Карл Юнг. КРАСНАЯ КНИГА (34)

Когда все для меня свершилось, я неожиданно вернулся к тайнам, к тому первому взгляду на иномировые силы духа и желания. Как я достиг удовлетворения собой и власти над собой, Саломея потеряла удовлетворение собой, но научилась любви к другому, а Илия потерял силу своей мудрости, но научился признавать дух другого. Так Саломея потеряла силу искушения и стала любовью. Добившись удовлетворения в себе, я также хотел любви к себе. Но это было бы слишком, она бы удушающе стянула меня железным обручем. Я принял Саломею как удовольствие, и отверг ее как любовь. Но она хочет быть со мной. Так как мне любить самого себя? Любовь, я думаю, принадлежит другим. Но моя любовь хочет быть со мной. Я страшусь этого. Да оттолкнет ее от меня сила моего мышления, в мир, к вещам, к людям. Ибо что-то должно соединять людей вместе, что-то должно быть мостом. Вот труднейшее искушение, если даже моя любовь хочет меня! Тайны, приподнимите вновь свои завесы! Я хочу довести эту битву до конца. Приди, змея темной бездны. {6}[269] [1] Я слышу, что Саломея все еще плачет. Чего она хочет, или чего все еще хочу я? Это проклятая плата, плата, к которой не прикоснуться без жертвы. Плата, требующая еще большей жертвы после того, как ее коснешься. Змея: «Ты намереваешься жить без жертвоприношения? Жизнь должна тебе чего-то стоить, не так ли?» Я: «Я думаю, я уже заплатил. Я отверг Саломею. Этой жертвы не достаточно?» Зм.: «Для тебя слишком мало. Как было сказано, тебе позволено требовать с себя». Я: «Ты многое подразумеваешь своей проклятой логичкой: жертвенное требование? Этого мне не понять. Очевидно, моя ошибка обернулась мне пользой. Скажи, разве не достаточно, что я принуждаю свое чувство к окружению?» Зм.: «Ты вообще его не принуждаешь; лучше было бы, если бы ты перестал мучаться из-за Саломеи». Я: «Если ты говоришь правду, это не очень хорошо. Потому Саломея до сих пор плачет?» Зм.: «Да, потому». Я: «Но что делать?» Зм.: «Ах, ты хочешь действовать? А можно еще и подумать». Я: «Но о чем тут думать? Я признаю, что не знаю, о чем тут думать. Может, у тебя есть совет. У меня такое чувство, что я должен подняться выше головы. Я не могу этого сделать. Как ты думаешь?» Зм.: «Я ничего и не думаю, и совета у меня нет». Я: «Так спроси потустороннее, иди на Небеса или в Ад, может, совет там». Зм.: «Меня вытягивают вверх». Затем змея превратилась в маленькую белую птицу, которая вспорхнула в облака, где и исчезла. Я долго провожал ее взглядом.[270] Птица: «Ты меня слышишь? Сейчас я далеко. Небеса так далеко. Ад гораздо ближе к земле. Я нашла для тебя кое-что, отвергнутую корону. Она лежит на улице в неизмеримом пространстве Небес, золотая корона». И вот он уже лежит[271] в моей руке, золотой королевский венец, с буквами, выгравированными внутри; что там сказано? «Любовь никогда не перестает»[272]. Дар с Небес. Но что он означает? П.: «Вот и я, ты доволен?» Я: «Частично — в любом случае я благодарю тебя за этот значимый подарок. Но он загадочен, и твой подарок делает меня почти подозрительным». П.: «Но дар пришел с Небес, ты же знаешь». Я: «Он безусловно прекрасен, но ты хорошо знаешь, что мы постигли из Небес и Ада». П.: «Не преувеличивай. В конце концов, есть разница между Небесами и Адом. Я, конечно, думаю, что судя по тому, что я видела, на Небесах происходит столь же мало всего, как и в Аду, хотя, наверное, по-другому. Даже то, что не происходит, не может произойти особенным образом». Я: «Ты говоришь загадками, которые могут свести с ума, если принять их близко к сердцу. Скажи, как ты понимаешь эту корону?» П.: «Как я понимаю? Никак. Она говорит сама за себя». Я: «Ты имеешь в виду эту надпись на ней?» П.: «Именно; полагаю, она имеет для тебя смысл?» Я: «До некоторой степени. Но это оставляет вопрос в пугающей неопределенности». П.: «Как и должно быть». И птица неожиданно превращается обратно в змею.[273] Я: «Ты лишаешь мужества». Змея:[274] «Только тех, кто не в согласии со мной». Я: «Так я и не в согласии. А кто в согласии? Такое повисание в воздухе ужасающе». Зм.: «Эта жертва так трудна для тебя? Ты должен быть способен повиснуть, если хочешь решит проблемы. Посмотри на Саломею!» Я, Саломее: «Я вижу, Саломея, ты все еще рыдаешь. С тобой еще не кончено. Я колеблюсь и проклинаю свое колебание. Я повешен ради тебя и ради себя. Сначала я был распят, теперь я просто повешен — что менее благородно, но не менее мучительно.[275] Прости меня за то, что хотел тебя погубить; я думал о спасении тебя, как когда исцелил твою слепоту самопожертвованием. Возможно, в третий раз мне ради тебя отрубят голову, как твоему прежнему другу Иоанну, который принес нам Христа в агонии. Ты ненасытна? Ты все еще не видишь способа стать благоразумной?» Сал.: «Возлюбленный мой, что я могу для тебя сделать? Я полностью отреклась от тебя». Я: «Так почему ты все еще плачешь? Ты знаешь, я не выношу, когда ты в слезах». Сал, «Я думала, ты неуязвим с тех пор, как завладел черным змеиным жезлом». Я: «Эффект жезла кажется мне сомнительным. Но в одном отношении он мне помог: по крайней мере, я не задыхаюсь, хотя и был вздернут. Магический род, видимо, помогает мне вынести повешение, определенно отвратительно доброе деяние и помощь. Не хочешь ли ты наконец перерезать веревку?» Сал.: «Как я могу? Ты висишь слишком высоко.[276] Высоко на макуше древа жизни, до которой мне не добраться. Помоги себе сам, знающий змеиную мудрость». Я: «Следует ли мне продолжать висеть еще?» Сал.: «Пока не придумаешь, как себе помочь». Я: «Так скажи мне по крайней мере, что думаешь о короне, которую птица моей души достала с Небес». Сал.: «Что ты говоришь? Корона? У тебя есть корона? Счастливчик, на что тебе жаловаться?» Я: «Повешенный король рад был бы поменяться местами с каждым благословенным нищим на проселочной дороге, который не повешен». Сал. (восторженно): «Корона! У тебя есть корона!» Я: «Саломея, сжалься надо мной. Что такое с короной?» Сал. (восторженно): «Корона — ты будешь коронован! Какое счастье для тебя и меня!» Я: «Увы, зачем тебе корона? Я не могу этого понять и испытываю невыразимые мучения». Сал. (жестоко): «Виси, пока не поймешь». Я остаюсь безмолвным, повешенным высоко над землей на раскачивающейся ветви божественного древа, из-за которого прародители не смогли избегнуть греха. Мои руки связаны и я совершенно беспомощен. И вот я вишу три дня и три ночи. Откуда придет помощь? Вот садится моя птица, змея, которая надела платье на свои белые перья. Птица: «Мы получим помощь с облаков, стелящихся над твоей головой, раз ничто больше не может нам помочь». Я: «Ты хочешь получить помощь с небес? Как это возможно?» П.: «Я отправлюсь и попробую». Птица взлетела жаворонком, становясь все меньше и меньше, и, наконец, исчезла в плотной серой завесе облаков, покрывавших небо. Я долго провожал ее взглядом, и не различил ничего, кроме бесконечного серого облачного неба надо мной, непроницаемо серого, гармонично серого и неразборчивого. Но надпись на короне — она разборчива. «Любовь никогда не перестает» — значит ли это вечное повешение? Я не зря был подозрительным, когда птица принесла мне корону, корону вечной жизни, корону мученичества — грозные вещи опасно двусмысленны. Я измотан, измотан не от повешения, но от борьбы с неизмеримым. Загадочная корона лежит далеко внизу под ногами, на земле, поблескивая золотом. Я не парю, нет, я вишу, или даже хуже, я повешен между небом и землей — но не устал от повешения, я могу позволить его себе навечно, но любовь никогда не перестает. Неужели это действительно правда, любовь никогда не перестает? Если это было благословенное послание для них, что это для меня? «Это полностью зависит от представлений», — неожиданно сказал старый ворон, сидящий на высокой ветви недалеко от меня, в ожидании похоронного пиршества погрузившийся в философствование. Я: «Почему это полностью зависит от представлений?» Ворон: «От твоих представлений о любви и других». Я: «Я знаю, несчастливая старая птица, ты имеешь в виду небесную и земную любовь.[277] Небесная любовь будет совершенно прекрасна, но мы люди и, как раз потому что мы люди, я настроил себя на то, чтобы быть целостным и полноценным человеком». В.: «Ты идеолог». Я: «Глупый ворон, пойди прочь!» Вот, рядом с моим лицом, шевельнулась ветвь, и черная змея обвилась вокруг нее и смотрит слепящим жемчужным мерцанием своих глаз. Не моя ли это змея? Я: «Сестра, и черный жезл магии, откуда ты пришла? Я думал, что видел, как ты улетала в Небеса птицей, а теперь ты здесь? Ты пришла с помощью?» Змея: «Я лишь половина себя; я не одна, а двое; я одно и другое. Я здесь лишь как змееобразная, магическая. Но магия здесь бесполезна. Я лениво обвиваюсь вокруг ветви, ожидая дальнейшего развития. Ты можешь использовать меня в жизни, но не в повешении. В худшем случае, я готова провести тебя в Аид. Я знаю туда дорогу». Черная форма сгущается передо мной из воздуха, Сатана, презрительно смеющийся. Он зовет меня: «Смотри, что выходит из примирения противоположностей! Отрекись, и вмиг опустишься на зеленеющую землю». Я: «Я не отрекусь, я не дурак. Если сужден такой исход, пусть все так и закончится». Зм.: «Где твое непостоянство? Пожалуйста, помни об этом важном правиле в искусстве жить». Я: «Тот факт, что я вишу здесь, достаточно непостоянен. Я жил непостоянно ad nausem [до отвращения]. Чего еще ты хочешь?» Зм.: «Возможно, непостоянства там, где ему положено быть?» Я: «Прекрати! Как мне понять, где должное место, а где нет?» Сатана: «Каждый, выходящий на суверенный путь с противоположностями, отличает левое от правого». Я: «Молчи, ты заинтересованная сторона. Если бы только моя белая птица вернулась с помощью; боюсь, я слабею». Зм.: «Не глупи, слабость — это тоже путь, магия возмещает ошибки». Сатана: «Что, ты никогда не осмеливался на слабость? Ты хочешь стать совершенным человеком — разве люди сильны?» Я: «Моя белая птица, полагаю, ты не можешь найти путь назад? Ты поднялась и улетела, потому что не могла жить со мной? Ах, Саломея! Вот она идет. Иди ко мне, Саломея! Еще одна ночь прошла. Я не слышал твой плач, но я повешен и все еще вишу». Сал.: «Я больше не плакала, ведь добрая удача и неудача уравнялись во мне». Я: «Моя белая птица покинула меня и еще не вернулась. Я ничего не знаю и ничего не понимаю. Это связано с короной? Говори!» Сал.: «Что мне сказать? Спроси себя». Я: «Я не могу. Мой разум как свинец, я могу лишь завывать о помощи. Я не могу понять, падает ли все или стоит неподвижно. Моя надежда в моей белой птице. О нет, неужели белая птица значит то же, что повешение?» Сатана: «Примирение противоположностей! Равные права для всех! Глупцы!» Я: «Я слышу щебетание птицы! Это ты? Ты вернулась?» Птица: «Если ты любишь землю, ты повешен; если любишь небо, ты паришь». Я: «Что такое земля? Что такое небо?» П.: «Все, что под тобой — земля, все над тобой — небо. Ты летишь, если стремишься ко всему, что над тобой; ты повешен, если стремишься к тому, что под тобой». Я: «Что надо мной? Что подо мной?» П.: «Над тобой все, что прежде тебя и свыше тебя; под тобой то, что относится к тебе». Я: «И корона? Разреши для меня загадку короны!» П.: «Корона и змея — противоположности, и они едины. Разве ты не видишь змею, короновавшую голову распятого?» Я: «Что? Я не понимаю тебя». П.: «Какие слова для тебя принесла корона? «Любовь никогда не перестает» — это тайна короны и змеи». Я: «Но Саломея? Что случится с Саломеей?» П.: «Видишь ли, Саломея — это то, что ты есть. Лети, и она вырастит крылья». Облака разорваны, небо полнится багровым закатом завершившегося третьего дня.[278] Солнце тонет в море, и я скольжу с ним с верхушки древа к земле. Медленно и мирно наступает ночь. [2] Страх овладел мной. Кого вы принесли в горы, кабиры? И кого в вас я принес в жертву? Вы завалили меня собой, обратили в башню на неприступных утесах, обратив меня в мою церковь, мой монастырь, мое место казни, мою тюрьму. Я заперт и приговорен внутри себя. Я собственный жрец и паства, судья и осужденный, Бог и человеческое жертвоприношение. Какую работу проделали вы, Кабиры! Вы породили жестокий закон из хаоса, который не отменить. Это понято и принято. Завершение тайной операции приближается. Что я видел, я описал в словах, как мог. Слова бедны, и красота им не присуща. Но прекрасна ли истина, а красота — истинна?[279] Можно говорить прекрасными словами о любви, но о жизни? И жизнь стоит превыше любви. Но любовь — неизбежная мать жизни. Жизнь нельзя принудить к любви, а любовь — к жизни. Пусть любовь подвергнется мучениям, но не жизни. Пока любовь беременна жизнью, ее следует уважать; но если она породила жизнь, она обращается в пустую оболочку и угасает в быстротечности. Я высказываюсь против матери, породившей меня, я отделяю себя от порождающего лона.[280] Я больше не говорю ради любви, но ради жизни. Слово стало для меня тяжелым, и оно едва способно освободиться от души. Бронзовые двери закрылись, огни выгорели и покрылись пеплом. Источники высохли, и где были моря, теперь сухие земли. Моя башня стоит в пустыне. Счастлив тот, кто может быть отшельником в своей пустыне. Он выживет. Не сила плоти, а сила любви, должна быть сломлена ради жизни, поскольку жизнь стоит превыше любви. Человеку нужна мать, пока его жизнь развивается. Затем он отделяется от нее. И потому жизни нужна любовь, пока он развивается, затем она освобождается от нее. Отделение ребенка от матери трудно, но отделение жизни от любви труднее. Любовь ищет владеть и удерживать, но жизни нужно больше. Начало всех вещей — любовь, а бытие всех вещей — жизнь.[281] Эта разница ужасна. Почему, о дух темнейших бездн, ты заставляешь меня сказать, что каждый любящий не живет, а каждый живущий не любит? Я всегда считал иначе! Все должно быть обращено в свою противоположность?[282] Будет ли море там, где стоит храм ΦΙΛΗΜΩΝ’а? Погрузится ли этот тенистый остров в глубочайшую почву? В водоворот уносящего потопа, который ранее поглотил всех людей и земли? Будет ли дно моря там, где возвышается Арарат?[283] Что за омерзительные слова ты бормочешь, немой сын земли? Ты хочешь разлучить мои объятия с душой? Ты, мой сын, ты пролезаешь между ними? Кто ты? И кто дал тебе силу? Все, к чему я стремился, все, чего я добился, ты хочешь снова обратить все это и уничтожить? Ты сын дьявола, враждебный всему святому. Ты становишься непреодолимым. Ты пугаешь меня. Дай мне быть счастливым в объятиях моей души и не нарушай мир храма. Прочь, ты пронзаешь меня парализующей силой. Ибо я не хочу твоего пути. Паду ли я безжизненным к твоим ногам? Ты, дьявол и сын дьявола, говори! Твое молчание невыносимо и полно ужасного отупления. Я завоевал свою душу, и для чего она мне родила? Ты, монстр, сын, ха! — ужасающий злодей, заика, тритоний разум, первобытная ящерица! Ты хочешь быть царем земли? Ты хочешь изгнать гордых свободных мужчин, заколдовать прекрасных женщин, разрушить крепости, вскрыть внутренности древних соборов? Тупица, ленивая пучеглазая лягушка с облепленной водорослями башкой! И ты хочешь назвать себя моим сыном? Ты не мой сын, ты отродье дьявола. Отец дьявола вошел в лоно моей души, и ты обрел плоть. Я узнаю тебя, ΦΙΛΗΜΩΝ, коварнейший из мошенников! Ты обманул меня. Ты оплодотворил мою девственную душу ужасным червем. ΦΙΛΗΜΩΝ, проклятый шарлатан, ты собезьянничал для меня тайны, ты возложил на меня мантию звезд, ты разыграл для меня комедию Христа-дурачка, ты повесил меня, осторожно и смехотворно, на древе, как Одина,[284] ты дал мне изобрести руны, чтобы зачаровать Саломею — а тем временем породил с помощью моей души червя, блевотину из грязи. Обман на обмане! Проклятое дьявольское жульничество! Ты дал мне силу магии, ты короновал меня, ты покрыл меня мерцанием силы, ты дал мне сыграть Иосифа-отца для своего сына. Ты поселил слабенького василиска в гнездо голубя. Моя душа, шлюха-изменница, ты забеременела этим ублюдком! Я обесчещен; я, смехотворный отец Антихриста! Как же я не доверял тебе! И каким слабым было мое недоверие, что оно не оценило масштабов этого позорного деяния! Что ты расколола? Ты расколола пополам и любовь, и жизнь. Из этого наводящего ужас раскола вышли жаба и сын жабы. Нелепо — отвратительно зрелище! Неодолимое пришествие! Они будут сидеть на берегах милой воды и слушать ночную песнь лягушек, ведь их Бог родился как сын лягушки. Где Саломея? Где неразрешимый вопрос любви? Хватит вопросов, мой взор обратился к грядущим вещам, и Саломея там, где я. Женщина следует за сильнейшим в тебе, а не за тобой. Потому она рождает твоего ребенка, и добрым, и дурным путем.