому он никогда не может насладиться и своим прошлым. Как раньше неврастеник не мог избавиться от детства, так сейчас он не может расстаться со своей юностью. Он избегает печальных мыслей о приближающейся старости и, понимая невыносимость открывающейся перспективы, всегда стремится жить в прошлом. Подобно тому, как незрелую личность, детство которой затянулось, страшит неизвестное в этом мире и в человеческом существовании, так и взрослого человека страшит вторая половина жизни. Словно его ожидают неведомые и опасные задачи или будто ему угрожают жертвы и утраты, которые он не желает принять, или как будто прожитая жизнь показалась ему вдруг столь прекрасной и ценной, что он не может расстаться с ней. Может быть, подо всем этим скрывается страх смерти? Это не представляется мне слишком вероятным, потому что, как правило, смерть еще далеко в будущем, и, следовательно, является чем-то абстрактным. Опыт показывает нам, что основную причину всех трудностей этого переходного состояния скорее следует искать в глубоких и весьма особенных изменениях внутри психики.